По обрывистому пути - Степан Злобин

— Не слал, — виновато признался Илья, сам в глубине уже где-то поверив тому, что мог быть причиной отчаяния Луши.

— Ну как же так можно! — упрекнула его старушка. — Коли любишь, так думать об барышне надо. А то вот уехал и думать совсем позабыл, а она наплела себе тут, что другую завёл, безобразник!

— Да я никого не завёл, что вы, право…

— Я-то вижу, что плачешь, и верю, а ей почем знать!.. Ну, ты сядь, посиди, я у доктора справлюсь, как быть. К ней ведь столько сегодня ходило — и братья, и мать, и подружки… А ты что же, только приехал?

— Вот только переоделся, ей-богу! — воскликнул Илья в простодушном раскаянии за свое мнимое невнимание к Луше.

— Ну ладно, садись уж, садись, посиди, я спрошу. Время-то вышло уж для гостей, да дежурный сегодня хороший. Окажу — может, пустит…

«Хороший» дежурный доктор, узнав от старушки о том, что приехал виновник Лушина горя, сказал, что можно минут на десять впустить его, тем более что Луша лежала в отдельной крохотной комнатке, куда ее поместили, чтобы не тревожить больных, когда привезли ее в судорогах, да так и оставили там на все время по ходатайству пристава, который назвался ее родственником, но сам не решился зайти в палату, предполагая, что Луша может чем-то скомпрометировать и его…

В накинутом на плечи белом больничном халате Илья вошел в сумерках, при тускло брезжущем свете маленькой лампочки. Луше уже сказали имя запоздалого гостя, и она ждала его молча, закрыв глаза. Она устала от посещений, от разговоров, от горячих чужих уверений, от слез своей матери, Наташи и Любы. Она почувствовала себя окруженной со всех сторон доверием и какой-то светлой, горячей любовью. К тому же Люба уже нашептала ей столько хорошего, радостного про Илью, что ей, возвратившейся от отчаяния и желания смерти к жизни, он казался теперь заранее самым близким и дорогим человеком.

Когда кучка слободских ребятишек бежала за нею по улице и с жестокой непримиримостью кричала ей бранные, оскорбительные слова, ей казалось, что среди этих ребяческих возгласов слышится и голос Ильи.

— Полиция! Фью! — кричали ребята, завидев её возвращающейся из гимназии.

— Полицейская сучка!

— Барышня, ваше благородьице, пристав зовёт венчаться!

— Иудиха! Судомойка-дворяночка, здрасьте!

В неё кидали снежками, комками смерзшегося лошадиного помёта. Она бросила книжки и побежала к дому. Вслед ей раздался свист. Она слышала, что ребята бегут за ней сзади… Вбежала в дом. Матери не было дома. Она заметалась по домику, ища уксусную эссенцию, но не нашла ничего, кроме разведенного уксуса. Никому не нужна, всеми проклята — отцами, матерями и детьми… Как же жить?! — твердила она себе.

Если бы знали они, как она ненавидела этого пристава! Разве она виновата, что приглянулась ему или что приглянулся ему их домик с широким, разлапистым дубом возле ворот у крыльца и садик за домом!..

После ареста Володи и Степана с Никитой пристав являлся к ней несколько раз, позабыв всякий стыд; являлся, чтобы сказать ей, что у Володи в доме при обыске найдена прокламация и что всем, кто собрался тогда у Ютаниных в доме, теперь грозит арест. Он требовал, чтобы она сказала, с кем дружен Володя, не говорил ли он ей чего-нибудь о свержении государя, не читал ли при ней рабочим каких-нибудь предосудительных книг.

Он даже проговорился о том, что за раскрытие этой крамолы он получит медаль, а ей грозил исключением из гимназии и Сибирью, и выход подсказывал только один — согласиться на то, чтобы с ним обвенчаться тотчас после окончания гимназии.

Это были подлые речи. Надо было в тот день обо всем рассказать Любаше. Луша ведь поняла, для чего пришла Любка. Но ей было стыдно. Как это вышло!.. Ей было стыдно даже того, что пристав пришёл к ней, и не один раз, с таким предложением. Она уже этим одним была оскорблена и словно бы опозорена в собственных глазах. Как она могла не накричать на него и не выгнать из дома, остаться наедине, вежливо с ним говорить и проводить, как доброго гостя. Ей было стыдно перед самою собой даже этого, а еще тут обрушилось все остальное…

Крик слободских подростков хлестал её будто плетью.

