Летные дневники. Часть шестая - Василий Ершов

ибать на тележке копейки у пивной, а можно – стать Рузвельтом. Но 63 тысячи на руки – это много, очень много. Ой, не верится. 28.07.  Вчера, в день юбилея, я получил в кассе на руки 170 тысяч: зарплату за два месяца и отпускные. Тощая пачечка пятитысячных купюр. Ну, собрали дома всю наличность: 223 тысячи. Немного потерпеть, немного добавить – и к октябрю можно было бы купить новый автомобиль. Но нет. Мы половину этих денег прокутим. Съездим семьей в Ялту, по пути погостим у родителей, оставим им немного денег. Мы пока еще не привыкли распоряжаться такими суммами, и надо скорее с ними расставаться. Еще заработаем. Не бия палец о палец, мы получаем. Ибо работа та же. Просто нам отдают награбленное. Как у Беляева: ноздря Ай-Тойона выдыхает воздух. Летчики удовлетворены и получают в кассе пачки денег со спокойным достоинством. То, что во всем мире разумеется само собой, мы только-только начали осознавать. Это очень простое слово: свобода. Раньше мы все были рабы и ждали свой клок сена у кормушки. А теперь мы свободны от тяжкого гнета: добыть, добыть, урвать, выжить… И боимся сказать ближнему, сколько зарабатываем, ибо ближний от зависти готов впиться в горло. Как я годами, десятилетиями не считал ту копейку, так оно и теперь. Не успел привыкнуть к экономии. Десятки тысяч быстро складываются в сотни; на столе лежат кучки крупных купюр, много, мы считаем, сбиваемся, начинаем снова… Много, очень много… Пятисотки путаются с пятитысячными: две пятитысячных автоматически считаем за тысячу… даже тягостно считать и считать. Набралась тысяча рублями, тройками и пятерками – отгребли в сторону: мелочь. Сто тысяч… двести… Средний заработок по России – три тысячи в месяц. Сюда входит и моя зарплата, и зарплата врача, инженера, уборщицы. Надо стесняться. Надо мучиться совестью. Надо быть равным… Надо быть рабом. А я не раб, а мастер. Вчера в Москве удалась посадка на горячую полосу. Выровнял, убрал газ и добирал, добирал, напряженно и тщательнейше, – за спиной снова сидел Леша Бабаев, такой же мастер, в соревновании с которым и росло мое, наше с ним, обоюдное мастерство, каким и держится наше Дело. И унюхал: едва заметно зацепились за ровнейший бетон полосы 317 левой. Долго бежали на цыпочках, правда, что-то она виляла пятками, видимо, подвешена была очень тонко; клубящийся над бетоном горячий воздух упруго давил под крылья, и она висела, катясь передними колесами тележек, а я все чуть добирал, поддерживая это неустойчивое, зыбкое равновесие, пока опускались пятки, потом невесомо опустил переднюю ногу, радостно чувствуя: не ударил лицом в грязь! Красивая посадка, ничего не скажешь. И что – клок сена рядом с уборщицей? Да. Зарулили, выключились, еще полные радостного возбуждения: никакой экипаж не остается равнодушным, если его работу командир завершил таким виртуозным пассажем. Сработали отлично. И тут сзади, со спокойной издевкой, Алексеич негромко спросил: а механизацию кто будет убирать? Срезал. Забыли. В эйфории. Ничего криминального нет, но для Мастера… Больно уж радостно было. Ну, плюнул и ушел, стараясь забыть эту досадную занозу. Мелочи. Нетипично. Арбузная корка. Ма-астер… твою мать. Саше досталась более сложная посадка: ночью, на мокрый асфальтобетон, заход по приводам, в облаках. Я помогал ему войти в пределы допустимого клина отклонений; штурман хорошо контролировал и подсказывал курсы и удаления; вместе мы крикнули «дальней нет!» и перевели в горизонт; две секунды, маркер, и снова снижение; дальше я не мешал Саше подкрасться к полосе и… потерять землю на трех метрах. Не успел он подхватить: это именно то, что чует задница, налетавшая тысячи часов. Если ты над торцом прибрал газ менее 80, выровнял, – тут же, через секунду, машина начнет падать. Поставил малый газ – выжди секунду и хорошо потяни штурвал, потом замри. Саша как раз и не потянул. Ну, мягко упали с полуметра, перегрузка 1,3 – на уровне проверяющего высокого ранга. Сильно уж Саша надеется на свой верный глаз. Да, глаз верный, но вот так Миша Е. во Внуково и потерял мокрый асфальт. У Леши Бабаева глаз – вообще теодолит, но и задница опытнейшая. Тут сплав, редкостный, пропорциональный, от Бога. И в награду – бабаевская посадка. Это вам не фраер. Как же я только стараюсь не ударить перед ним лицом в грязь. Тут уж – нюансы нюансов, это не для среднего пилота и уж заведомо не для проверяющего высо-окого ранга. Их удел – тройка, в нашем с Лешей зазнайском понимании. Пассажиру-то все равно. Он человек посторонний, перепуганный, он ждет поскорее тупого удара. Но Леша – профессионал  