Накануне - Сергей Мстиславский

Он поспешил пожать руки железнодорожникам и сказал многозначительно несколько слов, как бы пробуя голос: о суверенном народе, о том, что он сердечно рад поделиться впечатлениями от исторической этой поездки именно с железнодорожниками, чьей самоотверженной стачкой в незабываемые дни пятого года положено было, можно сказать, начало славной борьбе, завершившейся ныне победой народа, которая…

— Правильно, — перебил старший из трех, с насмешливыми и острыми глазами. — Без пятого года не бывать бы и нынешнему. Пойдем, однако, неудобно товарищей заставлять дожидаться.

Гучков, соблюдая достоинство, медленно стал надевать шубу. На Шульгина никто не обращал внимания. Он поднял барашковый высокий воротник своего пальто до самых глаз и вышел сторонкой.

У подножки вагонной площадки дожидался человек в странной одежде: папаха без кокарды, штаны и куртка желтой кожи, боевые ремни через плечи, огромный красный бант на груди, тяжелый кольт на поясе. Он остановил Шульгина и зашептал:

— Я поручик Тарасов. Предупредите господина министра: железнодорожники — неспроста. Их замутили. В мастерских — большевистский оратор, а мастерские вообще на самом красном счету… Пусть будет особенно осторожен. Можно ждать даже эксцессов.

— Эксцессов? — Шульгин вздрогнул. — Постойте… У него подлинник отречения… Если что-нибудь случится…

Он поднялся в тамбур. Гучков уже выходил, Шульгин задержал его. Трое провожатых глянули подозрительно.

— На одну минуту.

Он толкнул ближайшую дверь, увлекая Гучкова. За дверью оказалась уборная. А, все равно!

— Давайте акт, скорее. Ваш поручик предупредил: могут отобрать. Скорее. Некогда объясняться: через минуту, может быть, будет поздно.

Из кармана в карман. Трое рабочих дожидались рядом, на площадке вагона. С платформы чей-то голос крикнул нетерпеливо:

— Что вы там?

Один из трех подмигнул в раскрытую вагонную дверь и шепнул громким шепотом, приложив руку щитком ко рту:

— В уборной.

Он рассчитывал явно на смех. Но не засмеялся никто, хотя слова дошли четко. Толпа густела с минуты на минуту.

Расступились, пропуская Гучкова с его провожатыми, и хлынули следом. Проводник, высясь над головами в галунном своем одеянии, ворчал громко и по-домашнему.

Тарасов снова придвинулся к Шульгину, кивнувшему в знак, что дело сделано. Он спросил довольно фамильярно:

— Вы как… здесь дожидаться будете или пойдете… Что вы так на меня смотрите?

— Удивляюсь… маскараду, — брезгливо почти сказал Шульгин. Преображенец, офицер гвардии — и в таком, извиняюсь, бандитском обличье.

Тарасов улыбнулся широко и нагло:

— В мундире гвардейского офицера, га-асподин Шульгин, и даже во фронтовом офицерском френче, по городу сейчас не очень-то погуляешь. Настоящая защитная форма — вот! Чем не «товарищ»? А я обязан доставить Александра Ивановича на совещание к его высочеству Михаилу Александровичу в целости.

Приподняв издали еще красную фуражку, подошел начальник станции.

— Господин Шульгин? Не откажите к телефону. Из министерства путей сообщения: комиссар Бубликов.

В конторе начальника станции стоявший у аппарата и слушавший инженер-путеец, в форме, передал трубку Шульгину.

— Василий Витальевич? Бубликов говорит. Сейчас передаю трубку Милюкову, Павлу Николаевичу, он здесь. От себя скажу только: у аппарата, у вас там, стоит инженер, наш. Я его специально просил. Ему можно доверить все. Все, вы понимаете, о чем речь… Уступаю слово Павлу Николаевичу.

Голос Милюкова, хриплый до неузнаваемости, сорванный, зашептал шипучим тенором в ухо. Даже жутко стало.

— Вы слушаете? Где Гучков?

Шульгин оглянулся. Начальник станции предусмотрительно вышел, в конторе никого, кроме «доверенного» инженера. Он ответил:

— Гучков на митинге железнодорожников.

Телефон прохрипел:

— Предупредите немедленно: ни слова о Михаиле. Всякое упоминание о монархии вызывает бурю. Даже мне сегодня в Таврическом не дали говорить. Придется переждать, пока все войдет в берега. Керенский ручается. Он лично выступает сегодня во всех наиболее опасных пунктах и в Совете, само собой. Подробности лично. Торопитесь. Предупредите и приезжайте. На Миллионной, 12. Тарасов знает.

