Творчество Лесной Мавки - Мария Покровская

Одно утро привело к заславскому монастырю путника на рыжем, как пламя, коне. Князь Владимир всегда любил огневую масть — и лошадей, и псов, и наложниц. Он спешился у ворот и спросил проходившую мимо молодую черницу:

- Покличь Гориславу.

- Не знаю такую. Который год здесь служу Господу, а такой не знаю.

- Основательница этого монастыря. Жива она?

- Инокиня Настасья?

- Должно быть, так ее теперь зовут. Покличь.

- Сейчас.

Вышла к нему, неузнанная в черных одеждах, родная. Владимир обнял любимую порывисто и неуверенно — так обнимают слепые.

- Ты постарел немного, — сочувственно заметила Горислава. Время нелегкой ношей ложилось на плечи им обоим. Владимир заметил, как спокойно она встречает его — ни удивления, ни упреков. Как будто ждала именно сегодня. И вдруг понял: каждый день ждала.

- Родная моя. Такая ложь во всем. В державе, в людях. Поставил им церкви… Да только у кого в сердце Господа не было, у того и в церкви не будет. Думают от Бога откупиться свечами пудовыми. У многих деньга заместо совести.

- Ты много сотворил. Тебя потомки помнить будут.

- А зачем это, — невесело усмехнулся князь. — Что нам от их памяти.

С высокой звонницы донесся благовест. Над просторным двором монастырским кружили сизые, как ладан, голуби.

Владимир сжимал ее ладони судорожно и горячо, всё время, пока боль свою ей исповедал, — и вдруг бережно поднес к губам. А в первый раз поцеловал ей, юной, руку когда-то бесконечно давно на окровавленных руинах Полоцка.

- Ты настоящая. Может, единственное настоящее, что у меня было.

Горислава откликнулась, повторяя их давнюю заветную, простую, как родниковая живительная вода, клятву:

- Знай, что я всегда тебя жду. И всегда буду ждать.

Песни Гориславы

В.О.

 Лебеди кричат, вороны кричат, небеса никак не поделят. В темноту вонзится моя свеча. На кострищах моих городов я тебе присягаю, князь пресветлый. На губах твоих горечь пепла — твое войско спалило мой дом. Лебеди кричат, вороны кричат, небеса никак не поделят. Слишком много вместил ты в сердце — удержал на ладони солнце, и теперь обожжен навеки. Твой народ стал моим народом. Твоего я познала Бога. Я и в горе останусь славна. Не раба я тебе — жена. Лишь под левою грудью ранка — помяни-ка, хмельной народ, чужестранку. Лебеди кричат, вороны кричат, и поныне небеса не поделят.

 Рогнеда — это что за имя? Звезда, упавшая в траву, мелькнули конские стремена, погасла искра на лету… Как недобитую волчицу, меня закинул на седло — трофеем дивным похвалиться, своею меткою стрелой. Боишься показаться слабым, поверить вздрогнувшей душе: не скажешь ведь кому, что баба дороже царства на земле. Я буду первой и единой, твою унявшей боль и грусть. Рожу тебе, любимый, сына, ты завещаешь ему Русь.

 Бабья доля — что княгиня, что безродница, всё один у сердца крик и зов. Лишь Любовь нам зажигает солнце через муть кровавую веков. Бабья доля — вечно терпеливица. Я преданней тебе, чем твой меч и конь. Бабья доля вечно улыбается назорянкой с нестареющих икон.

 Тронулся лед, будто стая лебедей на дальнюю сторону уплывала. Ты позвал меня глядеть на приволье реки. А река темнела, а река кричала. Уносила река в морскую соленую пасть жизнь старую, да Руси обломки. Ты стреножил дикую кобылу — власть, строил новь неблагодарным потомкам. Плыли страсти-идолы, темнела река да на своем языке что-то ворчала — ей-то что, за свои века и не то повидала. И не раз взбухшей веной казалась река, темно-красной от крови бросалась на стылый берег… А нынче новый день из страданий рождался, чтобы новому, единому Богу верить.

 Меркнет мое солнце убиенное, а я небо рву на лоскуты, чтоб перевязать те раны страшные. Наше небо в кровь зарей окрашено, как над сердцем воина бинты. Меркнет взгляд, синее неба ясного, взгляд, державы повергавший в дрожь. И слушают шуты сквозь темень окаянную твой жаркий бред про счастье и про нож… Но отступит лихорадка черная — я вобрала знахарство земли. В страшном торге с бездною незрячею твоя жизнь на все века оплачена силою моей земной любви.

