Таинственный сад - Фрэнсис Бёрнетт

Глава XXVII

С самого начала мира в каждом столетии было сделано какое-нибудь чудесное открытие. В последнем столетии было сделано больше удивительных открытий, чем в каком-либо другом; а в теперешнем, новом столетии будут, вероятно, сделаны еще более удивительные открытия.

Сначала люди не хотят верить, что какая-нибудь странная новая вещь может быть сделана; потом начинают надеяться, что это можно будет сделать; потом они видят, что это можно сделать; потом это делают, и все удивляются, почему это не было сделано столетия тому назад.

Одна из новых истин, до которой люди стали добираться еще в прошлом столетии, то, что мысли — просто-напросто мысли, — так же сильны, как электрические батареи; так же полезны, как солнечный свет, или так же вредны, как яд. Позволить тяжелой или дурной мысли забраться в ваш мозг так же опасно, как позволить микробам скарлатины забраться в ваше тело. Если дать ей там остаться после того, как она забралась туда, то от нее, пожалуй, не освободишься во всю жизнь.

До тех пор пока мозг Мери был полон неприятных мыслей, недовольства, дурных мнений о людях и упорного нежелания быть довольной или заинтересованной чем-нибудь, она была желтым, болезненным и несчастным ребенком. Но судьба была очень добра к ней, хотя она и не знала этого; ее стало толкать в разные стороны — для ее же собственного блага. Когда в мозгу ее появились мысли о малиновке, о степном домике, где жило столько детей, о старом угрюмом чудаке-садовнике, о простой йоркширской девушке-горничной, о весне, о таинственном саде, который оживал с каждым днем, о степном мальчике и его «тварях», в мозгу не осталось места для неприятных мыслей, которые делали ее такой бледной и усталой.

До тех пор пока Колин лежал взаперти в своей комнате и думал только о своем страхе, о своей слабости, о том, как он не любит людей, которые глядят на него; пока он ежечасно вспоминал о своем горбе и близкой смерти, он был истеричным, полупомешанным маленьким ипохондриком, который ничего не знал ни о солнечном свете, ни о весне, не знал, что он может выздороветь и встать на ноги, если только попробует сделать это.

Когда его новые, хорошие мысли стали вытеснять старые, отвратительные, к нему стала возвращаться жизнь, по его жилам потекла здоровая кровь и стали прибывать силы. Его «научный опыт» оказался простым и удобоисполнимым, и в нем не было ничего необычайного.

…А в то время, когда оживал таинственный сад и вместе с ним оживали двое детей, далеко-далеко, среди чудных фиордов Норвегии, среди гор и долин Швейцарии скитался человек, ум которого целых десять лет наполняли только мрачные, удручающие мысли. У него не было мужества; он никогда не попытался занять своего ума какими-нибудь другими мыслями, вместо мрачных. Он скитался среди голубых озер, а мысли его были все те же; он отдыхал на склонах гор, устланных коврами ярко-голубых цветущих генциан, где воздух был насыщен благоуханием цветов, а мысли его были все те же. Страшное несчастье поразило его, когда он был счастлив; душа его наполнилась мраком, и он упрямо не позволял никакому светлому лучу проникнуть туда. Он забыл свой долг и покинул свой дом. Когда он путешествовал, вид у него был такой мрачный, что причинял неприятность другим людям, потому что он как будто все вокруг отравлял своей тоскою. Посторонние люди по большей части думали, что это или полупомешанный, или человек, у которого на совести есть какое-нибудь тайное преступление. Это был высокий мужчина, с исхудалым лицом и неровными плечами, и в книгах гостиниц он всегда вписывал имя Арчибальд Крэвен, Миссельтуэйт-Мэнор, Йоркшир, Англия.

Он много путешествовал с тех пор, когда видел у себя в кабинете Мери и сказал ей, что она может взять себе «клочок земли». Он побывал в самых красивых местах Европы, хотя нигде не оставался больше нескольких дней. Он выбирал самые тихие и заброшенные уголки. Он бывал на склонах гор, вершины которых уходили в облака, и смотрел на вершины других гор, когда восходило солнце, обливая их таким светом, что казалось, будто видишь сотворение мира.

Но этот свет, по-видимому, никогда не касался его самого, пока однажды ему не показалось, что впервые за все десять лет с ним произошло что-то странное. Он был в чудной аллее в Тироле, один, и его окружала такая красота, которая могла согреть и осветить душу любого человека. Он долго шел, но душа его не осветилась. Наконец, почувствовав усталость, он бросился отдохнуть на мягкий ковер мха возле ручья. Это был маленький прозрачный ручеек, журчавший по узкому руслу среди пышной влажной зелени. Когда ручей журчал по камням, звуки иногда напоминали тихий смех. Человек видел, как приходили птицы, наклоняли головки и пили из ручья, а потом, взмахнув крыльями, улетали прочь. Ручей казался как бы живым существом, но его журчание точно еще усиливало окружающую тишину. В долине было очень, очень тихо.