высочайшего класса, он пассажира радует и удивляет. Тех, кому даны Богом вот такие тонкости, такое чутье, такие обнаженные рецепторы, среди нас немного. Я, например, не дотягиваю. Но мы с Бабаевым понимаем посадку как произведение летного искусства, как подтверждение достоинства  истинного, утонченного мастера. И пока я буду летать, за спиной у меня всегда незримо будет присутствовать пенсионер-фарцовщик, Великий Мастер, Алексей Дмитриевич Бабаев. В Москве, на посадке пассажиров, я неторопливо, руки за спиной, прохаживался у трапа. Ну, разрешил пассажиру везти в вестибюле телевизор. Ну, двоих на приставные кресла. Дежурная говорит: вот билет вам, вот – мне, прилетите, сдадите в кассу, получите деньги… а плюсовать этих двоих в ведомость не будем… Я спокойно отправил ее к проводницам: не хочу больше пачкаться. Я теперь себе на жизнь зарабатываю достаточно. Разбирайтесь сами. Может, впервые в жизни вглядывался в лица людей, которые доверили мне свою жизнь. Сто шестьдесят шесть душ. Вот семья летит на похороны. А вот еще живая душа – черненький котенок на руках. Вот явно фарцовщики: сумки неподъемные, образца «спекуль-92». Пожалуй, никто и не сомневается, что я их благополучно довезу; да об этом никто и не думает: давка на трапе, куда рассовать сумки и баулы; муж с женой на разных местах, а хотят рядом… Помог кому-то  поставить ящик, сумку, тележки, еще по щелям рассовали кладь. Прошел в кабину, сел в командирское кресло. Оглянулся – в спину удивленные взгляды: вот это и есть капитан? Да, вот это он самый. Ямщик. И – воспарили. Ехал домой на машине, развез экипаж и коллег-зайцев; ночь, дождик, легкая усталость, удовлетворение и ощущение радости бытия. 4.08. Достоинство человека зиждется на незыблемом. А незыблемого у нас нынче ничего нет. У меня во всей жизни было и есть одно незыблемое: штурвал. Вот на него только и опирается достоинство пилота. Я нынче еду на своем клепаном рыдване по городу, и никто не догадывается, что тут какой-то штурвал где-то присутствует. А видят только, что нищий едет. Когда штурвал позволит мне не только иметь кучу денег, а и получать все блага жизни по звонку телефона, – вот это будет достоинство. А то ведь с деньгами своими еще настоишься в очереди с фарцой и цыганами, в очереди за всем: от хлеба до билета на свой же самолет. Ибо нет тех благ в изобилии. Нищая страна. Не надо переживать из-за этого. Надо умерить аппетиты, а упавшие случайно с неба блага так и воспринимать: как подарок судьбы. Это я к тому, что вот полетим в Крым (достав билеты по великому блату), там настоимся в очереди: на троллейбус, в столовку, за вьетнамками, за пивом… А ты хотел возлечь на пляже с телефоном в руках? Не мечтай. Этого у тебя не будет никогда. Все мое достоинство – перед самим собой, и сварилось оно в собственном соку. Летаю двадцать пять лет и всегда боюсь не своего непрофессионализма, а того, что спасую как личность перед стихией, перед отказом матчасти, пожаром, – короче, перед непреодолимым. Под Иркутском упал «Фантомас»: отказ всех четырех двигателей. Самолет разложили, но остались чудом живы. Но отказ-то по какой причине? Обход гроз; обходили столь «грамотно», что затрясся и отказал сначала один, потом и второй: влезли, значит. Ну а потом и остальные сдохли. Хотя был случай 13 лет назад: в Норильске случайно залили воду вместо керосина в  такой же Ан-12; под Енисейском  двигатели захлебнулись водой… катастрофа. Но тут не вода. Тут не сумели предвидеть последствий и полезли в грозу. А дальше сложилось: стихия спровоцировала отказ. Я и сейчас переживаю: а вдруг, не дай бог, пожар, ночью, над горами… Как быть? Как действовать? Куда снижаться? Такие вопросы волнуют командира всегда. Я об этом переживал и десять лет назад. Уповаешь буквально на Бога. Вроде бы ни к чему такие мысли за три часа до вылета, но они не спрашивают, а лезут. И так всегда. Может, поэтому при первом знакомстве люди обычно спрашивают меня: а страшно летать? Страшно не летать, хотя и там бывает. Страшно вообще быть летчиком. Свои страхи мы переживаем и оставляем на земле. Может, в том и есть достоинство летчика, что он постоянно побеждает страхи. А в полете, даже глядя в глаза смерти, никто из нас не кричит «мама!» и не бросает штурвал. Смерть Шилака, смерть Фалькова, – достойная смерть. Я равнодушен к тому, как меня будут хоронить. Но как я приму свою смерть – к этому я неравнодушен. А ведь приму. Все примем. Но одно дело быть в жизни мастером – и тогда смерть мою в небе люди воспримут как рок, фатум, как неизбежное и предначертанное; другое дело  – когда скажут: да он и в жизни был разгильдяй, и