Вдруг раздался звон разбитого с улицы стекла… Не зажигая огня, чёрным ходом выбралась Луша во двор, перелезла через забор и чужими задворками вышла на соседнюю улицу. В еще открытой мелочной лавочке Луша купила пачку спичек и, молча идя темной улицей, обсасывала и обгрызала головки… Так, сама не приметив, она добралась до вокзальной площади, где при свете свечи сидела торговка квасом и семечками. Раскутав из тряпья свой мутный напиток, она налила стакан квасу Луше. С ожесточением Луша поспешно догрызла с головок фосфор, прихлебывая глотками квас, пока торговка отмеряла скупым стаканчиком полные карманы подсолнухов двум подошедшим солдатам…

Отдав стакан, Луша пошла безнадёжной походкой, шатаясь от горя и мертвой тоски, пока не упала в сугроб возле длинного забора, отделявшего зону железной дороги от улицы города. Ее начала мутить рвота, и вскоре она потеряла сознание…

Старенькая фельдшерица в чем-то отдаленно была права, упрекнув Илью. Подай он тогда ей свой голос, встреться он с ней, скажи одно слово, в котором звучало бы доверие и тепло, — она отказалась бы от своего решения умереть…

Теперь, утешая пожелтевшую от отравы Лушу, моля ее о прощении и обвиняя во всем себя, выслушав исповедь Луши, Любка не пожалела берущих за сердце слов, чтобы сказать Луше о любви к ней Ильи.

И, оставшись в палате одна, Луша думала только о нем, об Илье, как о награде за все незаслуженные страдания и муки…

И когда Илья подошел к ней, нагнулся, она поднялась с радостным вздохом навстречу, протянула обе руки и схватила его за шею.

— Илюша! Господи! Дождалася!.. — прошептала она, словно все прочее уже раньше было известно обоим, и заплакала и от счастья, что он пришел, и от жалости к себе, от обиды за все, что случилось… Но больше всего — от счастья, увидав и в его глазах слезы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

О покушении Луши на самоубийство была напечатана заметка в газетной хронике. Это известие взбаламутило всю гимназию, и особенно Лушиных одноклассниц.

Гимназическое начальство было встревожено на свой лад. Начальница гимназии баронесса фон Люден вызвала гимназического законоучителя отца Александра и послала его в больницу для «увещания» Луши. Но измученная Луща приняла попа холодно. Она сказала ему, что уже исповедалась у священника железнодорожной церкви, и поблагодарила отца Александра за его заботливость; сказала, что ей очень стыдно оттого, что всем принесла столько хлопот, но уклонилась от всякого разговора «по душам».

Девочки таинственно шептались на переменах, умолкали при появлении классных дам и учительниц, что-то тайно, но бурно между собой обсуждали.

Разведка, проведенная классной дамой по кличке Цесарка, которую так, прозвали за неприятно-пронзительный голос, дала начальнице гимназии точные сведения о том, что девочки задумали отнести в больницу букет, для чего уже собраны в классе деньги.

После четвёртого урока Цесарка остановила семиклассниц резким выкриком:

— Mesderaoiselles! — и поднялась на кафедру. — Mesdemoiselles! Je vous prie, ecoutez![14] — воскликнула она. — Мне известно, что в вашем классе куплен букет для Васениной. De nom de madame la directrice de norte gymnase, baronne[15] Агнессы Александровны, я объявляю вам, что посещение больницы всем ученицам гимназии решительно за-пре-ще-но! Vous comprenez?![16]

«Классуха» смотрела на класс испытующе, желая видеть, какое впечатление ее слова произвели на учениц.

— Неужели, rnesdemoiselles, вы, изучавшие православный катехизис, не знаете, что самоубийство есть смертный грех и нарушение православного вероучения?! Неужели вы не понимаете, что покушение на самоубийство безнравственно?! — Цесарка для убедительности постучала костяшками пальцев по кафедре, отбивая тактами слоги последнего слова. — Этот нехристианский поступок бросает тень на наше учебное заведение. Я говорю вам, mesdemoiselles, что мадемуазель Лукерья Васенина, — подчеркнула она «плебейское» имя Луши, — не заслужила приношения цветов, которые есть выражение восхищения и уважения ближних. И я объявляю, — выкрикнула она в заключение, — о тех из вас, которые дерзнули бы нарушить запрет de madame la directrice, будет иметь стожайшее суждение педагогический совет нашего учебного заведения.

Семиклассницы вышли на перемену ещё более возбужденные. Речь «классухи» никого не разубедила в том, что букет должен быть вручен. Но кто дерзнет? Кто рискнёт?

Это Сима придумала отнести в больницу цветы, и мнение всех сошлось теперь на том, что ей, лучшей ученице из класса, это легче других сойдёт с рук.

— Сима, как же нам быть, как ты думаешь? — тихонько спросила Фотину соседка по парте.