Предатель - Андрей Волос

— Какой этап?

— Женский этап! Вчера утром сгрузили. Доходяги бабоньки… Но они не так пошли-то. Как-то по-старому двинулись, в обход.

И махнул рукой, описывая некую загогулину.

— И очень даже точно вышли, — сказал Ярослав, вписывая в пикетажку последние цифры. — Напрасно вы, Игорь Иванович, беспокоились.

Шегаев хотел ответить — мол, это чистая случайность, а вообще, конечно, вести двадцатипятикилометровую трассу по звуку — явная нелепица, несомненная глупость. Просто чудо, что они почти не уклонились!

Но с души свалился такой камень, так легко сейчас себя чувствовал! — что он только рассмеялся и хлопнул Ярослава по плечу.

Яма

И груз был невелик, и поделили его поровну, и прямая дорога, самими пробитая и утоптанная, должна была легко ложиться под ноги — а чем ближе они оказывались к лагерным заплотам, тем с большей неохотой шагалось.

— Да неужто седьмой день сегодня? Неделя! А кажется — полжизни прошло! Эх, горе мое злосчастье! — все вздыхал Ярослав и твердил свое: — Вот отмотаю что положено, пойду к изыскателям работать!..

В глубоких сумерках вереницей вышли из леса к воротам.

Зона встретила остервенелым лаем, тревожными окликами вышечных часовых.

Выскочили из ворот охранники с собаками, положили бригаду на землю, в грязь.

— Вы что! — хотел было образумить их Шегаев, у самого горла чувствуя смрадное дыхание изнемогающего от злобы пса. — Карпий где? Мы бригада изыскательская!

— Молчи, сука! — и сапогом под ребро.

Но через несколько минут все же построили, пересчитали. Еще раз пересчитали.

Шегаев хмуро смотрел в землю. Когда нормальный развод, когда выводят или в зону ведут человек пятьдесят, понятно, зачем пересчитывать дважды… а то и трижды… а то и еще раз. Ошибается счетчик, корявым пальцем в рукавице тычущий в головы зэков, — тот раз было пятьдесят девять, а теперь — шестьдесят!.. снова перечли — шестьдесят один!.. Это понятно, бывает…

Но когда всего десяток, где ж тут промахиваться?.. Между прочим, он вообще на вольном хождении!.. да с ними не поспоришь.

Но вот загремели запорами, отворили створку ворот, запустили в предзонник. Здесь, как положено, обшмонали каждого — да как-то с вывертом, будто в наказание, что шлялись где-то сколько времени: с тычками, с покриками, — потом уж и в зону ворота открылись.

— Вот люди, а! Что с собаками сделали! — горевал Ярослав, будто в первый раз ему рвали полы тлелого ватника на площадке перед вахтой. — Вот у меня овчарка была — ребенка в коляске возила. Честно! За ручку зубами возьмет — и катит. Да осторожно как, лишний раз не ворохнет. До конца дорожки довезет — и обратно… А эти! Вызверили их — хуже чекистов…

Не успели оглядеться, прибежал Камбала: Карпий немедля требует!

Шегаев постучал, шагнул в кабинет.

— Ну как? — с тревогой спросил Карпий. — А?

— Здравствуйте, гражданин начальник, — неспешно сказал Шегаев.

— Здравствуй! — самой интонацией поторопил его Карпий. — Ну? Куда вышли?

Шегаев вздохнул. Самое время было обрадовать начальничка добрым известием — мол, радость-то какая: к самой станции вышли! Да только не хотелось ему эту радость с Карпием делить. Ведь повезло… кривая вывезла. А если б не повезло? Что б тогда Карпий с ним сделал?

— К станции не вышли, — хмуро сказал он.

Карпий вздернул голову, недобро сощурился, желваки пошли гулять по скулам.

— Вышли к водокачке, — продолжил Шегаев. — Двести метров от станционной будки…

— Двести метров! — ахнул Карпий. Встал, прошелся по кабинету, едва не задев Шегаева плечом. — Двести метров!.. Как же ты говоришь — не вышли! Что ж, хотел лежневку прямо в зал ожидания пригнать?

— Ну да, гражданин начальник, довольно удачно получилось…

— Молодец, молодец! Вот видишь! А сомневался!

Карпий уже строчил что-то на листе бумаги. Протянул.

— На! В вольнонаемный ларек. Селедку купишь, хлеб, табак. Поощрение тебе!

— Спасибо. Не помешает…

— Об остальном завтра потолкуем. Тебе в конторе угол отгородили, — огорошил его еще одним приятным сюрпризом начальник. — Там живи.

Придвинул по столу.

Ключ! От своей двери!

— Спасибо, — искренне сказал Шегаев. — Спасибо, гражданин начальник! Разрешите идти?

— Иди.

Шагнул к выходу.

— Стой!

Шегаев повернулся.

— Вот видишь! Я-то знал, что ты можешь! — с плохо скрытым насмешливым торжеством в голосе сказал Карпий. — Просто не хотел. Привык на воле вредить… думал, и здесь пройдет… А со мной не получилось!

