Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер - Кен Уилбер

И еще я рада, что вместе со мной в этом путешествии будет Кен. В конце января мы начнем новую жизнь, переедем в новый дом на озере Тахо. Новая жизнь в доме, который мы купили вместе, чтобы в нем строить наше будущее.

Когда мы вернулись из Лоредо в Мьюир-Бич, Трейя снова проконсультировалась у некоторых специалистов — просто ради дополнительной подстраховки. Но, по мере того как росло количество консультаций, обозначалась жутковатая, тревожная закономерность: все больше и больше врачей считало, что у Трейи был рецидив в грудной клетке, а следовательно, у нее метастатический рак. Самые жуткие цифры, которые только можно представить себе стоящими рядом: четвертый уровень, четвертая стадия.

Моей первой реакцией было раздражение, ярость! Как они смеют это говорить? И что, если они правы? Черт возьми! Кен пытается меня успокоить, но я не хочу быть спокойной, я хочу позлиться. Меня бесит все сразу — и то, что я готовилась к такому повороту раньше, а теперь несколько расслабилась, и то, что я нахожусь в окружении несовпадающих мнений, советов докторов, (назначающих химиотерапию, и советов моих друзей, рекомендующих попробовать альтернативные методы лечения, — что-то я сомневаюсь, что они с такой же святой уверенностью сами воспользовались бы ими, если бы эта омерзительная разновидность рака засела внутри них. Вся эта ситуация меня бесит, а сильнее всего — неведение!!! Химиотерапию не так-то легко пройти, даже если ты точно знаешь, что она необходима, — что уж говорить о том, когда ты lie уверена, когда остается вероятность, что все дело всего лишь в нескольких беглых раковых клетках, которые остались после операции. Клетках, которым каким-то образом удалось избегнуть облучения. Но как это могло случиться? И что все это значит?

Трейя стала обдумывать новые данные, которые были предоставлены разными онкологами, и они медленно и неумолимо привели ее к мрачным выводам. Если мы имеем дело с фактом рецидива в грудной клетке и если не пройти процедуру самой агрессивной химиотерапии из всех возможных, то с вероятностью пятьдесят процентов у Трейи будет еще один рецидив (возможно, фатальный) в течение ближайших девяти месяцев. Не лет, а месяцев! Сначала мы вообще не собирались делать химиотерапию, потом решили пройти умеренный курс химии и, наконец, стояли перед необходимостью самой агрессивной и токсичной химиотерапии из всех возможных — мрачный путь к еще одной средневековой пытке. «Как, маленькая леди? Вы вернулись? Теперь вы уже серьезно стали действовать мне на нервы, вы не на шутку меня рассердили. Понимаете, что это значит? Игор[60], будь так любезен, подготовь эту цистерну…»

Постепенно склоняюсь к мысли, что надо делать химиотерапию. На Рождество казалось, что все улеглось: хирург и радиолог ее не рекомендовали, рекомендации онколога можно было не принимать в расчет (это примерно как спрашивать у страхового агента, стоит ли тебе получить страховку) — так что мы решили довериться подходу клиники Ливингстона.

Потом — возвращение в Сан-Франциско и консультации с двумя онкологами. Оба рекомендовали химиотерапию, причем один — ЦМФ, а другой — ЦМФ-П (распространенные и довольно легкие курсы, которые переносятся относительно просто). Факторы риска стали более весомы. Год назад был лишь один дурной признак: опухоль была слабо дифференцированна (это признак рака четвертой степени). Размер опухоли был средним, едва дотягивал до второй стадии. Два других параметра — эстроген-позитивность и двадцать чистых лимфатических узлов — были вполне благоприятными. Вот и славно.

Но теперь баланс сильно сместился. Неожиданно в копилку тревожных факторов добавились рецидив в течение года на облученном участке, который оказался эстроген-негативным. И все та же недифференцированная гистология. Слабо дифференцированная гистология рака четвертой степени. Постепенно, очень медленно я прихожу к убеждению, что будет глупо не делать химиотерапию. Особенно при том, что режим ЦМФ довольно легко переносится. Минимальная, или почти никакая, потеря волос; дважды в месяц — уколы; три раза в день таблетки. Можно вести вполне нормальную жизнь, если держаться в стороне от источников инфекции и в целом следить за своим состоянием.

