Маленький друг - Донна Тартт

– Сколько у него там змей?

– До фига. У него там вся стена заставлена аквариумами со змеями. И еще больше змей просто ползают на воле. Там есть такой отгороженный участок, Гремучее Ранчо называется. И чуть вдалеке стоит еще одно здание, у него все стены разрисованы и исписаны какой-то чушью.

– А почему они не выползают наружу?

– Не знаю. Они вообще не очень-то и ползали. Они как будто больные.

– Больная змея мне не нужна.

Тут Хили вдруг пришла в голову очень странная мысль. А если бы брат Гарриет не умер, когда она была маленькой? Если бы он остался жив, то сейчас был бы, наверное, как Пембертон: дразнил бы ее, рылся в ее вещах. Она, может быть, его особо и не любила бы.

Он стянул свои желтые волосы в хвост, принялся обмахивать вспотевшую шею.

– А по мне, лучше уж медленная змея, чем такая, которая мигом тебе в задницу вцепится, – весело заметил он. – Я однажды по телику смотрел передачу про черную мамбу. Они в длину футов по десять. И знаешь, что они делают? Они вытягиваются, значит, вверх, футов на восемь, и гонятся за тобой, разинув пасть, на скорости двадцать миль в час, а когда поймают, – он заговорил громче, чтобы не дать Гарриет вставить слово, – а когда поймают, то со всего размаху впиваются тебе прямо в лицо.

– У него есть такая?

– У него там все змеи в мире есть. Да, и еще вот что забыл сказать: они такие ядовитые, что умираешь через десять секунд. Какое там противоядие, забудь вообще. Тебе сразу конец.

Молчание Гарриет его угнетало. Она сейчас была похожа на маленького пирата-китайца: черные волосы, руки сложены на коленях.

– Знаешь, что нам нужно? – наконец сказала она. – Машина.

– Ага! – бодро отозвался Хили, запнувшись буквально на секунду. Он проклинал себя за то, что хвастался, будто умеет водить.

Он искоса глянул на нее, затем уперся ладонями в доски крыльца, задрал голову и стал смотреть на звезды. “Нет” и “не могу” Гарриет лучше не говорить. Он видел, как она прыгала с крыш, дралась с детьми в два раза крупнее нее, кусала и пинала медсестер, когда им в детском саду делали прививку “пять-в-одном”.

Не зная, что сказать, он потер глаза. На него вдруг навалилась неприятная сонливость – стало жарко, по телу побежали мурашки, похоже, ночью будут сниться кошмары. Он вспомнил освежеванную змею, которая свисала с забора в “Мире рептилий”: красные мышцы, перевитые голубыми венами.

– Гарриет, – спросил он, – а не проще ли позвонить копам?

– Конечно, проще, – тотчас же откликнулась она, и в Хили с новой силой всколыхнулась любовь к ней. Гарриет, дорогая его подруженция: можно этак вот щелкнуть пальцами, сменить тему, и она тут же ее поддержит.

– Тогда так и сделаем. Позвоним из автомата, который возле муниципалитета, и скажем, что знаем, кто убил твоего брата. Я умею разговаривать старушечьим голосом.

Гарриет глянула на него так, будто он рехнулся.

– И что, позволить, чтоб его кто-то другой наказал? – спросила она. Хили увидел, какое у нее стало лицо, и ему сделалось не по себе.

Он отвернулся. Увидел лежащую на ступеньках салфетку с жирными пятнами, недоеденный кусок торта. Дела обстояли так: он сделает все, что она ни попросит, все что угодно, и оба они это понимали.

Медноголовка была коротенькой, чуть больше фута, и пока что это была самая маленькая медноголовка из пяти, которых Хили с Гарриет успели увидеть утром всего за час. Она обмякшей буквой S тихонько лежала себе в жиденьких сорняках, которые пробивались сквозь кучу строительного песка в тупике на Дубовой Лужайке – квартале с новыми домами, который начинался сразу за “Загородным клубом”.

Тут не было ни одного дома старше семи лет: псевдотюдоровские особняки, приземистые ранчо, современные дома и даже парочка довоенных поместий из новехонького кричаще-красного кирпича с пришпиленными к фасаду декоративными колоннами. Дома были большие и недешевые, но из-за новизны казались какими-то неприветливыми, недоделанными. На задах участка, где Гарриет с Хили бросили велосипеды, было еще много недостроенных домов – разгороженные пустые делянки были завалены лесом, рубероидом, трубами и гипсокартоном, расчерчены каркасами из свежей желтой сосны, сквозь которые струилось истошно-голубое небо.

