Свет в ладонях - Юлия Остапенко

«Да ведь не могли они ждать моего мнения, чтобы до этого додуматься? Не могли. Они же умные, мать их, неспроста сидят в своём Малом Совете, как три паука. Наверняка уже по всей Шарми делают таких солдат. Эти – только верхушка сугроба… так почему же…»

Где-то в толпе заплакал ребёнок – испугался, а может, просто раскапризничался. Следом захныкал ещё один, заголосила какая-то женщина, на них зашикали, потом заорали. Как это всегда бывает в толпе, вместе с искрой вспыхнул весь стог, а может, люди просто не могли спокойно глядеть на шагающие прямо на них машины. Хотелось сделать чтото, повернуться, бежать… Хоть големы и не излучали угрозы, но их число, их слаженность, их ужасная похожесть и непохожесть на человека вгоняли в дрожь.

И тут…

Клайв не сразу понял, что случилось, – только заметил, что стройные ряды големов, вышагивающих среди волнующегося человеческого моря, вдруг подёрнулись рябью. Как будто кто-то из них сбился с шага – но разве может такое быть, когда каждое их действие подчиняется силе направляющей магии люксия? Однако вот, рябь повторилась ещё раз – и со своего места на верхотуре Клайв увидел, как один из големов останавливается и медленно кренится на бок. Шапка королевского капрала, нахлобученная ему на макушку, тоже стала крениться, сползла ему на лоб и закрыла бы глаза, если бы только они у него были. Кто-то в толпе наконец заметил происходящее, закричал, тыча пальцем, – но такое происходило теперь уже везде: големы останавливались, спотыкались, валились наземь один за другим. Мигом растаяла их завораживающая жёсткая красота – теперь это была груда шевелящегося жестяного мусора, неуклюже разворачивающегося, сталкивающегося и с грохотом падающего наземь.

Поднялся шум. Никто не понимал, что произошло; одни кричали: «Предательство!», другие: «Убивают!», третьи – в массе своей городские мальчишки – просто бессвязно вопили во всю глотку, от души радуясь беспорядку. Что-то с размаху долбануло Клайва по ноге, и он так и не понял, был ли это чей-то особенно твёрдый лоб или же неприцельно брошенный камень. Клайв потёр лодыжку носком сапога и забрался по фонарю повыше. Он знал, что спускаться сейчас – равносильно самоубийству: марш големов рассыпался, жестяные люди валились на живых, придавливая их и ломая им отнюдь не жестяные конечности, и живые орали, ещё больше подзуживая тех, кто ещё не убежал.

Во всём этом гвалте, совершенно внезапном и непонятном, а потому ещё более беспорядочном, уже скоро ничего нельзя было разглядеть. Тут и там мелькали попа́давшие големы и ружья, слетевшие красные шапки гвардейцев и шляпы обывателей, поломанные трости и потерянные шарфики. Людская толпа рассеялась, оставив беспорядочно сваленных големов в кругу растерявшегося оцепления. И над всем этим в приглушённом гуле над площадью вдруг чётко и звонко прозвучал женский голосок, Клайву хорошо знакомый, даром что он уже несколько лет его не слышал:

– А я же говорила! Говорила, что ерунда этот ваш люксий. Дешёвка. То ли дело на пару'!

Клайв перегнулся на другую сторону фонаря. Прямо напротив него, на противоположной стороне улицы, жались к стене две женские фигурки, которые заслоняла собой от мечущихся мимо людей третья, мужская.

– Ну здравствуй, братец, – проговорил Клайв Ортега и сделался вдруг очень и очень мрачен.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,

в которой происходит множество досадных мелочей с весьма далеко идущими последствиями

Пока Клайв сидит на фонаре, предаваясь тяжёлым думам, вернёмся немного назад и посмотрим, как провели последние несколько недель его неуловимые друзья.

Для каждого из троицы, оставленной нами в роще у поместья Монлегюр, эти недели стали не самым приятным испытанием. Эстер, покинувшая отчий дом хоть и не впервые в жизни, но на сей раз бесповоротно и окончательно, страдала в разлуке со своей мельницей, стеклянными цилиндрами и гаечными ключами, из которых захватить в дорогу смогла лишь самую малость. В отличие от неугомонного брата, природа не наделила её бродяжьей душой, и, обрекая себя на изгнание и скитание ради любимого супруга, она приносила жертву, с которой ей нелегко было примириться сходу. Всё это отражалось на её настроении отнюдь не самым лучшим образом, и большую часть времени вместо весёлой, задорной и бойкой девушки, в которую без памяти втрескался кадет ле-Брейдис три года назад, присутствовало неразговорчивое, хмурое и язвительное создание, открывавшее рот преимущественно для того, чтобы пустить очередную шпильку в адрес принцессы Женевьев.