Сидя и глядя на прозрачную, куда-то бежавшую воду, Арчибальд Крэвен чувствовал, как отдыхает его тело и на душе становится так же спокойно и тихо, как спокойно было в самой долине. Он подумал, не засыпает ли он, но он не засыпал. Он все сидел и глядел на залитую лучами солнца воду, и глаза его стали замечать и растительность на берегу. Множество чудных голубых незабудок росло так близко к воде, что листья их были мокры, и он стал смотреть на них, вспоминая, как, бывало, глядел на них много лет тому назад. Он даже с нежностью подумал о том, как красиво все это и как чудесны эти крошечные голубые цветочки. Он не подозревал, что эта простая мысль медленно забиралась в его мозг, мало-помалу вытесняя другие мысли, как будто в стоячем пруду вдруг начал бить чистый, ясный родник, все расширяясь и расширяясь, пока, наконец, не вытеснил всю стоячую воду. Но он, конечно, не думал ни о чем подобном; он только заметил, что в долине как будто становилось все тише и тише в то время, как он сидел и глядел на нежные, ярко-голубые цветы. Он не знал, сколько времени он просидел так и что с ним происходило, но, наконец, шевельнулся, точно просыпаясь от сна, медленно поднялся и встал на мягком ковре мха, глубоко и медленно дыша и удивляясь самому себе. Что-то как будто тихо ожило и оттаяло в нем.

— Что это? — прошептал он, проведя рукою по лбу. — Я чувствую, что я… как будто оживаю!

Он сам ничего не понимал; но месяцы спустя, когда он уже был в Миссельтуэйте, он вспомнил этот странный час и совершенно случайно узнал, что в этот же самый день Колин воскликнул, войдя в таинственный сад:

— Я буду жить всегда, во веки веков!

Это удивительное спокойствие оставалось в его душе весь вечер, и он спал новым, мирным сном; но это оставалось недолго. Он не знал, что его можно было удержать. В следующий вечер он снова раскрыл свою душу мрачным мыслям, и они целым потоком хлынули туда. Он покинул долину и снова пустился странствовать. Но бывали минуты, даже часы, и это казалось ему очень странным, когда он, сам не зная почему, чувствовал, что его тяжелое бремя точно поднимается и что он живой человек, а не мертвый. Медленно-медленно, сам не понимая этого, он «оживал», так же, как таинственный сад.

Когда золотое лето сменилось еще более золотой осенью, он отправился на озеро Комо. Его окружала сказочная красота, и он проводил целые дни на хрустально-голубой поверхности озера или бродил среди нежной густой зелени холмов, бродил столько, чтобы устать и быть в состоянии заснуть. В это время он стал спать гораздо лучше, и сны его не были так страшны. «Быть может, — думал он, — мое тело крепнет».

Оно действительно крепло, но благодаря тем редким мирным часам, когда мысли его изменялись, крепла и его душа. Он начал думать о Миссельтуэйте и о том, не поехать ли ему домой. По временам он смутно вспоминал о своем мальчике и спрашивал себя, что он почувствует, когда снова подойдет к резной кровати и снова взглянет на острое, бледное, как слоновая кость, спящее лицо и на черные ресницы, обрамляющие крепко закрытые глаза. Эта мысль приводила его в содрогание.

В один чудесный день он зашел так далеко, что, когда возвращался, луна уже поднялась высоко и всюду вокруг были пурпурные тени и серебристый свет. На озере, на его берегах, в лесу стояла такая удивительная тишина, что он не вошел в виллу, в которой жил, а подошел к небольшой тенистой площадке возле самой воды и уселся на скамейку, вдыхая чудное благоухание ночи. Он чувствовал, как им снова овладевает странное спокойствие; оно все возрастало и возрастало до тех пор, пока он не уснул.

Он не знал, когда он уснул и когда ему начал сниться сон; сон этот был такой явственный, что ему казалось, будто он вовсе не спит. Он впоследствии вспоминал, что ему в это время казалось, будто он бодрствует и даже как-то особенно возбужден. Ему казалось, что в то время, когда он сидел, вдыхал запах осенних роз и прислушивался к плеску воды у своих ног, он услышал точно звавший кого-то голос. Голос был нежный, чистый, ласковый и звучал вдали. Это, казалось, было где-то очень далеко, но он слышал его так ясно, как будто это было где-то около него.