летал так, и вообще… неудивительно… следовало ожидать… Шилак был Мастер, и смерть победила его новым, неизвестным ранее, непредвидимым способом. Фальков тоже был прекрасный пилот; его смерть  явилась следствием как недоработок и отказов матчасти, так и  неразработанных еще, непредвидимых особенностей технологии работы экипажа в столь непредсказуемой экстремальной ситуации. И тот, и другой своей кровью вписали новые страницы в историю борьбы с неизвестностью. Это достойный вклад, ценой жизни; благодаря ему я постараюсь выжить, если такое случится со мной. Я низко склоняю голову перед их достойной памятью. Да, это был рок. А я стараюсь быть мастером. Достоинства сейчас люди не поймут. Поймут – что вор; поймут – что троечник, что – как все; поймут – что устал, что плюешь на все, что работаешь через пень-колоду. Поймут, пожалуй, и высокую зарплату: за риск, как же. А мое достоинство профессионала – это только перед самим собой и перед моими коллегами. В работе меня сейчас удовлетворяет все. И налет не особо большой, и не так уж много ночи, и земля вроде справляется, и матчасть не подводит, и оплата труда адекватна. Мешает лишь одно. Как назойливые мухи, вьются вокруг командира зайцы. И служебные, и посторонние. Слишком многим надо, прямо невтерпеж, срочно улететь. Я мечтаю о том времени, когда в самолете будут пустые кресла, хоть несколько. Когда меня никто не будет умолять: возьми двух, трех, десятерых на приставное кресло. Когда летчики сами не будут рыскать зайцами по стране, выискивая эфемерные блага, которые должны быть на месте, дома, по звонку. Чтобы я к родителям мог улететь в любой момент, купив свободно билет в кассе. Чтоб эти клопы, кассиры, не наживались на дефиците. И чтоб мои братья-летчики не брали деньги с пассажиров и не унижали свое летное достоинство. 5.08. Ну все, летние полеты завершены, через четыре дня отпуск, но так обернулось, что длинную Москву заменили разворотной, ночной. Слетали в Москву хорошо. Как всегда, куча на приставные кресла; взял аж четверых, все свои, всем надо. Одного кавказского парня взял по просьбе нашего профсоюзного бога; ну, он тут мне кое-что растолковал насчет оплаты за путевку, а я взял его протеже, с билетом, но уж очень он просился хоть раз в кабине пролететь. Сидел тихо как мышь, а уходя, преподнес в знак благодарности бутылку превосходного импортного ликера. Ну, я выдал посадку – на пресловутую 317 левую, в 31 градус жары. Был небольшой сдвиг, со 150 до земли, тащило вбок, я прикрывался креном почти до касания, остро ощущая себя, свой крен, свое перемещение точно над осью, свою потерю скорости… Выждал те положенные, определенные интуицией секунды и потянул штурвал… а-а-а-ххх… Высшее наслаждение мягкого касания, реверс, опустить ногу… учитесь же, пока я еще жив! Ей-богу, это стоит бутылки хорошего ликера. Спасибо человеку. Если он, конечно, хоть что-то, хоть малую часть, хоть внешне, – понял. Ну а назад, как обычно, свои.  Леша Бабаев вез очередную партию кофе – сбывать на нашем рынке. Три-четыре таких ходки в месяц – три-четыре пенсии. Правильно мужик делает. Лучше спекулировать кофеем, чем гнить на проходной. А я ему помогу. Такой Мастер не должен гнить, а должен жить по-человечески. А если система не может, мы поможем… за ее счет. Ну и свой летчик поставил литряк, это уж ребятам. Так что отпуск обмоем. Деньги – это взятка, а бутылка – подарок от коллеги. Какой разговор. Саше, как всегда, досталась посадка дома, по приводам. Вилял-вилял, вышел к торцу… и полез выше. Я абсолютно не мешал. И только когда он поставил на 10 м малый газ, видя, что перелетает же, да еще на скорости 260, я дал команду: добирай! Да добирай же! Посыпались, но Саша все же подхватил, и на последних углах атаки мы по-вороньи мягко упали на последние знаки, 1,25. Ну, орлята учатся летать. Это все потом, после отпуска.  Слава богу, отлетали сезон без малейшего приключения, спокойно. В полете читали статью в «Гальюнер цайтунг»: разогнали отряд Ан-2 по нерентабельности; пилот, командир, остался не у дел, полтора года обивал пороги министерства, благо, от Москвы недалеко, ничего не добился, плюнул, пошел на заработки, строил дачные домики по всему Союзу и т.п.  