Поворотный день - Владимир Богомолов

С той первой встречи в хуторской школе он уже не мог представить свою дальнейшую жизнь без Марии, Маняши. И вообще он тогда впервые ощутил полноту земного счастья. Теперь у него было все — боевые друзья, отличные кони, прекрасная шашка, подаренная самим Калининым, была первая большая любовь. В сущности, оказалось, не так уж много надо человеку, чтобы быть счастливым. Вечерами они уходили в левады, расстилали видавшую виды бурку и, сидя близко друг к другу, рассказывали о своем прошлом, мечтали о будущем. Восторженно, как мальчишка, он говорил ей о своей матери, сестре, о том, как красиво у них в деревне весной. После победы он непременно повезет ее в Сербию, покажет матери. Та примет ее, полюбит. Он знает свою мать, как самого себя. Мария верила каждому слову любимого. Не смущаясь, жарко обнимала Ивана, целовала жесткий подбородок, ясные лукавые глаза. И на первое же предложение стать его женой, не колеблясь, дала согласие.

Они тихо вошли в летнюю кухню, где Анна Григорьевна стряпала нехитрый ужин, и Иван Антонович попросил руки ее дочери. Мать растерянно и даже испуганно посмотрела на них, возбужденных, счастливых. Она радовалась за дочь, но чувство суеверного страха оказалось сильнее материнской любви. Анна Григорьевна тотчас представила мужа, выражение его лица. Нет, не даст он родительского благословения дочери. А если она весь грех возьмет на свою душу, что он сделает с ней по возвращении? И мать, обливаясь слезами, попросила их повременить со свадьбой до возвращения отца, пусть он сам решает.

— Мама, мама! — сокрушенно вздохнула Мария. — Разве ты не знаешь, как он решит? Что же ты счастье мое разбиваешь!

И вышла, увлекая за собой ошарашенного Дундича. До сих пор ему казалось, что Анна Григорьевна благосклонно относится к его ухаживаниям за Марией, что он нравится будущей теще, недаром же она старалась положить ему в тарелку лучший кусок. А на поверку выходит — ею руководит не симпатия, а страх.

Утром, к удивлению Дундича, мать извинилась перед ним и пообещала:

— Как в мае исполнится ей осьмнадцать, так возьму грех на свою душу. А пока понесите уж крест…

Но в марте они ушли в знаменитый рейд по тылам мамонтовцев и вот только теперь возвращаются к этому маленькому, но бесконечно дорогому хутору в Задонье. Да и что это за возвращение! Разве о таком мечтал Дундич? Может, он уже опоздал. Может, она сломилась. А ведь насильно мил не будешь.

«Сам виноват, сам виноват», — стучало в его тяжелой голове.

Чувствуя состояние своего командира, Шпитальный подсел к нему и успокоительно сказал:

— Не терзайся, Иван Антонович, успеем.

И тотчас колеса веселее стали отстукивать это обнадеживающее «успеем, успеем». И эта надежда возрастала и крепла по мере того, как бронепоезд, минуя разъезды и полустанки, прошел без единого выстрела длинный перегон до станции Арчеда. Так же, не сбавляя скорости, провел машинист свой паровоз и второй отрезок до станции Лог. Здесь тоже красных встретило гробовое молчание и жуткая настороженность.

На ближайшем переезде приказал Дундич своим бойцам взять на прицел косогор и дорогу на Колдаиров, а сам с ординарцем вывел коней и поскакал в хутор.

На околице возле древнего ветряка спросил мельника:

— Много в хуторе кадетов?

Старик посмотрел на Дундича, узнал его и засмеялся:

— Как прослышали на станции, что ты едешь, деру дали в Белуженский, должно, за подмогой.

Галопом пустили коней Дундич и Шпитальный. Въехали на просторный двор Самариных. Иван Антонович вбежал в дом, увидел Марию, перевел дух, точно кремнистый жернов свалил со спины.

Еще бы! Успел-таки. Вот она — живая, невредимая, такая милая, дорогая, которую он теперь ни на шаг от себя не отпустит. Пусть ее мать трупом ляжет на пороге, пусть мир перевернется, но она будет его! Хватит для них испытаний. Она смотрит на него так же завороженно, как там, в школе, при первой встрече. Как он мог подумать, что она согласится выйти замуж за кого-то еще, кроме него!

Словно не было бессонной ночи, словно не висел груз горечи на душе. Стало легко и радостно. Но вдруг кольнула сердце тревожная мысль.

— Где раненые?

Анна Григорьевна ответила за Марию:

— Третьего дня увезли в И ловлю. Там, гутарят, порешили.

Долго стоял Дундич молча, наливаясь гневом, потом протянул руку к Марии и сказал властно:

— Собирайся!