 И сказал, не повернув ко мне лица: «Дам в мужья хоть воеводу, хоть боярина, верной и страдавшей до конца золотые горы дам в приданое». Ты лучше своей рукою меня убей. Я твоя — любовью лебедей. Я пред тобою в страшном долгу. Вот нож. Я уйти не могу.

 Когда устанут псы, шуты и воины, и мы с тобой останемся одни, я буду гладить чуткою рукою седеющие волосы твои. Ты Бог и страх для всех. Суди и милуй, швыряй в толпу им золото горстьми. Ты князь для всех. А для меня — любимый, болезный брат и непутевый сын.

ПРОЗА И СТИХИ ВОЕННОГО ЦИКЛА

I. Надежда

Время… Пытаешься понять и не можешь. Что это за стихия, забирающая в темноту целые поколения с тем же равнодушием, с каким на полях жнут зрелые колосья, дабы посеять новые? Век прожив, не можешь осознать времени — пуще, чем в молодости, когда вовсе о том не думаешь.

Одна. Как дерево вырубленной рощи, последнее, глубокой памятью корней держащееся за выжженную землю эпохи. Одна.

Молодым почему-то кажется, что память стариков похожа на довоенный черно-белый фильм. Нет, память живет в красках и звуках, тогда как нынешний день беспомощно блекнет.

Надежда проснулась. Вернее, ей в болезненной мгле трудно было отличить сон от существованья, но старуха ощущала под собою кровать, а не сырую, дрожащую от близких взрывов землю, и слышала тишину, исполненную милосердия и тоски. Рука, иссохшая, как зимняя ветвь, ожила в медленном движении: Надежда крестилась. Лампадка под иконой в углу, наверное, давно погасла. Не разобрать было с нескольких шагов, старуха жила почти ощупью который уж год. Но чувствовала: погасла. Некому зажечь.

— Прости, Боженька, — прошептала она невнятно. — Не подымусь.

И снова дремота подкралась к старой женщине, убаюкала, как баюкала добрая чернокосая мама. Мама… Она такою близкой теперь казалась — давняя, молодая, и не умела Надежда понять, что скоро полвека мамы нет на свете.

Косой ливень огня. Словно рваное небо падает на землю. Боженька, смилуйся, смилуйся… Стонет боец, короткими сдерживаемыми вскриками, будто стыдно ему этого стона. А под собою чувствует Надежда колючую, продрогшую землю. Изнемогает — ни силушки, ни дыханья не хватает… Кусает обветренные губы. Ползет. И не пот, а чужая кровь струится, касается девичьего тела.

— Потерпи, родной, потерпи, — умоляет раненого, словно брат он ей, а ведь не знает, как кличут.

Рвется дикое ржанье, и прямо над лицом ее останавливается вороной тонконогий конь, склоняется умною взмыленной мордой с единственным глазом. Переступает бережно, даром что хром. Хозяин, всего верней, убит…

Перевязывает и чувствует, как мало в силах она сделать. Стать бы такою сильной, чтобы враз остановить войну — полудетские мечтанья семнадцатой весны… Да некогда мечтать — безногий, обожженный и раненый в грудь ждут помощи, у одного из них синие глаза холодеют, становятся как стекло…

Привыкла к крикам, к развороченной плоти. Она не имела права на страх. И только маленький крестильный крестик знал, как замирало, как отчаянно колотилось сердце.

Ползла. Как тогда, ползла. Только теперь нужно было с узкой кровати слезть, нащупать корявую палку и постараться — все силы собрав, как на поле боя — добраться хотя бы до кухни. Всё трудней давался этот нехитрый путь. Жалко скрипели половицы. Из углов тянулась сырая, затхлая прохлада нежилой комнаты. Жизнь старухи угасала, истлевала — ее не хватало, чтобы теплить жилье.

Одна… В прошлые зимы — счет годам давно был утерян — приходила соседская дочурка, льнула к Надежде: «бабушка, бабушка…» Старуха нянчила, забавляла девочку, как умела, и прирастала, пригревалась ослабевшей душой. А потом Настюша с родителями уехала, и через коридор в ветхой коммунальной квартире поселились чужие люди.