Сейчас перебивается, спекулируя мылом… Ах, как его жалко. Ах, проклятый капитализм. Ах, социальная незащищенность. Сразу запахло черносотенной «Красноярской газетенкой». А что ж ты сразу не поехал в Магадан? В Певек? На Шмидта? Там нередко находят приют и летную работу многие списанные пьяницы, а не то что здоровый и перспективный командир Ан-2. Что ж ты не учился, не работал над собой, чтобы попытаться пробиться на тяжелую технику, что ж ты не рискнул семьей, жильем, перипетиями переездов? Как многие наши летчики. И неча на зеркало пенять. Крутись. Капитализм отсеивает слабых и закаляет сильных. Как в свое время Ту-154 отсеял неспособных, но мнивших о себе пилотов. И всё. Не тянешь, не можешь, боишься, бесталанен, троечник? Спекулируй мылом, строй дачные домики. А может, здесь и прорежется твоя золотая жила? У нас половина отряда живет за сотни километров от Красноярска. Мой второй пилот на каждый вылет прилетает из Кызыла зайцем. Штурман, аналогично, ездит на вылет из Ачинска на  машине. И таких – пруд пруди. Ребята зубами держатся за работу. Какая, к черту, социальная защита. Слабых надо сокращать. А не хочешь сокращаться – думай и шевелись. Мне вовремя добрые люди подсказали: не засиживайся на легких самолетах. И я не засиделся. Легкий самолет и есть легкий, и работать на нем легко, и жить легко… до поры. А на тяжелом – тяжело. Кое-кто поспорит: да на ином легком тяжелее, чем на тяжелом! Ага. Мне бы списанный Ан-2 купить – летал бы на рыбалку, как на мотоциклете. 21.09. Вышел из отпуска. В штурманской висит бумага о катастрофе Ту-134 в Иваново. Ну что: заход в сложняке, с прямой, подвели высоко, экипаж торопился потерять высоту, РСБН заработал только с 4-го разворота. Старый, опытный командир, 53 года, волк… Штурман ему еще кричал, чтобы уходил на второй круг, ибо этот волк заходил, как бык пос…л, зигзагообразно. После ДПРМ, видя, что надо энергично доворачивать, попытался это сделать, как очень часто делается на «туполенке»… ногой: некоординированный доворот, скольжение с креном более 30 градусов, вертикальная 12 м/сек – и полон рот земли. Обычная, тривиальная катастрофа. Тот же пресловутый непрофессионализм. Что я заметил, часто грешат такой расхлябанной самоуверенностью старики. А у меня уже подходит такой возраст. И я о себе уж слишком понимаю. Может, и он тоже о себе мнил? Но уж если с прямой, да в условиях, близких к минимуму (100/1000), так – считай же!  Без «Михаила» там просто нечего делать. Выходи тогда на привод  и крути коробочку. Нет, ждали, что включат РСБН, вот-вот… Где был штурман, да что там штурман – где был Командир? Правильно говорил мне как-то харьковский штурман Юра С. о своем старике-командире: «Мы пашем, крутимся, считаем, а он себе сидит – как у раю…» Видимо, и здесь сидел. Досиделся. Нет, роль командира в полете – не только организовать работу экипажа и руководить. Командир должен – в общем, в главном, в решающем, – мыслить быстрее экипажа, оставляя частное специалистам. Пусть штурман высчитывает удаление и соотносит его с высотой, выдавая рекомендуемую вертикальную, – командир должен сразу, одним взглядом, определить: высоко подошли, не успеваем, нечего и лезть. Или: нет РСБН – некого ловить. Не рисковать! Или уж: взялся пилотировать сам, а стрелки разбегаются, никак в кучу не собрать, ситуация опережает мышление, накладки всякие… Не думай! Не переживай, что не справляешься, не береги авторитет, а помни одно: ОПАСНОСТЬ! Опасность для всех! Memento mori!  И – отрежь, уйди, потом разберешься. При заходе с прямой я всегда строго слежу за рубежами, и вслух постоянно контролирую, и настраиваю на это же экипаж. Удаление 100 – высота должна быть 6000. Удаление 60 – соответственно 3000. За 30 должно быть 1200 по давлению аэродрома и скорость 450, тогда все успеваешь: и скорость погасить, и шасси выпустить, и механизацию, и, глядишь, – вот отшкалилась глиссадная стрелка, а у тебя уже и скорость 290, и удаление по Михаилу соответствует точке входа в глиссаду; довыпускай закрылки, добавь режим до расчетного и снижайся по глиссаде. Не говорю уже о курсе. Если на глиссаде сучишь ногами и гоняешься за курсами – на лайнере! – то что же ты делал все 16000 часов своего налета? Легко говорить об этом за столом. Но если я за столом этого всего не продумаю заранее, то за штурвалом могу и не успеть подумать. Там прыгать надо. Простые, банальные истины. 24.09. Из ночного резерва утром отправили на Норильск. Ну, разговелся. Под впечатлением ивановской катастрофы (а мы все под впечатлением) решил показать экипажу образцовый заход с прямой. Ну, показал. Вчера поехали на занятия к ОЗП. Это два часа говорильни. Но разбирали подробнее ивановскую катастрофу. Оказывается, заход у них был не с прямой, а под 90, но что это меняет. Командир характеризуется как средний пилот. Все остальные – пацаны, с налетом на «туполенке» кто 20, кто 70, кто 200 часов, т.