В отличие от старинной тенистой Джордж-стрит, которую построили еще в прошлом веке, тут деревьев почти не было, да и тротуаров тоже. Бульдозеры и электропилы не пощадили ни единого листочка, все дубы – черные, звездчатые – вырубили, а ведь дубы эти, по словам университетского лесоведа, который безуспешно пытался их спасти, стояли еще в 1682 году, когда Ла Саль сплавлялся по Миссисипи. Верхний слой грунта, который дубы удерживали корнями, тотчас смыло в реку и унесло течением. Чтобы выровнять участок, промоины зацементировали, но на тощей, отдающей кисловатым душком земле теперь почти ничего не росло. Трава если и пробивалась, то редкими худосочными стебельками, а саженцы магнолии и кизилового дерева, которые сюда завозили грузовиками, быстро зачахли, и вскоре от них остались одни палочки, которые так и торчали из бодрых кучек перегноя, обложенных декоративным щебнем. Поля спекшейся глины – по-марсиански красной, пересыпанной песком и опилками – резко сшибались с полосой асфальта, который был таким черным и свежим, что, казалось, в нем все еще можно увязнуть. Чуть дальше, на юге, раскинулась полноводная топь, которая каждую весну разливалась и затапливала весь квартал.

Дома на Дубовой Лужайке скупали в основном нувориши: застройщики, политики, риелторы, честолюбивые молодожены, которые изо всех сил старались забыть, что еще недавно фермерствовали среди глинистых холмов и сосновых чащ. Они так методично асфальтировали каждый клочок земли, с таким усердием выкорчевывали каждое деревце, что казалось, будто ими движет ненависть к их собственным деревенским корням.

Но Дубовая Лужайка нашла чем отплатить за то, что ее так жестоко расплющили. Почва тут была болотистая, и воздух гудел от комарья. Стоило выкопать яму, и она тотчас наполнялась солоноватой водой. Стоило пойти дождю – забивалась канализация, и прославленная черная миссисипская грязь бурлила в новехоньких унитазах, сочилась из кранов и новомодных душевых леек с разбрызгивателями. Поскольку весь верхний слой грунта сошел начисто, сюда пришлось грузовиками завозить песок, чтоб дома не смыло по весне; кроме того, речным змеям и черепахам теперь здесь было раздолье – они могли ползти, куда им вздумается.

И участки просто кишели змеями – змеи были большие и маленькие, ядовитые и неядовитые, змеи тут зарывались в грязь, плавали в воде, грелись под солнышком на сухих камнях. В жару змеиная вонь подымалась от самой земли, словно мутная водица, которая моментально вскипала в следах, оставленных в утрамбованной почве. Ида Рью сравнивала змеиный дух с запахом рыбьих кишок – как у рыбы-буйвола или сомиков, кошачьих или канальных, в общем, рыб-мусорщиков, которые питались всякими отходами. Эди рассказывала, что, когда копала яму под азалии или розовые кусты – особенно возле автострады, где она вместе с “Садовым клубом” занималась городским благоустройством, – сразу понимала, что подобралась близко к змеиному гнезду, если из ямы начинало как будто гнилой картошкой попахивать. Гарриет и сама прекрасно знала, как пахнут змеи (особенно хорошо она это запомнила после того, как побывала в мемфисском зоопарке и зашла там в “Дом рептилий”, ну и, когда им на уроках естествознания показывали перепуганных змей в стеклянных банках, оттуда тоже сильно пахло). Она легко узнавала резкую смрадную вонь, которая стелилась по туманным речным бережкам и доносилась с мелководья, из канализации, с дымящихся топких озерец в августе, а то и, бывало – в самый зной, после дождя – с ее собственного двора.

У Гарриет и джинсы, и футболка с длинными рукавами уже насквозь промокли от пота. Ни на участке, ни на болотах не было ни одного деревца, поэтому, чтобы уберечься от солнечного удара, Гарриет надела соломенную шляпу, но солнце все равно слепило ее – пламенное, безжалостное, как гнев Господень. От жары и дурных предчувствий Гарриет слегка пошатывало. Все утро она стоически сносила болтовню Хили (тот считал, что носить шляпу – ниже его достоинства, а потому уже начал краснеть от солнечного ожога), который скакал вокруг нее и без умолку твердил про какой-то там фильм о Джеймсе Бонде, где были наркоторговцы, гадалки и ядовитые тропические змеи. А пока они сюда ехали, он чуть до смерти не уморил ее рассказами о каскадере Ивеле Нивеле и мультике про “Тачку и Мотоцикликов”, который показывали с утра по субботам.

– Это надо было видеть, – приговаривал он, то и дело всей пятерней взволнованно откидывая назад челку, которая лезла ему в глаза, – короче, Джеймс Бонд просто спалил эту змею. У него, в общем, в руках был баллончик дезодоранта, что-то типа того. И он, такой, видит змею в зеркале, вот так вот рррра-азворачивается, подносит к баллончику сигару и бабах! – пламя как шарахнет, прямо через всю комнату – вжжжжжж!..