Ежики, или Мужчины как дети - Татьяна Веденская

– Что? – ахнул Саша. – Как же так? И сколько он взял?

– Сто пятьдесят тысяч долларов, – процедила Лида. – Дай бог ему всего, доброму другу. Так что теперь, Пашечка, финансы поют романсы. Любишь романсы?

– Подлец! – выдал Саша после долгой паузы.

– Не то слово, – продолжая смотреть в глаза Паше, согласилась она.

– Я немедленно разберусь, – взвился Саша, но Лида повернулась к нему и насмешливо посмотрела.

– Да уж. Разберешься. Шапками закидаешь. Ты хоть понимаешь, кто такой Лемешев? И кто такой Свитский? А кто такой ты. И даже ты, Паша, – она кивнула мужу и улыбнулась. Ядовито. – Ты понимаешь, кто ты, Паша?

Паша, конечно, ничего не понимал. Он явно устал, закрывал глаза, переживал, не успевал следить за губами своей разбушевавшейся жены. Однако даже и без этих разговоров он понимал, что сейчас, в данных обстоятельствах, при этих раскладах денег, что забрал скотина Лемешев, вернуть не получится, можно даже не пытаться. Это может даже быть опасным. Деньги, конечно, не самые большие на свете, однако и не за такое убивали. Паша помнил еще те времена, когда деньги, данные кому-то в долг, становились для щедрого друга смертельной угрозой. Смерть списывала все долги, обнуляла все расписки. Смерть решала вопросы лучше любого мирового судьи. Хорошо, что Лида такая. Все знает, все понимает. Ей нельзя рисковать, у нее Машенька.

– Ну и что, надо же что-то делать, – бегал по палате Александр Евгеньевич. Сто пятьдесят тысяч – уму непостижимо, как это – просто взял и все? И ему простить?

– Прощение – богоугодное дело. «И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим», – ехидно продекламировала Лида, демонстративно отвернувшись к окну. Она достала из своей изящной дорогой сумки косметичку и стала тщательно, с неподдельным вниманием красить губы. Контур, основа, блеск…

– Это же глупо. Это же ваши деньги! – визгливо пробормотал братец.

– А то как же, – хмыкнула она. – Ты еще заодно вспомни, что это за деньги. Ты еще пойди и заявление в милицию напиши, что, мол, помогите, люди добрые. Злые коллеги по ножу и топору ограбили.

– Тише, – шикнул он.

– Что – тише? Что – тише? Как мне объявление давать теперь. Этот чертов щит один стоит почти сто штук в месяц. Еще сотня – на дом. А его лечить? А родители привыкли кушать вкусно, в санаторий хотят. Кстати, дундук, это я о твоих родителях говорю. Эмилия-то в далекие страны намылилась. У нее свой график. Сына она, конечно, жалеет, однако себя больше.

– Нет, я с ней поговорю. Она же должна понять…

– О чем ты поговоришь? Если бы дело было только в ней! Надо отдавать дом в залог, но тогда его не продашь нормально.

Лида ходила по палате, бормотала себе под нос что-то, заламывая руки. Александр Евгеньевич смотрел на нее в изумлении, не веря своим глазам. Он знал ее много лет, он видел от нее множество гадостей, один этот ее «дундук» чего стоит – а ведь она называла его так прямо в глаза, при всех, при чужих людях, при родителях. При Жанне, наконец. Но сейчас вдруг перед ним стояла живая, настоящая, больше того – уязвимая женщина с природным, темно-русым цветом волос. С перекошенным от страха лицом. Саше очень хотелось сказать ей, что они все решат, что он пойдет и вернет ей деньги, но… она была права. То, что Лемешев забрал, вернуть не представлялось возможным. Да что там, это было просто опасно, не то что забрать обратно, но даже дать понять, что об этой краже стало известно.

– Ш-ш-ш, успокойся, – сказал Саша, подойдя к Лиде и обхватив ее за плечи.