Принцесса Женевьев также весьма страдала. Хотя в данный момент её жизни и благополучию ничто не грозило и она продолжала двигаться к своей таинственной цели, однако тот новый жизненный уклад, к которому она за время путешествия с Анатомическим театром вполне привыкла, вновь стал рушиться на глазах. Без особого труда подчинив себе волю своих недавних спутников, Женевьев вновь ощутила себя в своей тарелке, иными словами – вновь ощутила себя принцессой, обладающей всей полнотой власти, пусть даже границы этой власти проходили по обтрёпанному краю лоскутного полога повозки. И при ней всегда оставался ей лейб-гвардеец – её армия, совет и свита в едином лице. Решившись воплотить в единственном неопытном юноше весь свой двор и исполнительную власть своего величества, Женевьев сполна удовлетворилась этим. Однако с появлением в их не отличавшейся постоянством компании новой участницы даже это обстоятельство, единственное неизменное, на что Женевьев опиралась все прошедшие недели, внезапно пошатнулось. Ибо, неохотно признавая некоторые права наследной принцессы на своего мужа, Эстер Монлегюр решительно не собиралась его с нею делить.

Проявлялось это в сущих мелочах и доходило порой до смешного. Ночью, когда им удавалось остановиться в придорожной гостинице, немедля вставал вопрос, каким образом им расселяться по комнатам. Джонатан, как телохранитель монаршей особы, обязан был держать неусыпный караул у её ложа. Чтобы не привлекать лишнего внимания, следовало обставить это так, будто они с Женевьев – супруги и закономерно желают занять одну комнату. Однако у Эстер эта разумная и оправданная идея вызывала сильнейшее возмущение. Отчего-то ей была отвратительна сама мысль о том, что её муж будет выдавать себя за супруга другой женщины и проводить ночь с ней рядом, тогда как ей самой придётся довольствоваться одинокой постелью через стенку от них. Если бы принцесса Женевьев несколько меньше читала труды Жильбера с ле-Гием и несколько больше внимания уделяла модным любовным романам, она, даже при полном отсутствии какого бы то ни было опыта, могла бы догадаться, что возмущение Эстер было отнюдь не столь вздорно и совсем не граничило с изменой. Однако принцесса не читала любовных романов и в Джонатане ле-Брейдисе видела не мужчину, а своего верного слугу, также как в Эстер Монлегюр видела не женщину, а дочь главы Малого Совета, по иронии судьбы помогающего беглой принцессе в её скитаниях.

Всё это, как легко догадаться, весьма отягощало жизнь всем троим.

Джонатан не знал ни одной спокойной минуты с тех пор, как они тронулись в путь. По правде, воспоминания о спокойных минутах вообще терялись где-то в необозримой дали, в незапамятном прошлом. Жизнь раскололась на две половины: до той минуты, когда он принял пост у королевской спальни вместо напившегося в хлам лейтенанта Хольгана, и после неё. С той поры наш бедный экс-гвардеец не знал покоя; он вообще ничего не знал, кроме того, что не может оставить свою принцессу и не хочет гневить свою жену. Порой, сидя между ними, прямыми, бледными, кидающими друг на друга холодные взгляды поверх стола, Джонатан малодушно мечтал, что вот сейчас в трактир ворвётся, громыхая шпорами и потрясая пистолетами, полицейский наряд и арестует их, положив конец страданиям бывшего лейтенанта лейб-гвардии. Но мечты его оставались мечтами: никто не врывался в трактир, кроме полупьяных рабочих, и единственным, кого арестовали за эти недели, был разбуянившийся дебошир, затеявший драку изза слишком разбавленного пива.

Впрочем, до определённого момента всё шло не так уж плохо. Эстер проявила себя не только с худшей, но и с лучшей своей стороны: её золотые руки стали для них главным источником дохода и открывали любые двери понадёжнее проездной грамоты, украденной ею из документов отца. Эту грамоту они пока придерживали до Френте, до той поры, когда им предстоит проникнуть на корабль, отбывающий к острову Навья.

– Не стоит рисковать и привлекать к нам внимание, – сказала Женевьев, хмуро разглядывая печать своего недруга в самый первый раз. – Пока мы сможем обходиться без этого документа, станем обходиться без него.

– Так я зря обокрала родного отца, выходит, так, что ли? – не замедлила язвительно вставить Эстер, хотя прекрасно знала, что Женевьев совершенно права.

Джонатан также одобрил мнение принцессы и зашил грамоту в подкладку своего потрёпанного мундира, который почти не снимал, хотя один только вид печати Малого Совета мигом обеспечил бы им гораздо более сытный ужин и куда более мягкие кровати.