е. абсолютный нуль. Андрюши Гайера, к несчастью, среди них не было: этот – не дал бы убиться. Заход был по курсо-глиссадной системе, все работало, кроме РСБН, который заработал на 4-м развороте. Ну, чуть подрезали 3-й и вышли под 90 аккурат в точку входа в глиссаду… на высоте 1020 м вместо 400. Штурман предложил сделать вираж и потерять высоту к 4-му. Командир спокойно заверил, что успеет. Он, действительно, успел: провернувшись 1900 м, взял курс на дальний с углом выхода около 30 градусов и вертикальной 12 м/сек; и он таки вышел на ДПРМ на высоте 190 м. Но. На «туполенке» нет интерцепторов, используемых в полете, и эта вертикальная скорость была достигнута за счет разгона поступательной. Хотя шасси и были выпущены, но закрылки выпустить не успели: скорость была 360 над дальним. Естественно, штурманенок закричал, что надо уходить на второй круг. Нет, сядем… и матюки. Нижний край давали 110 м, но, видимо, в просветах показалась земля и на ней знакомые ориентиры… Командир, проскочив линию курса над ДПРМ, резко заложил правый крен до 37 градусов; самолет, продолжая увеличивать крен, пересек линию курса уже слева направо, опустил нос, еще увеличил вертикальную скорость и, зацепившись крылом за деревья, перевернулся на спину. Всё. У меня закрадывается мысль, что командир умер над приводом. Конечно, угол выхода большой.  Можно было перед дальним приводом начать доворачивать в район ближнего, а потом вцепиться в директорные стрелки, и главное, уменьшить вертикальную до 5 м/сек. Если не отвлекаться на землю, можно было бы успеть погасить скорость и выпустить закрылки над ближним приводом. Но это все техника.  А психология? Возможно, пролетав 30 лет, из них 10 командиром Ту-134, средний пилот так и не отучился от вредной привычки искать землю под облаками. И так уж он ее искал, что аж крен завалил под 40. Но где был второй пилот? Сидел как у раю? Второй пилот, который был обязан держать по приборам? Значит, тоже искал землю. Видимо, недавно пришел с Ан-2, а те ребята иначе и не летают. Да еще, может, с химии, где нередко закладывают виражи и похлеще. Он думал, что дед делает как и надо. Я тоже люблю подходить на 1000 м без газа к третьему и при этом знаю, что вполне успею выпустить шасси и закрылки, выполнить третий, либо сначала третий, потом шасси и закрылки, – это уже тонкости опыта. И потихоньку потеряю и высоту, и лишнюю скорость, сохранив ее запас таким, чтобы перед входом в глиссаду установить нужный режим и довыпустить закрылки. Но, не имея возможности притормозить в воздухе интерцепторами, выходить в ТВГ, под 90, на скорости круга, на 600 м выше… это безрассудство. Нет, мне все-таки кажется, что старика над приводом от перенапряжения хватил удар. Это разумное объяснение. А определить это невозможно, ибо… что от них осталось. 25.09. Вчера приехал на вылет: туман, задержка, пошел в контору. В эскадрилье народ обсуждал подробности катастрофы: уж очень она всех задела. Спорили два старых капитана: С. и Д. С. накануне делал на занятиях как раз доклад о катастрофе, и, по его мнению, командир был пилот классный, раз взялся за такое, раз сумел выполнить такой маневр. Весь-то спор был о том, классный ли он пилот или дурак и убийца. Д. сказал, что по расшифровке переговоров экипажа командир матерился до самой встречи с землей. Ну, тогда ясно. Тогда, и правда, убийца. Ну, а С. его защищает. Ибо сам когда-то, уходя на второй круг, коснулся крылом бетона, то есть, считает, что мастерство командира именно в этом, в пилотаже. Коснулся – но ушел же… Ну, а мы все считаем, что мастерство командира в том, чтобы в такие ситуации вообще не попадать, а уж если попал, вовремя опомниться и уйти. И мастерство С. мы знаем. В Благовещенск летели с молодым, только что из училища, штурманом, выполняющим свой третий или пятый самостоятельный полет. Мне Савинов хотел его предложить в экипаж на месяц, чтобы в порядочном экипаже обтерся, освоился и спокойно набивал руку, а то свободное место было только у Т., где, по словам комэски, от мальчика не осталось бы ни человека, ни штурмана. Я вроде бы и согласился сначала… но уж очень соскучился по своему Филаретычу, да и они с Чекиным уже намолотили 200 часов, Витя рвется назад ко мне. Ну, нашли парнишке место в экипаже К., слава богу, а Филаретыч вернется к нам в октябре. Ну что. Парню 21 год, а уже целый самостоятельный штурман на Ту-154, зарабатывает по 50 тысяч, это тебе не фарца. Старается. Я не мешал, но, конечно, поглядывал. Ну, беседовали. Он, естественно, счастлив полетами. Да мне бы 25 лет назад, да попасть на большой самолет… Но я и на Ан-2 был так же счастлив. Жизнь движется быстро, и нынче мальчишки управляются с огромными машинами. Кто хочет, конечно. Кто очень хочет. Ну и у кого