Золотая голова - Елена Крюкова

Подумал и приписал — мелкими, блошиными буковками:

Матросы опустили открытки родным и близким в огромный ящик, на нем золотом написано: «POST».

Лети, письмо, с приветом! Ответа моряки не ждут. По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там!

Бормотанье, свист радио. Команды Гидулянова. Вкусные запахи борщей и каш на камбузе. Вечера в кают-компании. Кто воевал — молчал; кто не видал войны — смеялся, байки травил, песни пел. Добротвор щипал струны гитары. Потом — гитару Крюкову передавал.

И Коля Крюков пел.

Как пел! Моряки слушали, замолкали.

 — Всегда и везде за тобою,Как призрак, я тихо брожу…И в милые очи пороюЯ с тайною думой гляжу.Полны они неги и страсти!Они так призывно глядя-ат…И столько любви, столько счастья…Они нам… порою!.. сулят…

Каждый думал о своей девушке.

Даже те, у кого девушки — не было.

Сколько времени протекло, пролетело?

Столько, сколько океанских вод промчалось под форштевнем.

Месяц, два, три — на море все дни сливаются в один, густо-синий, тошнотный, где качка и качка, где ветер и ветер, где ты знаешь — идет война, но тебе, лишь тебе она на минуту приснилась, а есть только солнце, и ветер, и волны.

«Точный» встал в порту Владивостока. Жаркое солнце пылало в зените. Крюков еле дождался увольнительной.

Шептал про себя: «Софья, Софья, я скоро, я сейчас». Сердце стискивали жесткие ладони беспричинной тревоги.

Капитан Гидулянов отпустил его на сутки. Сутки равны вечности. Ты только шагу прибавь. Не опоздай.

Бежал по городу, ветер пытался остановить его влажной пружинистой рукою. Хватал воздух ртом. Бескозырку ветер сорвал, он припустил за ней, ловил на тротуаре, прохожие смеялись.

Когда к дому Софьиному подбегал — ногой о штанину зацепился, чуть не упал. Носом вперед полетел. Удержался на ногах.

Дед старый, с авоськой картошки в корявых руках, так и ахнул:

— Эх ты, как морячок нализался-то! Так набок и валится, сердешный!

Лестница. Вверх. Преодолеть. Вознестись.

Звонить, звонить, звонить.

Налегал на звонок не пальцем — телом всем.

Зубы чечетку выбивали.

Дверь напротив распахнулась. Сонная, в папильотках, выглянула рыжая крашеная дама с тремя подбородками.

— Что трезвон подняли? Нету ее. Нету.

— Где она?! — выкрикнул Крюков.

Сердце колотилось кузнечным молотом. Вот-вот выбьет ребра.

— Где, где… — Маленькие, близко посаженные ежиные глазки стрельнули туда, сюда. Дама поправила рыжий локон, крепче завязала папильотку на лбу. — Нигде. Арестовали ее.

— Когда?

— Вчера.

Он вышел на улицу. Солнце скатывалось в жаркое марево. Океан ворочался рядом, за домами, громадный синий зверь.

Пройти за дома, скрыться в дальних, незнакомых дворах. Белье сушится на веревках. Веревки протянуты через всю судьбу. Через жизнь. Цветное, белое и черное белье. Черные трусы, белые простыни. Белые спортивные майки. Веревки снега и ветров. Чем повязаны жизни? Пальцы сплетаются. Клятвы даются. Все это чепуха, ерунда. Нет ничего важнее минут вместе. Остальное — сказка, марь, морок.

Он нагнулся, проскользнул под мокрыми простынями, вышел с испода мира в полную, неправдоподобную тишину. Сел на груду битого кирпича. Стройка. Или — разруха? Возводят — или сломали? Он не виноват, что он моряк. У нее муж тоже был моряк.

По красному кирпичу ползла маленькая черная ящерка. Грелась на солнце. Николай смотрел на изящную спинку, на ходуном ходящий хвостик. «Греется, животинка. Солнце вбирает. Все любят тепло. Ласку. Все любят — любовь. Кого теперь буду любить я?»

Пытался представить, как все было.

В нее — в ее последний день на воле — переселялся.

Все так просто. Ночь. Стук в дверь. Резкий, громкий, короткий. На такой стук, даже если очень крепко спишь, сразу вскакиваешь. Софья вскочила, босиком к двери подбежала. Обезьянка проснулась, смешно, как утенок, закрякала, загукала.

Дверь под пальцами. Дверь под ладонями. Черная кожа. Металл замка.

Сейчас надо открыть. Ты же знаешь, кому ты откроешь.

Это произошло и с тобой.

А ты думала — этого с тобой не будет никогда.

— Кто там?

Все же она спросила это.

— Открывай! Обыск.

Лязгая замком, подумала быстро и туманно: «На „ты“ обращаются. Это плохо».

Вошли, оттеснив ее плечом, наглые, с запахом бани, в фуражках, в перчатках. Ледяно окинули ее взглядом. Софья стояла в ночной рубахе в пол, с густым кружевным воротом, и шея торчала, будто из лепестков огромного цветка — тощий пестик.

