Форварды покидают поле - Наум Халемский

Мы выезжаем на Крещатик. Пауль Самсонович внимательно оглядывает меня и спрашивает:

— Ты каким видом спорта занимаешься?

Санька отвечает вместо меня:

— Футбол, гири, бокс, крутит «солнце» на турнике, а прыгает…

— Саня, я ведь тебя не спрашиваю. Надеюсь, Вова и сам умеет говорить, — останавливает его отец. Мягкий тон его более подходит преподавателю русской словесности, нежели знаменитому борцу.

Всём понемногу занимаюсь, — робко отвечаю я.

— Гири, бокс, футбол — нерациональное сочетание. Да и чрезмерная нагрузка для твоего возраста. — Он кладет руку мне на плечо. — С такой грудной клеткой и таким затылком тебе место на ковре. Но пока еще рановато. Что ты скажешь о цирке?

— Цирк — это да!

Он смеется раскатисто и басовито.

— Цирк — это да? Нет, дорогой мой, цирк — это алтарь, требующий жертв.

Мне не совсем ясно, при чем здесь алтарь.

— Если ты однажды вышел на манеж — забудь обо всем на свете, всего себя до конца посвяти высокому искусству. Послушайте, юноши, я предлагаю, — и вдруг его голос становится похожим на голос конферансье, объявляющего цирковую программу, — я предлагаю вашему вниманию идею: «Три Тарзана — трио братьев из джунглей, впервые на арене цирка».

Я смотрю на Пауля Самсоновича с откровенным восхищением. Но Санька настроен скептически. Вот свинья!

Извозчик остановился у цирка. Я иду рядом со Степкой, он пытается взять у меня тяжелый чемодан, но пусть выкусит — сам справлюсь. Прохожие бросают на меня завистливые взгляды. Степка шагает рядом, выпятив грудь и высоко подняв голову.

— Черная Маска приглашает нас на алтарь, — шепотом сообщаю ему.

— Он верующий? — разочарованно спрашивает Степка. Я оглядываюсь, не слышит ли нас Пауль Самсонович.

— Вот дурак несчастный! Артисты называют алтарем цирк. Неужели ты даже этого не знаешь?

— Додумались, чудаки! — смеется Степан. — Алтарь…

Мне все равно, как назовут цирк — алтарем или Колизеем. Важно одно: я буду знаменит, и толпы людей будут стоять у входа, чтобы взглянуть на самого прославленного среди трех братьев из джунглей.

— Куда вы пропали? — бежит нам навстречу Санька. — Пошли! — Он ведет нас мимо конюшни, где я успеваю заметить красивых белых лошадей.

В уборной у Анны Ивановны собрались артисты. В парчовых накидках, сафьяновых сапогах, в блестящих диадемах и дорогих ожерельях, они поочередно целуют Анну Ивановну, дарят ей цветы. Из их приветствий узнаю, что Санькина мама уже двадцать лет на арене цирка. Пятнадцатилетней девочкой пришла она на манеж, и с тех пор всю себя отдает на алтарь искусства.

Анна Ивановна растрогана. Она вытирает набежавшие слезы и, пересиливая волнение, говорит:

— Спасибо, милые вы мои. — И целует всех, даже меня, даже Степана. Черная Маска обнимает ее, затем наступает и Санькин черед поздравить мать. Его все здесь знают, знаменитый дрессировщик называет просто по имени, божественно красивая, в королевской короне эквилибристка треплет по ежику, Гуттаперчевый Человек ходит с ним в обнимку. А он хоть бы что… Ему, верно, кажется все обыденным. Зато мы со Степкой теряем дар речи, когда Жанна Либредо представляет нас своим коллегам.

— А вот Вова и Степа — друзья Сани, я их усыновила на сегодняшний бенефис.

— Аннушка, — вдруг поднялся Пауль Самсонович, — ты ничего не сказала об их будущем. Это наши коллеги, скоро вы увидите на манеже троих Тарзанов, диких братьев из джунглей.

Кое-кто рассмеялся. Я, право, не знаю, как себя вести. Степан расплылся в глупой улыбке.

Прозвенел звонок, из коридора донесся хриплый голос:

— Ромбальдо приготовиться к выходу.

Уборная Жанны Либредо сразу опустела. Анна Ивановна повела нас в главному костюмеру. Мрачный, сухонький старичок, похожий на высушенное растение из гербария, встретил новичков довольно холодно.

— Анастас Онуфриевич, — сказала Анна Ивановна, — наряди, пожалуйста, мальчиков пажами.

Вовка Радецкий — паж… Очуметь можно! Степан Головня — паж, разве это лучше? С ума можно сойти!