Шульгин положил трубку. "Переждать?" Значит, Михаил не вступит сейчас на престол? Но значит, тогда… никто не вступит… Сорвано? И кем?.. Ими, опять!.. Пресловутой «массой», рабочим отребьем и смердящей солдатней… Народ! Живое, вязкое человечье повидло… Пулеметов… Если бы можно было пулеметов… В кровавое крошево обратить…

Инженер дожидался, чуть отступя, не сводя с Шульгина почтительных и преданных глаз. Шульгин пришел в себя. Только жилки на висках, у редких зализанных волос, бились еще удушьем. Он достал из бокового кармана заветный пакет.

— Отвезите комиссару Бубликову, пожалуйста. Вы ручаетесь, что… дойдет в целости? Ни одна живая душа не должна знать. Храни вас бог. И… прикажите кому-нибудь отвести меня в железнодорожные мастерские. Словом, туда, где Гучков.

Глава 57

Провозглашение императора Михаила

Цех, перекрытый стеклянной выгнутой, железным переплетом связанной крышей, показался Шульгину, никогда до тех пор не бывавшему в мастерских и вообще на заводах, таким высоким и огромным, что карликами повиделись в его беспредельности и сам он, Шульгин, и рабочие, сплошной — не пробиться! — толпой заполнявшие здание. В далекой глуби, высоко, под каким-то железным, тоже огромным, непонятным и страшным сооружением, с гигантским свисавшим с него выгнутым, как вопросительной знак, крюком, высился помост. На помосте — стол, люди, Гучков — на краю в распахнутой шубе, без шапки.

Говорит уже! Шульгин рванулся вперед.

— Будьте добры… В президиум… Срочное сообщение!

Но люди, не слушая, только теснее смыкались плечами. Лица были возбуждены, хотя еле доходили слова с далекой трибуны. От первых рядов неясный, волнами, откатывался назад ропот.

— Позвольте… товарищи…

Сипом сошло с губ непереносное Шульгину, клятое для него слово. Но и этой ценой — нет! Стена. Гучков на трибуне поднял руку. И четко прошел по всему цеху, до самых дальних его закоулков, последний, заключительный гучковский возглас:

— Да здравствует император Михаил Вторый!

Секунда — и цех дрогнул от неистового, из тысяч грудей, одним дыханием, движением одним вырвавшегося крика:

— Долой!

Толпа взбурлила. Шульгина отбросило в сторону, к стенке. Кругом, наседая друг другу на спины, под несмолкающий свист, выкрики, гул рвались вперед люди. Цех уже не казался Шульгину большим и высоким. Сразу стало душно и тесно, потолок осел на самые плечи. И все кругом казались огромными, в нечеловеческий рост.

— Долой!

На помосте, рядом с Гучковым, стоявшим растерянно, с обидно обнаженною головой, — одной-единственной из всех этих тысяч, — рабочий в какой-то нелепой мятой шапчонке, встав из-за председательского стола, махал, рукой спокойно и властно.

Свист смолк. Ряды отхлынули отливом, назад, глухо ворча. Еще раз крикнул кто-то: "Долой!" И стало тихо. Рабочий опустил руку.

— Теперь я, как председатель, скажу. Насчет императоров: вторых и прочих. Вполне кратко. Тут все сразу свое мнение сказали, мне добавлять нечего: определение, безусловно, идет в одном слове: "Долой!". И политика, стало быть, тут, безусловно, ясная. Ежели попробуют посадить какого императорского — фукнем в тот же час. И с теми, кто подсаживал. Всего только.

По толпе раскатом прошел смех, уверенный и крепкий. Крепче отжался к стене, задыхаясь от темной, непереносной злобы, Шульгин.

Гучков отступил на шаг, повернулся. Но из цеха сотня голосов загремела:

— Куда? Придержи… Не пускать! Наблюдил, да и в подворотню…

— Отобрать бумажку, за которой к царю ездил, — крякнул рьяно голос. Обыскать его.

— Правильно! — гаркнули под самым шульгинским ухом.

Но председатель отмахнулся рукой:

— А на кой она нам хрен, филькина грамота! Не перебивай, товарищи, я о деле. Предложение имею такое: от имени мастерских указать Исполкому незамедлительно постановить: взять под строгий арест царей и великих князей, дворцовую вообще шатию-братию, до всенародного над ними суда.

Снова дрогнул цех от дружного, тысячеголосого одобряющего крика.

— Принято, стало быть.

Председатель отступил на шаг, уступая место парню в заячьей шапке с наушниками.

— Слово имеет товарищ Иван… Слыхали его уже… От Российской социал-демократической партии большевиков.

Иван заговорил раньше, чем председатель кончил:

— Насчет ареста царских — вы в голос одобрили, товарищи. И действительно, другого правильного решения не может и быть. Но я вот о чем спрошу. Кому это дело будет доверено? Новому правительству? А в правительстве у нас — в новом, царскому на смену — кто? О всех говорить не буду — о господине Гучкове, к примеру, что говорить: он сам сейчас перед нами во весь рост расписал. Чего ж тут допрашивать. Орел! Только что не двуглавый, двухвостый… Может, впрочем, ему — хвост за голову?