Избранное - Леонид Караханович Гурунц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот и сегодня. Фаэтонщик так и не заметил нас, меня с Аво, дал нам проехаться далеко за село, но радости не было.
Небо повисло низко, моросил дождь. Коричневые полоски на листьях тутовника еще больше расплылись, подбираясь к самой жилке. Вот уже не слышно звона цикад. Снегири и овсянки не поют больше в кустах. Исчезли и другие птицы. Только дятел выстукивает клювом свою нескончаемую песню, да изредка пролетает ворон, оглушительно каркая.
Я взглянул на Аво. Волосы на его голове выгорели, лицо почернело, сам он подрос.
И я понял: лето прошло.
Утром по селу прокатился переливчатый звон школьного колокола, возвещавшего о начале занятий.
Долгожданные, милые сердцу звуки!
Я проснулся задолго до звонка. Аво был уже одет. С сумкой за спиной он нетерпеливо топтался возле дверей. По малости лет его не принимали учиться. Это было самым уязвимым местом Аво.
В августе ему исполнилось девять лет. И когда однажды дед сообщил о своем решении отдать его в школу, Аво пришел в неописуемый восторг. С этого дня он просыпался рано, приводил в порядок где-то добытые ненужные книги (какие книги могут быть у первоклассника?), тетради, сумку, которую сшила ему мать из грубого домотканого холста. Я смотрел на него и вспоминал те давние дни, когда сам волновался и ждал с нетерпением начала занятий.
— Арсен, а что нужно сказать, когда входишь в класс? — спрашивал он меня.
Он задавал мне десятки вопросов. Я отвечал ему важно, как подобает старшему. Аво слушал меня внимательно, и я не помню случая, чтобы впоследствии он чем-нибудь огорчил старого учителя, которого мы так любили.
Мать моя, забитая, вечно больная женщина, радовалась тому, что теперь и второй сын будет учиться грамоте. Сама она не умела ни читать, ни писать. За неделю до начала занятий она привела в порядок нашу одежду: все постирала и заштопала. Дед и отец тоже следили за тем, чтобы мы были чистые и одеты не хуже других, и давали нам всякие наставления.
Только бабушка была недовольна и, как всегда, ворчала.
Дело в том, что, хотя в школе обучение было бесплатное, мы должны были носить учителю дрова и что-нибудь съестное. Я носил по полену в день и по одному яйцу в неделю. В праздничные дни мать тайком от бабушки посылала учителю еще миску мацони или кусок гаты. С поступлением в школу Аво пришлось удвоить эту норму, и это вызвало бурю негодования со стороны бабушки.
— Этот хромой бес разорит нас вконец! — не могла успокоиться она. — Мы не богачи, чтобы кормить его яйцами!
По обычаю, мать не разговаривала ни с дедом, ни с бабушкой. Если ей все-таки нужно было сказать им что-нибудь, то она обращалась ко мне или брату, кто подвернется под руку, и говорила длинные речи, которых мы не могли ни запомнить, ни передать. Да в этом не было и нужды, потому что дед, и бабушка, к кому были обращены эти речи, находились тут же. Если нас не оказывалось поблизости, она говорила, обращаясь к курам или к какому-нибудь неодушевленному предмету.
И вот теперь, отыскав меня глазами, мать позвала к себе и сказала:
— Передай, бабушке, что не такая уж высокая плата — два яйца в неделю и по хворостинке в день. Зато свет и правду узнаете…
В третий раз зазвонил школьный колокол. Взяв по полену в руки и спрятав по яйцу в карманы, мы выбежали на улицу.
Школа — это парты, географическая карта, глобус, доски, мел и благообразный швейцар, который заботливо снимает шинели с блестящими пуговицами… Всего этого не было в нашей школе — ни карт, ни глобусов, ни благообразного швейцара у вешалок. Был только старый, полуразрушенный дом с прогнившим полом и потолком — заброшенное строение, отданное каким-то разбогатевшим крестьянином под школу.
Нельзя сказать, чтобы наши родители были безучастны к нуждам школы. Нет! В деревне было много плотников, которые могли бы изготовить красивые парты, не хуже городских, нашелся бы и более подходящий дом для занятий, но всего этого нельзя было делать потому, что это могло очень легко обличить наше преступление — школа в деревне была тайной.
Старшие товарищи по школе помнили налеты стражников, которые, к счастью, всегда кончались провалом. Когда дозорный — один из учеников, который менялся через каждый час, — поднимал тревогу, школьники разбегались, а учитель прятался в заранее приготовленное место.
Один из таких налетов произошел в первый год моего обучения.
В середине урока вдруг раздался условный сигнал.
Не успел я убрать тетрадь и книгу, как старшие ученики толкнули учителя в какую-то дыру и забросали ее соломой.
Когда во дворе зафыркали кони и в дверях показались стражники, в классе уже не было никаких следов недавних занятий. По углам, сбившись в кучи, школьники развлекались играми.
К приходу стражников группа старших подняла такой невероятный гвалт по поводу того, правильно ли выиграл яйцо или баранью бабку тот или иной участник игры, что властям ничего не оставалось, как посмотреть на эти невинные занятия и убраться восвояси.
*
Парон [45] Михаил — так звали нашего учителя — был стар и немощен. Всю жизнь он прожил в одиночестве. Жена его умерла лет двадцать тому назад, детей не было. Все старые товарищи уже умерли или, не выдержав трудной доли учителя, сменили профессию. Только у него одного хватило сил прийти к тридцатилетней годовщине учительства.
Но далеко не все семьи могли держать ребят четыре-пять лет за книгой. То обстоятельства заставляли отдать мальчика учиться в мастерскую, то перед самым выпуском ученик вдруг нанимался в подпаски. Зато на тех, кто заканчивал школу, можно было положиться: они обладали тем необходимым запасом знаний, который давал возможность дальнейшего развития. Но многие ли могли использовать эту возможность?
Сколько любви к своему делу нужно было иметь и какую неугасающую веру в наши силы, чтобы работать так, как наш Михаил!
Нет, ты не ошибся, мой старый учитель! Смотри, наши маленькие руки, которые ты учил держать перья, теперь окрепли, наши темные головы теперь светлы, наши слабые сердца сильны и бьются горячо.
Думал ли ты о таких всходах, щедро разбрасывая семена света, мой старый, добрый учитель?!
*
— Смотри не разводи в школе грязь, — поучал я Аво по дороге, — учитель насчет