Несколько минут костюмер оставался неподвижным. Не человек, а мумия из Лавры. Наконец мумия зашевелилась. Анастас Онуфриевич скрылся за ширмой, долго там кряхтел, бурчал, пока появился снова и бросил нам одежду пажей. От нее пахло мышами, нафталином и вечностью. Я мучительно сопел, пока, наконец, удалось напялить непривычное одеяние. Степа после переоблачения не стал выше в моих глазах: его выдавала скуластая рожа…

— Принц с Бессарабского базара! Без точила ты не вызываешь симпатий…

— И ты хорош, факт! Дрессированная свинья в мундире!

За кулисами — ад кромешный. Все куда-то спешат, суетятся, дядя во фраке и котелке заставляет обезьянку прыгать через обруч, униформы тащат огромную клеть, девушка в кимоно возится с собачками, Гуттаперчевый Человек Сидит мрачный под объявлением «Курить только здесь» и сосет трубку.

Знает ли он, сколько удивительных историй из его жизни будоражит наше воображение? Бледное худощавое лицо Бориса Ильича привлекает внимание. Он глядит в одну точку и сосредоточенно думает о чем-то. Подхожу ближе. Ужасно хочется прикоснуться к нему и проверить, есть ли у него кости. Когда я слежу за его выступлениями на манеже, он кажется человеком без костей. До чего гибко его тело, до чего сильны руки, на которых он вращается!

— Чего уставился? — злится Санька. — Пошли гримироваться!

— Правда, у него вся сила в руках? — спрашиваю я.

— Да нет, — отмахнулся Санька, — рука-то у него одна.

— Что-о? — не поверил Степан.

Мне тоже не верится. Впрочем, действительно, вместо правой руки у него, кажется, протез в черной перчатке. Я вспоминаю Гуттаперчевого Человека на манеже. Сногсшибательные номера! Стойка на одной руке, круговые вращения — все это требует большой силы.

— Вы сорвете мамин бенефис! — кричит Санька.

Нас гримируют. Сижу, как в тумане, не обращаю внимания на свое отражение в зеркале, даже на то, что губы мне подкрасили помадой. Степка тут же слизывает помаду. Пока меня размалевывают, Санька рассказывает о жизни Бориса Ильича. Сын циркача, он и сам с пятилетнего возраста работает на манеже. Во время гражданской войны ушел добровольцем в Первую Конную. Руку он потерял в атаке под Бродами. После госпиталя разыскал бродячую труппу и стал ковровым, но роль клоуна явно не соответствовала его характеру, он не вызывал смеха у публики. Тогда Борис Ильич стал снова репетировать свой прежний номер. Многим это казалось пустой затеей, ведь он вращал свое тело на руках, на руках делал стойки, предности, перевороты. Но Борис Ильич в течение года ежедневно по нескольку часов изводил себя, пока не научился работать на одной руке точно так же, как прежде работал на двух.

Все происходившее вокруг меня теперь проплывало, как села, дома и дороги в окнах поезда. Перед глазами неизменно стояло бледное страдальческое лицо Бориса Ильича. Я вдруг, может быть, впервые за всю свою жизнь, понял: нет предела человеческим возможностям; тот, кто обладает непреклонной волей, может творить чудеса, если он вдохновлен определенной целью.

До выхода Жанны Либредо остается минут двадцать. Перед ней выступал Борис Ильич. Хотелось взглянуть на пего еще раз, именно теперь. Но Жанна Либредо не разрешает никуда отлучаться. В любую минуту могут вызвать на манеж. Мы, три ее сына, должны первыми представиться публике. Я буду подавать ей заряженные ружья. На генеральной репетиции отработаны все детали, но сейчас меня охватывает леденящий страх. Степан тоже напоминает приговоренного к смерти. Лишь Санька остается спокойным. Перед самым занавесом мы взялись за руки, и сразу же стало легче от ощущения жесткой Санькиной ладони. Впрочем, я бежал как заводной, хоть и дрожали колени. Хорошо еще, что нага выход устроили в темноте. Но вдруг вспыхнул сияющий дождь фейерверков, и буря аплодисментов, словно порыв ветра, чуть не сбила меня с ног.

— Знаменитая Жанна Либредо со своими отважными близнецами! — звучит громовой бас шталмейстера.

Мелодия марша тонет в новом порыве бури.

Я поймал Степкин взгляд. В нем изумление и растерянность. Костюм пажа ему так же к лицу, как биндюжнику фрак.

Из первых рядов партера слышу шепот:

— До чего они похожи друг на друга, как три капли воды!

Новый взрыв аплодисментов встретил Жанну Либредо.

Во всей ее осанке — изящество и уверенность, отвага и женственность. В костюме амазонки и широкополой шляпе она совсем не напоминает Санькину маму. Счастливый Санька! Моя мать всегда суетится, стирает, варит, моет, шьет, нянчит, плачет, ей некогда интересоваться моей персоной, а Жанна Либредо, в шутку усыновив меня, принесла мне настоящую славу.

Оркестр играет «На сопках Маньчжурии».

Жанна Либредо поражает мишень за мишенью так легко и уверенно, что меня перестает мучить мысль, будто именно сегодня произойдет роковая ошибка.