– Отстань, – буркнула она, но не отстранилась, а даже, наоборот, прижалась к нему, уронила голову к нему на плечо и… зарыдала?

Возможно ли это? Медузы Горгоны тоже плачут? Стальные глаза способны выделять влагу? Плечи, оказывается, узкие, слабые, трясутся в конвульсиях. «Кто это передо мной?» – изумленно подумал Саша и еще крепче прижал ее к себе.

– Все наладится, не плачь, – продолжал баюкать он ее, и через несколько минут лавина сошла, завалила все необходимые селения, поглотила под собой несколько человеческих жизней и затихла. Над миром засветились спокойные небеса. Лида пришла в себя, села за маленький больничный столик и каким-то незнакомым, совершенно мирным тоном вдруг спросила:

– Что будем делать-то? Я одна не могу все это потянуть. Жить-то нам со всем этим придется неизвестно сколько лет!

– Мы что-нибудь придумаем, – пообещал он.

– Ты уверен? Его выписывают скоро. И куда мне с ним?

– Есть одна идея, – таинственно подмигнул он.

– Говори, – сощурилась Лида.

– Ничего особенного, просто одна идея, – и Александр Евгеньевич поделился.

Лида слушала внимательно, не задавая вопросов, кивая и только в конце поинтересовалась:

– Не понимаю одного. Зачем это нужно ей? Из большой любви к тебе?

– Ну, возможно, – улыбнулся Александр Евгеньевич. – И из любви к деньгам тоже.

– Вот это мне больше нравится, – согласилась Лида. И именно для того, чтобы воплотить в жизнь этот в высшей мере странный вариант, они с Лидой собирались поехать в Бусиново, в маленькую двухкомнатную берлогу одинокого и немного нервного врача, у которого не было денег даже на то, чтобы эту самую берлогу оплатить.

– Что ж, это нам только на руку, – согласилась Лида, когда Александр Евгеньевич ей рассказал о своем с Жанночкой разговоре.

– Не поспоришь.

– А ты не такой дундук, каким кажешься, – помолчав, добавила Лида, улыбаясь сквозь уже высохшие слезы.

– И как мне это понимать? Как гадость или комплимент? – иронично переспросил он, про себя продолжая изумляться, что его сноха (или кто она там) вообще умеет плакать. Надо же, как много нового можно узнать о человеке, у которого сперли сто пятьдесят штук.

– В зависимости от времени суток, – фыркнула она, язвительно ухмыльнувшись. Приступы слабости тем и хороши, что длятся недолго.

Павел пришел в себя. В какой-то момент он провалился в бездонную яму, очень похожую на ту, в которой он провисел в самом начале, сразу после аварии. Потом было больно, болела голова, болела нещадно, раскалываясь на части и не давая думать. А затем, в какое-то время суток, трудно сказать, в какое, но за окном было светло, Павел взял и проснулся. И открыл глаза. В общем, пришел в себя, как и было сказано. Правда, тот он, в которого он пришел, так и остался лежать на той же самой койке и в той же самой безмолвной тишине, которую он уже ненавидел.

Но все-таки была разница – он увидел Лиду. Он узнал от нее, что ему сделали еще одну операцию, благодаря которой устранили в голове что-то, давящее и пережимающее нечто нужное. От всех этих слов, которых он не слышал, а только читал по бумажкам или по губам, он уставал и хотел спать. Спал он по двадцать часов на дню, а в остальное время, когда он бодрствовал, то есть лежал с открытыми глазами, а не с закрытыми, он смотрел на стену напротив и ждал жену. Ее приходы были самыми яркими, она влетала в палату, и даже если он в этот момент ее еще не видел, то всегда чувствовал, что вот она – здесь, его прекрасная леди, матерящаяся как сапожник. Может быть, в этом действительно было что-то эзотерическое, в этих его предчувствиях, а может, он чувствовал запах ее духов. Ведь обоняние-то ему оставили.