Она с первой минуты его появления только и ждала этого слова. Рванулась в горницу и уже через минуту появилась оттуда с узелком, говоря с придыханием, глотая слезы:

— У меня все готово… Хотела бежать… А утром мельник сказал — ты едешь… Ну, мама, прощай… Не суди строго…

Анна Григорьевна с робкой надеждой взглянула на дочь, на нежданного зятя, но, прочитав в глазах Дундича непреклонность, торопливо обняла Марию, приговаривая:

— Дай вам бог… Пошли вам господи…

Они прощались, а Шпитальный торопил командира, говорил, что на бугре верховые показались. Это белые увидели, что в хутор вошел не эскадрон, и осмелели.

— Ну, мамаша, не обессудь, — сказал Дундич, подталкивая Марию к выходу.

Когда выехали за мельницу, кадеты с другого конца ворвались в хутор. Подъехали к дому Самариных, взводный спросил у Анны Григорьевны, правда ли красных было двое. И крикнул своим:

— Догнать наглецов!

Кинулись казаки в погоню. Но трудно им догнать испытанных в сотнях атак коней Дундича. А когда увидели бронированные вагоны, грозящие пулеметными дулами, поспешили повернуть обратно.

К полудню бронепоезд возвратился в Михайловку. На перроне выстроился почти весь штаб корпуса во главе с Буденным. Увидели они своего любимца живым и невредимым — лица просветлели. Дундич легкомысленно подумал, если они радуются, значит, все обойдется миром. А может, еще и наградят…

Буденный все с той же улыбкой подошел к Дундичу и неожиданно взмахнул плеткой, хотел опоясать, да железная рука Щаденко сдавила запястье. Разгневанный комкор, отбросив плеть, вплотную приблизился к ошеломленному виновнику.

— Ты что же, партизанская твоя душа, играешь на моих нервах?! — гремел он на весь перрон. — Сколько я с тобой нянькаться буду! Думаешь, если любимец, если братом зову, так тебе все с рук сойдет?

Дундич хотел попросить прощения, но не смог: обидно, что Буденный не оценил его риска во имя любимой. И не только. Он ведь привез ценные сведения. Если кадеты одного Дундича испугались, что с ними будет, когда корпус двинется на Царицын.

— Молчишь, анархист несчастный! — не унимался Семен Михайлович. — У нас корпус — высший разряд кавалерии! Понимаешь, сколько людей на тебя смотрит? Три дивизии, восемнадцать полков. Тут не затеряешься, как в армейском соединении… Сдай оружие и на гауптвахту. Десять суток!

В это время Щаденко настойчиво тянул его за рукав и косил глазами за спину Дундича.

Увидел Буденный возле вагона молодую черноволосую казачку, прижимающую кончики узелка к заплаканным глазам, смягчился.

— Невеста или уже жена? — строго посмотрел на замкнутое лицо Дундича.

— Невеста, — поспешила на помощь другу Самарина. — Хотели сегодня обвенчаться, да вот вы…

— Ну конечно, я виноват, — обиженно произнес Буденный и резко добавил: — Уведите его с глаз моих! А ты, невеста, в лазарете побудешь.

— Я на машинке умею печатать.

— Хорошо. Зачислим в штаб. А жених пусть на губе посидит. До воскресенья, — сократил он срок наказания наполовину.

Но и дня не пришлось Дундичу находиться под арестом. Перед ужином часовой доставил «штрафника» к тому самому бронепоезду «Имени товарища Буденного». Подвел к вагону, в котором Дундич привез Марию, стукнул прикладом в металлическую дверь. Та могучим войсковым барабаном загудела и отворилась.

До сих пор не мог понять Иван Антонович, что надумал комкор. Решил, что переводят его из одного карцера в другой. Какая разница, где отбывать наказание, в летней кухне с самодельной решеткой на окне или в железном вагоне. Но, оказавшись в тамбуре и увидев Надежду Ивановну Буденную с яркой астрой на широком лацкане праздничного костюма, почувствовал учащенное сердцебиение. Знал: там, где Надежда Ивановна, никогда не бывает плохо. Предчувствие не обмануло и сегодня. Жена комкора приложила палец к губам, слегка кивнула в сторону салона и предупредила: — Как войдешь, ничему не удивляйся. Попроси прощения у Семена. Меня не выдавай. Уговорили мы его всем женотделом свадьбу вашу сыграть.

Дундич не верил своим ушам. Он ожидал услышать в этом вагоне любые слова, но не такие, которые сдавили горло и мешают даже поблагодарить Надежду Ивановну. Пока он искал пуговицу воротника, часовой вложил в его руку ремень, велел подпоясаться и идти на доклад к комкору.

— Я ваш должник на всю жизнь, — шептал Дундич, подталкиваемый к двери.