еще, при прочих равных условиях, дядя – Заслуженный штурман… А по мне – и пусть. Есть пример, есть возможность, есть протекция, – только расти. Ведь и Тарас Шевченко стал признанным поэтом не без помощи высоких покровителей. Так почему не использовать протекцию штурману Тарасу Б. Добрый путь. В Благовещенске заканчивается ремонт многострадальной полосы, и я с удовольствием притер машину к непривычно ровному асфальту. Красиво. Вышел в салон, переполненный лицами кавказской национальности, каковой, по словам некоторых их политиканов, – нэт. Есть, есть она. Ее сразу видно. Так вот, передо мной шустро убирались из прохода ноги и углы объемистых сумок, и краем ревнивого уха я услышал из кавказских уст тихо произнесенное за спиной: «маладэц». Ну что ж, из меня прет. Люблю, когда меня хвалят за работу. Я тщеславен и самолюбив. Но дело-то я сделал отлично. Ну, и Тарасу приятно, что я первое впечатление оправдал: Савинов, видимо, ему меня хвалил. Дома заходил Саша, визуально, и мы все дружно наделали кучу ошибок. Я своими советами подвел Сашу к 3-му на 800 м; это бы ладно, да Тарас немного подрезал и вывел нас прямо к 4-му, близко к ТВГ. Саша хоть и успел снизиться до 500 и выпустить шасси, но добавил слишком большой режим, и машина стала разгоняться. Я скомандовал Алексеичу установить малый газ и, следя за скоростью, вел связь и выпускал фары, заодно помог Саше довернуться на полосу, ибо проскакивали четвертый разворот. Подошла глиссада, Саша дернулся с режимом, а я молча довыпустил закрылки до 45. Тарас шустро читал карту, мы снижались. И тут я увидел  и почуял, что нас затягивает под глиссаду, заодно и скорость падает из-за малого режима, а штурвал ползет до пупа. Мгновенный взгляд на положение руля высоты: 25 градусов – ясно, забыл переложить стабилизатор, машина-то без задатчика. Одной рукой быстро переложил, тут же сунул газы; Саша и понять не успел: он все пытался и никак не мог стриммировать кривоватую и верткую машину. К дальнему приводу успели загнать руль в зеленый сектор, все уравновесить и запросили посадку. Но были суета и спешка, спешка… Некрасиво. А ветерок на глиссаде оказался попутный. Установленный мною расчетный режим был великоват, машину тащило выше глиссады; пока мы подбирали режим, уже ВПР; я тыкал штурвал, норовя под торец, Саша, как всегда, шел на знаки, с попутничком и вертикальной 5. Ну, сел мягко, с перелетиком. Фары чуть не забыли включить. Суета, суета… Пока нас заталкивали на стоянку, разобрались. Моя ошибка: пытался с еще неопытным вторым пилотом решить задачу экономного захода, что доступно не сразу и не всем. Штурман подвел слишком близко к 4-му и не смог предвидеть, по неопытности, попутного ветра и трудностей, связанных с ним. Я не проследил за стабилизатором. Алексеич самокритично заметил, что и он не видел сзади: мы затеняем прибор. Ну и Саша запутался в пилотировании, особенно с подбором режимов двигателей на заходе. Да это не сразу и удается. Ну и чем лучше этот заход того, что закончился катастрофой в Иваново? Засранец я, а не мастер. Только болтать, да чтоб меня хвалили, как же. Надо работать с людьми поэтапно, а не комплексно. Еще сырой второй пилот. Ну, штурман молодой, это случайность. А у покойного Груздева в Иваново экипаж был собран в резерв из случайных, первых под руку попавшихся специалистов, пацанов; 20 часов на ногах, рейс с шестью посадками; целая куча случайностей… Я инструктор или где. Должен справляться, должен предвидеть, предвидеть и контролировать незаметно всех. Сегодня в ночь Комсомольск, но только до Хабаровска. В Хурбе размыло полосу, и мы будем ждать, пока наших пассажиров довезут на легких самолетах, а попутно надеемся раздобыть дешевой брусники. 30.09.  Только стали снижаться в Хабаровске, как нам предложили садиться в Комсомольске: он только что дал годность. Но нет, так не делается. У меня задание на полет до Хабаровска, готовился я на Хабаровск, запасным был Завитинск, а не Комсомольск; еще неизвестно, какая информация поступила из того Комсомольска… Короче, я битый командир и рисковать не стал. Сел в Хабаровске, потребовал запросить Красноярск, чтобы мне продлили задание до Комсомольска, да чтоб пришла на этот счет РД – документ, обтекатель на мой зад. Никто ничего о Комсомольске не знал, технического рейса туда не было, и я вот, по идее, и должен был его выполнить… ага, с пассажирами на борту. Ясное дело, в Комсомольске тоже не дураки, даром годность давать не будут. Пришла РД, и мы стали готовиться. А летели же мы в Хабаровск-то за брусникой. Ну, я девственниц отпустил на час, и они помчались на такси на рынок, а мы с