И у меня, и у Кена стала сказываться накопившаяся усталость. Сегодня я пошла на прогулку, и, пока меня не было, он поговорил с моей сестрой и матерью и посвятил их в последние события. Вернувшись домой, я набросилась на него — мне показалось, что он рассказал то, что должна была рассказать я; я решила, что он на меня давит. Обычно он не злится в ответ на мои вспышки, но на этот раз Кен тоже взорвался. Он сказал, что это бред — считать, что беды, связанные с раком, касаются только меня. Он вместе со мной прошел через них, они глубоко затронули и его тоже. Я почувствовала себя виноватой за вспышку раздражительности, с которой не смогла справиться.

Мне бы хотелось быть более чуткой к Кену, ведь ему этот период дался так же тяжело, как и мне. Не быть неблагодарной. Однако я поступала как раз наоборот, и ему было тяжело от этого. Понятно, что он так же нуждается в моей поддержке, как и я — в его.

Эти непрекращающиеся передряги изматывали нас обоих. Трейя и я попали в безумие телефонных консультаций с лучшими специалистами по всей стране и всему миру — от Блуменшайна в Техасе до Боннадонны в Италии.

Господи, ну когда это закончится? Мы с Кеном сегодня переговорили по телефону с пятью докторами, в том числе с доктором Блуменшайном из Техаса, о котором обычно отзываются как о лучшем в стране специалисте по раку груди. Наш онколог в Сан-Франциско выразился так: «Никто в мире не может побить его статистику», что означает: у Блуменшайна самая высокая степень удачных исходов при лечении химиотерапией, чем где бы то ни было.

Я решила начать с курса ЦМФ-П; может быть, сделать первый укол уже завтра утром. Но тут перезвонил доктор Блуменшайн, и мой мир перевернулся с ног на голову. В очередной раз. Он настоятельно порекомендовал адриамициновый курс [адриамицин считается самым сильным химиотерапевтическим препаратом с чудовищными побочными эффектами], сказал, что он явно более эффективен, чем ЦМФ. По его словам, нет никаких сомнений, что мой рецидив локализован в грудной клетке и что это четвертая степень. Он сказал, что последние исследования показывают: женщины, которым проводилась резекция после рецидива в грудной клетке — а именно это со мной и было, — получают следующий рецидив в течение девяти месяцев с 50-процентной вероятностью, в течение трех лет с 75-процентной вероятностью и в течение пяти лет с 95-процентной вероятностью. Он сказал: 95 % за то, что у меня уже сейчас есть микроскопическая опухоль, но если я буду действовать быстро, это станет для меня возможностью, «окошком».

Ладно, но зачем же адриамицин? Я была готова пройти через это, если бы была уверена в необходимости, но лишиться волос, таскать при себе портативную помпу четверо суток каждые три недели в течение года, чтобы она впрыскивала в организм яд, убить свои белые кровяные тельца, получить болячки во рту и подвергнуться риску нанести ущерб сердцу?.. Неужели оно того стоит? Ведь бывает так, что лекарство оказывается вреднее самой болезни.

Но, с другой стороны, куда девать статистику: 50 % получают смертоносный рецидив в течение девяти месяцев?

После разговора с Блуменшайном немедленно позвонил Питеру Ричардсу, который по-прежнему считал, что рецидив местный, а в химиотерапии нет необходимости.

— Питер, вы не могли бы сделать нам одолжение? Позвоните доктору Блуменшайну и просто поговорите с ним. Нас он напугал; я хотел бы проверить, напугает ли он вас.

Питер позвонил ему, но ситуация осталась патовой.

— Его расчеты верны, если это рецидив грудной клетки, но я все-таки считаю, что он местный.

Мы с Трейей бессмысленно уставились друг на друга.

— Черт. Ну и что же нам теперь делать?

— Понятия не имею.

— А давай ты скажешь, что мне делать.

— Че-го?!

Тут мы расхохотались. Никто никогда не говорил Трейе, что ей надо делать.

— Я даже не уверен, что могу предложить что-то вразумительное. Единственный способ получить заключение от этих медицинских светил — переговорить с нечетным количеством специалистов. Потому что иначе их мнения будут делиться поровну. Все, черт подери, зависит от диагноза. В грудной клетке или локальный.

А этого, похоже, никто не понимает, и никто ни с кем не согласен.

И мы сели — выдохшиеся, потускневшие.

— У меня есть последняя идея, — сказал я. — Хочешь попробуем ее.