Умирать вечно - Кирилл Алейников

— Иисус тащил на себе крест как символ искупления всех людских грехов, свершенных уже и имеющих место быть свершенными, — почему-то вспомнилось мне. — Разве это не верх благодетели?

— Я тоже не считаю, что Иисус хотел тот крест стырить, — залыбился Александр, — но об искуплении грехов не может быть и речи! Нет, своим поступком сын светлого божества хотел лишь поселить в сердцах людей смуту, слепую и безнадежную веру в вечное блаженство. Но для живого существа не может быть понятия вечности, как и понятия вечного блаженства. Впрочем, то самое и было доказано, когда проявился Актарсис: в нем немало нашлось астеров, отживших в измерении не одну сотню лет, но так и не нашедших там никакого блаженства, тем уж более — вечного…

Сквозь алкогольные пары я переварил сказанное Александром.

— Что? Астеры были недовольны своей жизнью в Раю?

— Ага… Притом в Царствии, как и в Преисподней, существовал свой Источник, некий магический котел, где души умерших держались в самом настоящем заточении…

На удивление быстро в моей голове пронеслась догадка, сначала едва ли осознаваемая, но тут же вырисовавшаяся в осмысленное предположение:

— Слушайте, Саша! А что, если Бога нет вообще? Кто знает, что там, за пределами материальной вселенной?! Ведь раз даже Рай и Ад являются так или иначе материальными, а постичь большее нам не дано, то не все ли равно, есть Бог или нет?

— Но ведь есть Сатана, а следовательно…

— Да что с того, что он есть? — бестактно перебил я. — Ведь это то самое, о чем вы твердили: темное божество управляет миром материальным, а светлое — всем прочим. В начале нашего разговора я полагал, что Рай и Ад были все-таки объектами нематериального мира, но теперь понял, что ошибался. Значит, все равно, есть ли светлое божество. Нам не дано…

Но тут меня прервала длинная автоматная очередь, которая быстро превратилась в звонкую канонаду выстрелов из всех видов ручного оружия. Разорвавшийся вблизи нас реактивный снаряд (а может быть снаряд минометный, кто его знает) швырнул меня в сторону и на некоторое время оглушил. Когда я пришел в себя, то увидел изуродованное тело Александра с нелепо выгнутой парализованной рукой. Со стороны мотеля длинными прыжками бежала взлохмаченная Ника, на ходу натягивая свои штаны цвета хаки. Криком, которого, впрочем, я не слышал, девушка звала меня к броневикам. Едва я оказался внутри «Черта», как входной люк наглухо задраился. Экипаж уже был в полном составе.

— Что происходит?

— Нападение белорусских партизан, черт бы их побрал! Все не могут простить уничтожение Минска!

Двигатель «КамАЗа» взревел, броневик дернулся и полетел за периметр форта в составе группы подобных автомобилей, хорошо бронированных, с установленными на корпусах пулеметами и пушками. Как и в ту ночь, когда нас атаковали бандиты, Ника с Хакером заняли места в пулеметных гнездах, а я рыскал меж бойниц, стараясь выхватить в ночи цель и направить на нее автомат. За рулем теперь был Гоша. Остаток ночи пришлось гоняться за плохо вооруженными, но чрезвычайно мобильными белорусами, и когда, наконец, взошло солнце, мы вернулись в форт. От опьянения не осталось и следа, зато усталость закрывала глаза и опускала руки. В бессилии я рухнул на одну из коек, что мне предложили в номере мотеля, и проспал как убитый до следующего вечера.

ГЛАВА 14

Я умер? Верояно… Хотя постойте, ведь мы успешно отбили нападение партизан, после чего я добрался до постели и заснул… Хм, что за бред, какие партизаны? Ведь я стою вовсе не на земле бывшей Белоруссии, не сплю на какой-то пропахшей клопами шконке охотничьего форта, а нахожусь здесь, на вершине мира, на самой высокой точке, какая только может существовать…

Вверху плывут облака, молочно-белые, стремительные и неуловимые. В ушах поет ветер. Глаза слезятся и от ветра, и от ослепительной красоты, какая открывается с такой высоты. Пусть я ничего не вижу кроме тумана снизу и молочной пелены сверху, но отчего-то это зрелище кажется самым красивым на свете… Потому что напоминает о единственном счастье, какое только способно испытать живое существо: о свободе.

Да, вот оно слово, которое подходит для описания этого счастья.

Свобода.

Не та свобода, о которой грезит узник темницы. Не та свобода, которая поет в душе парашютиста, камнем падающего к земле. Не та свобода, что покупается и продается. Ведь это лишь свобода для тела, но не для души, не для разума и не для воли. Кто-то может утверждать обратное, не соглашаться со мной, кричать, что я несу полный бред, но мне, честно говоря, плевать. Каждый понимает мир по-своему, потому что каждый идет своей дорогой. В конце пути каждый видит что-то свое, непонятное и недоступное другим, но отчетливо осознаваемое самим путником. Точно так же каждый определяет для себя основные жизненные понятия, заключает в них личный смысл, основанный на индивидуальном опыте и индивидуальном мироощущении.

Не так давно я не задумывался о том, что такое свобода. Вернее, та часть меня не задумывалась, что уже начала растворяться в хаосе небытия. Эта обреченная на исчезновение часть рассуждала о свободе с обывательской глупостью и недальновидностью… Свободу попугаям!.. Примерно так…

Но теперь-то я знаю, что такое настоящая свобода. Хотя мне еще неясно, откуда в голове возникают подобные мысли, странные, может даже страшные, словно приходящие короткими пульсациями из глубокого космоса; будто чье-то сознание вливается мизерными квантами памяти, как капает в подставленный сосуд вода.

Поразительное ощущение раздвоенности! Но вместе с тем кажется, что я уже испытывал это ощущение, притом не один раз… Как dИjЮ vu, но все ж не то. Как прозвучавший безлунной ночью далекий паровозный гудок, едва различимый и тут же угасший, но отраженный горами и вернувшийся вновь. Я чувствую, что мне очень трудно управлять ходом своих мыслей; наверное, нечто схожее испытывает и больной шизофренией в моменты обострения, хотя я никогда раньше не страдал этой болезнью.

Зато от четкого осознания понятия «свобода» в моем сердце разгорается холодное, но болезненно-жгучее пламя тоски. Странно, не правда ли? Свобода ассоциируется у меня с величайшим счастьем, но в то же время погружает в пучину глубочайшей тоски… Парадокс, который я не в силах преодолеть; порог, через который я не в силах переступить.

Опять под ногами светло-серые прямоугольники из похожего на бетон материала. Но это не бетон. Я стою на широкой площади, поднятой, очевидно, на огромную высоту над поверхностью. Чувствуется подо мною невероятная тяжесть камня, что скрывается под площадью. Камня, должно быть, складывающего огромную башню или крепость.