экипажем стали готовиться к полету. Поворчали, да делать нечего. Едва заправились, как объявили посадку; девчата примчались на самолет за две минуты перед пассажирами; брусника жалкая, измочаленная, привезенная поездом из Чегдомына, пару раз перепроданная, текла… Но по 700 рублей ведро, считай, даром. Мы с ребятами поглядели… даром не надо. И вообще: «…зелен, ягодки нет зрелой, тотчас оскомину набьешь…» В Комсомольске после циклона месяц стояла вода на полосе. Ну, вода ушла, выждали, полоса не просела… дали годность. Мы сели – все как всегда. Пошли в военторг, накупили барахла и улетели домой, записав в задание максимальное рабочее время и переработку. Вчера вернулись из Владивостока. Стиснув зубы, сумели там  не уснуть днем, зато перед вылетом поспали, часа четыре. И по прилету я смог не спать, а собрался в баню. В бане, слегка перегретой, народу  было немного. Худощавый человек моего возраста натирал тело свежей крапивой, прямо охапкой, в рукавицах, брал и растирался весь. Бр-р-р.  А потом – в парную… Ну, зацепились языками. На шее у него крест, и как-то потихоньку, в нюансах разговора, почувствовалось, что это – ловец человеческих душ. Три часа он беседовал среди меня; мы вели спокойный диалог, плавно переходящий в его монолог. Специалист. Ну, описывать трудно, а результат разговора существен: во мне снова подстегнулась и идет сложная духовная работа. Если она что-то родит, тогда сформирую и сформулирую. Все религиозные деятели упорно внедряют в наше сознание мысль, что смысл жизни человека один: служение Богу. Да не хочу я ему служить. Тут только спину начал разгибать, только запахло свободой – и снова служи. Не хочу. Тут проходит граница, край моего понимания.  Зачем Ему – наша, моя служба. Служение. Услужение. Тот же большевик. Гонит к вечному, райскому, коммунистическому блаженству. Я хочу жить сам по себе, служить только своим желаниям, отдавать отчет и исповедоваться только себе, перед собой. Ну, иногда хочется поплакаться кому-то в жилетку, иногда – помочь человеку, но – только не обязаловка. Я так понимаю свободу. А служу я Авиации. С другой стороны: кто все время заставляет меня судить свои поступки и работать над собой? Я, в меру своего понимания, отвечу: только мое достоинство личности. Только моя гордость личности. Я – не нищий духом, которые, по Евангелию, блаженны. Если бы я был нищ духом, то не был бы командиром корабля. А так как это и только это составляет стержень моей личности, то я это и формирую в себе сам. Зачем мне нищее блаженство. Ну и как же – без Бога формируешь? А не знаю. Без него пока. Эгоист проклятый. Гордыня. В лапах дьявола. Ага. В лапах. Миллион человек перевез – и в лапах… Пока этот спор бесконечен, а я, как сам себе установил нормы, так их и придерживаюсь. По воле Бога? Кто меня там, в небе, хранит? Может, молитвы моих близких? Хранит ведь. У Нади в бухгалтерии где-то что-то пересчитали и отвалили заначку, 29 тысяч. Зачем и летать. Через недельку еще что-то нарыли: 19 тысяч. Женщина. Вкалывает. Честно. Квалифицированно. Берет на себя. Принимает решения. Делает Дело. И зарабатывает большие деньги. Горбом. И пошли они все, козлы. Поучитесь у нас, как надо работать. Горды-ыня… Кругом все рушится, на границах пожары, всеобщий развал, тащат куски, ловят рыбу в мутной воде, хапают и хапают, обманывают, попирают человеческое, организуют мафию, закручивается водоворот первозданной человеческой плазмы, из которой потом, по прошествии поколений, должно в муках родиться новое общество. А мы, семья Ершовых, живем, трудимся и ведем себя среди людей – достойно. Как и жили всегда. Не знаю, Бог ли руководит. Если да, то слава ему. Ну а если мы и сами такие… Чего стесняться. Нашу семью все знают как нечто цельное, добротное и надежное. Во Владике случайно разговорились с коллегой. Командир Ан-12 из Якутии, работает по аренде на каких-то золотодобытчиков. Эксплуатируют его как хотят, но… платят 700 000 в месяц. Семьсот тысяч в месяц. Может, загнул. Может, один раз только так и заплатили. Но это – моя годовая зарплата – и то, только ожидается, только в следующем году. Если доживу. Вот так, я понимаю, и должен зарабатывать пилот тяжелого самолета. 5.10.  