— Антонова Софья Николаевна?

Кивнула. Внезапно во рту пересохло.

Обезьянка в кроватке шевелилась, похныкивала.

— Ты арестована как враг народа. — Чекист кивнул двум «синим околышам», ждавшим распоряжений. — Обыскивайте! Если найдете что важное — приставлю к награде!

Софья протянула вперед руки. Рукава сорочки заскользили к плечам, обнажив смуглые руки. Чекист плотоядно глядел на грудь под рубахой, на босые ноги женщины.

— Но у меня… нет ничего! Вы… ошиблись!

— Как же ошиблись, когда ты жена английского шпиона?!

— Я? — Обезьянка выскочила из кроватки, подбежала к ней, Софья подхватила ее на руки. — Это нелепость! Я никогда… Я развелась с мужем!

— Это ты расскажи сказки кому другому! Мужа твоего арестовали и судили! И — расстреляли! Он во всем признался! И ты тоже, — усмехнулся углом рта, — расколешься! Ишь, барыня!

Жадно оглядел обстановку, мебель, примеряясь, уже — присваивая. Старшина внутренней охраны и младший лейтенант уже вываливали из шкафов белье, выдергивали ящики, копошились в книгах, переворачивали вверх дном чайники, рюмки, хрустальные вазы. Фарфоровую китайскую девочку, несущую на плечах корзинку, слишком близко поставили к краю стола, и она упала, разлетелась на осколки, похожие на крошечные океанские ракушки. Софья стояла, дрожала. Пыталась не подать виду, что — испугалась. «Губы, не дрожите! Не прыгайте! Я не боюсь!»

Она — боялась.

И обезьянка — боялась.

Сердечко зверька чуяло все лучше и горше, чем человечье.

Чуяло — гибель.

— Тихо, Сонечка, тихо…

Обезьянка тихо застонала, потом заверещала громче, пронзительней.

— Что за чучело? — Главный чекист закурил, пускал дым Софье в нос. — Обезьяна? Выкинь ее на балкон. Кому говорю? Не слышишь?!

— Говорите мне «вы».

Софья выпрямила спину. Крепче прижала к себе Сонечку.

— Ишь! Чего захотела! По тебе пуля плачет, а хочешь, чтобы тебе выкали!

Старшина выпрямился. В руках он держал открытку.

Глаза торжеством горели.

— Вот, товарищ старший лейтенант! Поглядите! Нашел! Вражеская открытка! Штемпель заграничный! Шпионская! Из… сейчас скажу, откуда… Товарищ Нефедов, поднеси-ка свет!

Младший лейтенант выдернул из кармана фонарик, направил луч на квадрат бумаги.

Старшина по слогам читал:

— Мила-я Со-фья… я… в Сан… Фран-цис-ко! А! Сан-Франциско! Где это, товарищ старший…

— У тебя что по географии было, Дементьев? Америка это! Северная! Ну, США!

— А! Сэшэа! Точно!

— Ты, — чекист повернулся к Софье, — говори, кто прислал!

Софья глядела на жирное, гладко выбритое лицо, на круглые очки, сползшие на кончик скользкого блестящего носа, на оттопыренные под фуражкой уши. Перевела взгляд на наваксенные сапоги, из-под шинели торчащие кусками, сколами черного угля.

Улыбка, легче прозрачной слюдяной, сетчатой стрекозы, слетела на ее прозрачные, белые от страха губы.

— Любимый человек.

— Ах! Вон что! Любимый! — Глядела на зубы чекиста, обнаженные в обидном, зычном смехе, на золотые и серебряные коронки. — При живом-то муже!

— При мертвом, — мертво поправила чекиста Софья.

Он замахнулся: ударить хотел.

Сдержался. Руку в перчатке опустил.

— Говори, кто открытку послал!

Старшина бережно прятал открытку в папку, папку — в черный портфель.

Защелкнул замки.

Младший лейтенант наступил сапогом на осколки фарфора.

Под сапогом — хруст.

«Вот так и моя жизнь хрустнет. И никто не услышит последнего моего хруста. Визга. Крика. Стона. Никто».

— Я же сказала.

И тогда чекист занес руку быстро и бесповоротно.

Не выдержал.

Удар пришелся по челюсти. Софья качнулась. Устояла. Обезьянка обвила ручонками ее шею. Изо рта Софьи лилась кровь — на подбородок, на кружевной ворот сорочки, стекала по смуглой шее на грудь. Она утерла кровь кулаком.

— Фамилии не слышу!

Выругался. Вынул платок из кармана шинели и брезгливо вытер перчатку.

— Нефедов! Еще посвети!

Портфель раззявлен. Тесемки папки развязаны. Круг фонарного света бродит, ищет, нашаривает истину. «Твой Ник» — разве это правда? Это подложное имя. Это — псевдоним! Шпионская кличка! Ты! Говори!