Шегаев остолбенел.

— Ладно, что уж теперь языком трепать! — Карпий махнул рукой. — Иди! Завтра поговорим.

Но назавтра пришел этап, про который толковал Петрыкин, и на Карпия навалилось множество хлопот.

День был неровный, недобрый. С ночи задуло, погнало низкие тучи. Повезло, конечно: удалось по сухой погоде прогнать визирку и вернуться. Нынче снег мешался с ледяным дождем, завивался на ветру в белесые косы. Солоно пришлось бы им сейчас в тайге…

Слух по лагерю еще вчера разлетелся — собственно, его бригада и принесла весть, что к ним идет пополнение. Поэтому все, кто по тем или иным причинам не вышел на работу и болтался в зоне, нет-нет да поглядывали в сторону, откуда оно, пополнение, должно было показаться.

Этап возник примерно так же, как появляется изображение на проявляемом отпечатке. Только медленней, гораздо медленней фотографии.

Сначала в неясной дали — замытой дождевыми струями, запорошенной, зачерченной частой штриховкой снежной крупы — стало мерещиться что-то зыбкое, неверное… Движение?.. нет, это просто ветер крутит… Точно, точно!.. Да разве?.. снег один!.. А вот?.. Показалось!..

Но все больше густилось, темнело, надвигалось.

Лагерные псы встревожились, стали рваться с цепей, хрипеть.

Этап.

Небольшой — человек шестьдесят з/к да охранников с пятнадцать.

То ли дело этапы гнали с Архангельска, с одним из которых и Шегаев в свое время на Чибью пришел, — тысяча человек, полторы!..

Ближе, ближе! — медленно, тягостно, через силу проступая, неверно проявляясь на тоскливой ряби пронзительной непогоды.

Ковыляют кое-как — заколели. Худые, страшные… Вот уж и лица можно разглядеть, только не поймешь, молодые ли, старые: одинаково серые, безжизненные, с впалыми щеками. Одеты в рванье. Даже вон голые ноги мелькают… и руки, синими пальцами вцепившиеся в деревянные чемоданы и вещевые мешки. Многие простоволосы. Бог ты мой! Да в таких шмотках на развод не выводят, не то что в этап!..

Конвой тоже ежился. Несладко конвою по такой погоде: оттепель кругом — а ты в полушубке!.. по такой-то мокрети — да в валенках!..

Но все же охрана шагала не в пример лучше, собранней — с винтовками наперевес, держа дистанцию. Слышно стало, как солдаты басовито покрикивают:

— Не сбивайся! Держи равнение! Пятерка, шире шаг!.. Кому говорю — не высовываться! Куда прешь?! Вперед иди, а не вбок!

Медленно, будто капля густой грязи по мокрому стеклу, притекли женщины к воротам.

— Доходяги, — сказал Ярослав.

Шегаев молча кивнул. Верно, доходяги. Выбракованные из тяжелых работ: истощенные, больные, слабые, кто уж и доску поднять не может. Кто день за днем и час за часом доходит самый остаток своего жизненного пути.

И все же почувствовал краткое содрогание какой-то самой глубокой, самой близкой к естеству жилки — ведь все-таки это были женщины!

Тут, будто ему в ответ, одно из этих существ сипло крикнуло — отчаянным, отрешенным от жизни голосом, в котором звучала какая-то последняя, граничная веселость:

— Ну, бабоньки, не пропадем! Гляди, мужиков-то сколько!..

— По баракам! — это уж своя охрана заголосила. — По баракам разойдись!..

Шегаев нырнул в двери конторы.

Ему не было себя жалко, потому что жалость не имела никакого смысла. Ни к себе — кой толк в ней? — ни к другому. Жалеешь — сделай что-нибудь, а не можешь, так и жалеть ни к чему. Простая вежливость, простое уважение в этом случае лучше, чем жалость. Наверное, на воле его не поняли бы. Но отсюда многое выглядело иначе. Если не все.

Да, он стал совсем другим. Не таким, как прежде, как несколько лет назад. Исчезли страсти. Исчезла культура. Исчезло даже ощущение собственного пола, растворившись вместе с влечением к полу противоположному, — теперь казалось, что это был просто зыбкий мираж, странное наваждение, иногда приятное, но чаще мучительное; растаяло — и ладно, бог с ним.

Самое главное — жизнь перестала представляться такой ценностью, какой она казалась там. Ценность, да, — но совсем иная. Конечно, не следовало приближать расставание с ней собственными усилиями. Но не нужно и заблуждаться на тот счет, что она будет вечной. Умирали все — кто раньше, кто позже. На свободе тоже было так, просто на свободе не хватало мужества признать всеобщность смерти. Там смерть скрадывалась, уходила в подполье. Здесь она стояла во весь рост. Человеческие жизни мерцали во мраке, будто звезды. И гасли одна за другой. Но Игумнов был прав — погаснув здесь, звезда перелетит в другую вселенную и загорится в другом небе…