В субботу с утра поехали на дачу доделывать дела и закрывать сезон. Что-то копали, садили, корчевали, чистили теплицы… Ну, думал же, что хорошо разогрелся, рванул хороший навильник ботвы, и тут же щелкнула поясница. Все, работник кончился. Кое-как доехали домой, поставил машину, дополз и лег. А через два часа в ночной резерв. Немного отлежался, острая боль растеклась по всей пояснице, притупилась, но ходил с откляченным задом. Нажрался таблеток, доехал на работу, набрав в портфель кучу теплой одежды, чтоб спать в ледяном профилактории. А как раз же собрался старый экипаж. Ну, рады. И тут же еще радость: не ложитесь, сейчас погоните 44-й рейс на Москву, скорее всего, с разворотом. Ага, отлежался. Судьба. Ну, потолкались в АДП, утрясли все, я взгромоздился на свое левое кресло, да так и не слезал с него часов 14. Бессовестно спал от Хант до Кирова, зная, что Витя довезет. Да он говорил, что мы все спали; сам-то в один момент тоже было провалился, но тут подошла Московская зона, все проснулись… Погода звенела. Я, на радостях, что старый, родной экипаж, блеснул исключительной, бабаевской посадкой, лихо зарулил на стоянку, даже отвыкший от такой прыти Филаретыч заметил, что не слишком ли резво… Нет, не слишком, привыкай снова, рулю как всегда. На обратном пути всю дорогу читал «Аэропорт» Хейли. Наушники снял, выключил динамики и молча ушел в мир той, достойной авиации. Саша дома сел отлично. Был день, светило солнце, Витя довез нас до города на своем рыдване, достойном встать в одной паре с моим. На ходу что-то загорелось под капотом, дым в кабине… короче, там масло подкапывает на выхлопную трубу… ну, советский штурман, из самолета не вылазит, каждый месяц продленная саннорма, с язвой… а ездит на раздолбанной «Ниве». Как многие. Запоздалое тепло октябрьского бабьего лета застало меня врасплох: одетый в теплое, дохромал я до троллейбуса и успел сесть к окну, но через остановку ко мне подсела и придавила к окну грузная дама, на которой лежало полтроллейбуса народу. Ни повернуться, ни расстегнуться. Солнечная сторона… я прел, и стало серьезно подташнивать. Как пассажиром в Ан-2. Еле дотерпел до дома, вышел, весь в мыле, и прямо из лифта прыгнул в душ, а из душа – в постель. В шесть вечера меня растолкала Надя, я промыкался до девяти, снова лег и проспал до шести утра. Размял хвост, побаливает, но надо идти в гараж и что-то делать. За 10 дней налетал 40 часов, это своя игра. На месяц запланировано 60 часов, да эта вот свалившаяся с неба Москва, – снова саннорма. Читаешь Хейли… У них пилот В-707 в 68-м году получал 30 тысяч в год – и имел все. Жена не работала. И он уверенно шагал по земле и всех откровенно презирал. Презирал как Мастер, который не среди вас, а где-то там, в высях, делает дело, позволяющее ему жить достойно. Он понимал, что он – величина. Капитан. Ну, и так далее. А у меня жена полдня собирала по ягодке облепиху, на ветру, пока я не озверел, схватил секатор и за 10 минут обкарнал верхушки веток с ягодой, а потом уж, в тепле, мы их стали доводить до ума. И хрен с ними, с деревьями, этот сорняк нарастет за год. Когда можно же отдать три тысячи – тридцатку – за ведро на рынке. Надя говорит, что из меня прет. Прет ЭТО. А из Димиреста не прет? Да он этим аж светится. Он – Капитан! Он в обществе свободных и достойных людей – личность выдающаяся, и он об себе так уж понимает; он в открытую говорит о людях все, что о них думает, терзает даже экипаж (сволочь, в общем-то), но знает: он как Мастер непогрешим. Возьми-ка завтра и проверь его ты, которого он сейчас порет с презрением, – и не подкопаешься! А из меня прет среди совков. Ну кто среди вас всех, вот сейчас, сможет так сказать: на, проверь-ка меня, да и сам покажи, как надо. Да считанные единицы. А масса, каждый себе, подумает: а черт его знает, все не без греха, чем я-то лучше, вот возьмет и найдет, и ткнет мордой в г...но. Вот то-то. А ко мне садись и проверяй, хоть Господь Бог. И я покажу. И Леша Бабаев покажет. И экипаж мой, Витя Гришанин и Валера Копылов, – покажут, как надо работать. Научат. И сами ткнут мордой. И таких экипажей у нас предостаточно. Большинство. Прет из нас. Ага. Дошло до нас, что мы – тоже люди, а не собаки. Почему-то наши, совковые летчики на Западе в цене. Когда нам семьдесят лет вдалбливали, что так называемая свобода на Западе есть обман, а мы – в едином строю… – то старались убить главное: достоинство Личности. И убили. Хейли пишет о пилоте-ветеране, пролетавшем 23 года, с седыми бровями, к которому все обращаются «сэр». А к нам – «товарищ». Дружок. Ага: Шарик. Бобик… Видимо, у них там не принято долго летать, что ли. И еще. Весь восьмичасовой полет над океаном капитан, инструктор, не собирается расслабляться: опыт говорит, что только так можно пролетать долго. Ну, в книге оно легко – не расслабляться. Это – для читателей. А я по опыту двадцати пяти лет изнуряющих полетов знаю: после сорока пяти лет любой человек ночью не высидит несколько часов перед приборами, особенно если у него не было полноценного пр