Чингисхан. Повелитель страха - Сергей Волков

Положение мое аховое. Теперь понятно, зачем Пепеляев вызывал к себе Машакова. Вот тварь-то! Чужими руками…

Краем уха слышу доносящийся из коридора голос дневального на тумбочке:

– Дежурный по роте, на выход!

Сержант Тобидзе невнятно отдает рапорт. Значит, пришел кто-то из офицеров. Это мне на руку. Машаков тоже понимает, что бить солдата в присутствии офицера нельзя и останавливается.

В дверях появляется мощная фигура в шинели и зимней шапке. Золотом высверкивают звездочки на погонах. Капитан Пепеляев. Пришел лично полюбоваться, значит. Хорек.

– Ну, – на раскрасневшемся с мороза лице капитана играет широкая улыбка. – Как тут у нас дела?

– Работаем, товарищ капитан, – сообщает ему Машаков и делает резкий выпад, целя кулаком мне в живот. По лицу в армии не бьют, синяк на лице солдата – это ЧП.

Стой я на полшага ближе к сержанту – валяться мне на полу в скрюченном положении и хватать ртом воздух. Но Машаков чуть не рассчитал и я удерживаюсь на ногах. И тут в голове у меня будто взрывается бомба. Сонная одурь окончательно проходит. Движения становятся быстрыми и точными.

Поднырнув под очередной удар сержанта, я в два прыжка подлетаю к застывшему в дверях Пепеляеву и бью его по все еще улыбающейся роже. Бью не кулаком, а – ладошкой. У нас в Казани на улице Заря это считается «западло», пацан пацана так не бьет, так бьют только чмошников, таких вот, как этот капитан.

Оплеуха у меня выходит звонкая, эхо гуляет по умывальнику. Сержанты застывают в остолбенении. Пепеляева на глазах бледнеет. Я тоже.

Только что я совершил едва ли не самое страшное армейское преступление – ударил офицера. Первым. В присутствии многочисленных, как пишут в протоколах, свидетелей.

Первым приходит в себя Пепеляев. Он не глядя, ставит на пол свой портфель и сжимает кулаки. Все ясно – сейчас меня будут не просто бить, а, возможно, убивать. Капитан выше меня, шире в плечах, и как ни крути, он – офицер-десантник.

Голос дневального звучит волшебной музыкой. И вновь, помимо обычного «Дежурный по роте на выход!» следует скороговорка рапорта Тобидзе. Значит, снова офицер. Но кого принесло в двенадцатом часу ночи в нашу роту?

– Что здесь происходит? – гремит за спиной Пепеляева голос майора Грачева. – Слава, ты чего не дома?

– Здравствуй, Паша, – капитан жмет руку Грачеву, бросает на меня быстрый взгляд и вдруг выпаливает на одном дыхании: – ЧП у нас, понимаешь. Вот солдат совсем с ума сошел. Ударил меня. Не нравится ему, вишь ты, распределение. Недоволен.

– Ударил?! – выкатывает глаза Грачев и с нескрываемым удивлением смотрит на меня. – Э-э-э… Рядовой…

– Новиков! – подсказывает подошедший замполит капитан Сухов. Китель его перетягивают ремни портупеи, на рукаве – повязка. Сухов сегодня дежурит по части. Они вместе с Грачевым делали обязательным ночной обход и вот натолкнулись на такой сюрприз.

– Рядовой Новиков! – рявкает Грачев. – До выяснение обстоятельств – в камеру временного содержания! Сержанты – сопроводить! Сухов – проконтролировать. Пепеляев – за мной. Все.

Под конвоем шипящих угрозы Машакова и младшего сержанта Головко иду к своей кровати одеваться. Пашка Черкасов просыпается, отрывает от подушки серую в полумраке дежурного освещения голову.

– Артюха, ты чего? Ты куда?

– В тюрьму, Паша, – солидно отвечаю я ему. Несмотря ни на что, у меня прекрасное настроение. Врезал, врезал я этой гадине Пепеляеву, этому вонючему хорьку! А было бы под рукой оружие – вообще бы убил, потому что таких людей на свете быть не должно. Не должно – и точка.

– Да че случилось-то? – Пашка вскакивает, откинув одеяло.

– Ваш товарищ совершил тяжелый проступок, – веско говорит незаметно подошедший Грачев. – Завтра вы все узнаете. А сейчас – отбой!

Пашка послушно ложится. Меня ведут к выходу из казармы.

В армии для провинившихся солдат тюрем нет. Зато есть гауптвахта. Это что-то среднее между КПЗ и СИЗО. На гауптвахту, в просторечии «губу», сажают защитников Отечества, задержанных патрулями вне части без увольнительных, нарушителей формы одежды, казарменных драчунов, а так же пойманных на воровстве. Ну, или вот таких, как я.

«Губа» – это своеобразное чистилище. Кто-то, отсидев пять, десять, пятнадцать суток, возвращается оттуда в часть, а кто-то отправляется дальше – на настоящую зону или в дисбат.

Мне светит именно дисбат. Дисциплинарный батальон. Порядки там, по слухам, куда как хуже, чем на зоне. В дисбате, или, как его еще называют, «дизеле», все ходят только строем, спят по шесть часов и много работают – «от забора и до обеда». Дисбатовские носилки – это двухсотлитровая железная бочка с приваренными вместо ручек ломами. Дисбатовская лопата вдвое больше обычной. У дисбатовцев нет выходных и праздников. На их форме нет знаков различия, а ремни – из толстого брезента.

И самое главное – отсидев в дисбате год или два, солдат потом обязан дослужить положенный срок. Мне дадут по максимуму – два года. И еще год и десять месяцев я буду дослуживать. Всего получается почти четыре года. Больше, чем в морфлоте.

Но прежде меня ждет «губа», трибунал или выездная коллегия военного суда и прочие прелести. Пока же я сижу в камере временного содержания, находящейся в штабе. «Губа» в Пскове, рядом с комендатурой. Туда меня, судя по всему, повезут завтра.

Погруженный в невеселые думы, я брожу из угла в угол, сунув руки в карманы. В армии руки в карманах держать не положено, но сейчас я вне закона и наслаждаюсь этими крохами свободы, очень относительной свободы – как человек может быть свободным под замком?

КВС маленькая, два на два метра. Окна нет, стены выкрашены экономичной зеленой краской, под высоким потолком – тусклая лампочка. Вместо кровати здесь имеется деревянный щит, напоминающий поддон для кирпича. В туалет меня должен выводить караульный, он мается за дверью, в коридоре. Еду – завтрак – принесут только утром. Делать нечего, спать не хочется. Кроме всего прочего, в камере довольно прохладно.

Чтобы как-то отвлечься и скоротать время, я начинаю вспоминать события последнего времени. Жизнь моя, похожая до той злосчастной поездки в Москву на широкую, полноводную реку типа нашей Волги, а то и озеро с неспешно движущейся водой, резко переменилась и стала больше напоминать бурный горный поток, извилистый, пенный, клокочущий на перекатах, дробящийся в брызги о мрачные скалы, пытающиеся преградить путь свободно несущейся воде.

Конь. Он – корень всех бед и поступков.

Нет, неправда. Нужно быть честным с самим собой. Не конь, а я сам виноват. Это я открыл шкатулку, это мое любопытство заставило взломать замочек и сунуть нос туда, куда поколения предков – людей, надо думать, далеко не глупых! – не залезали даже в помыслах.