Люди в бою - Альва Бесси

Рано наступившая жара, перемежающаяся с дождями сырость, скверная кормежка, мухи, изматывающее, бесконечно унылое ожидание, нехватка табака — все вместе способствует появлению поноса, этого загадочного недомогания. Однако понос, несмотря на все наши остроты («Я бы с десяти метров прямиком попал в монету»), — дело нешуточное. Он подтачивает и наши силы, и наши характеры, он усугубляет наше недовольство положением дел, как бы они ни обстояли. Жратва паршивая, табака нет (куда, спрашивается, деваются ежемесячные посылки от «друзей»? Кому, интересно, взбрело в голову отправлять табак, который посылают американцам, в Главное intendencia армии? Опять этот паршивец цензор в Барселоне крадет сигареты из наших писем); медикаментов, можно сказать, почти нет; куда запропастились наши письма и почему почта приходит так нерегулярно? Куда подевались индивидуальные пакеты, которые посылают отдельным индивидуумам (я тебе покажу письмо, где написано, что мне послали пакет еще в феврале!)? Если нас собираются отправлять на фронт, чего они ждут? Если нас собираются репатриировать, чего они тянут резину? Ребята поют:

Ждем и ждем и снова ждем,Мать твою и перемать,Ночью, поутру и днемИ под вечер ждем опять.

Нельзя сказать, что нам нечего делать, ежедневно (поздно вечером накануне) приходит чистенько напечатанный на машинке приказ на день, где во всех подробностях излагается программа военной подготовки, которую разработал штаб бригады, расположенный в двух километрах от нас по дороге к Марсе. Стрельба в цель из винтовок и пулеметов, ротные и батальонные маневры по этой почти непроходимой местности. Мы шагаем, карабкаемся, рассредоточиваемся, пробираемся сквозь виноградники и оливковые плантации вверх на террасы и на самом гребне с криками, не слишком, правда, воинственными, идем в массированную атаку. Нас обучают, как вести разведку, как поддерживать связь, как пробираться по вражеской территории; мы атакуем холмы и дома, железнодорожные туннели, атакуем друг друга. Ребята, голые по пояс, потные, под палящим солнцем маршируют по дороге, да так, что пыль стоит столбом. «Кэмела» у нас больше нет, нечем взбодриться на привалах. Вода во флягах — а они мало у кого есть — отдает хлорной известью или йодом. Мы поем:

Все идем, идем, идем,Мать твою и перемать,Господи, порадуй днем,Чтобы больше не шагать.

— Надеюсь, вам понятно, — говорит Аарон, — насколько серьезные обвинения вы выдвигаете.

— А то нет, — говорим мы в замешательстве.

— Вы знаете, как трудно сместить комиссара, как это вредит общему делу?

— Да.

— Вы не откажетесь от своих обвинений? Нет? Тогда я погляжу, что можно предпринять.

После того как Аарон выслушивает все, что у нас накипело против Ника; после того как он выслушивает писаря Кёртиса, и фельдшера Гарфилда, и Павлоса Фортиса, и еще одного грека со звучным именем Геркулес Арнаугис, и командира второго взвода Джека Хошули, и любимого пулеметчика Джека Ната Гросса, ладного парня с недобрым лицом, который сам себя называет первым хватом в Линкольне (штат Вашингтон), после того как он призывает Лука Хинмана, который ненадолго задержался в нашей роте после отступления, а потом вернулся в батальонную разведку, он призывает самого Куркулиотиса. Весь день мы сидим в шалаше, Аарон слушает, Павлос и Геркулес переводят на греческий, Кёртис на испанский и английский. Малоприятное занятие — выдвигать обвинения против человека, который знает, что ты его не любишь, но Куркулиотис сильно облегчает нашу задачу. С самого начала он держится как человек бесконечно терпеливый и к тому же крайне снисходительный к подчиненным, решительно неспособным его понять; он выслушивает нас с нарочито почтительным видом, чем еще больше всех бесит. Затем разражается длинной речью, речь свою он заканчивает великолепной тирадой, которую слышно за много километров, и торжествующе оглядывает нас, как бы говоря: «Что, съели!» Выслушав всех, Аарон говорит: «А теперь, ребята, вы можете подать рапорт в батальон на основании выдвинутых вами обвинений. Распишите все получше, как вы умеете, а я вас поддержу». Мы обвиняем Ника в присвоении власти, не положенной комиссару; в отдаче военных приказов через головы командиров, в эгоизме, зазнайстве, шовинизме и некомпетентности — в этой армии любого из этих обвинений хватило бы с лихвой, а все вместе — уже явный перебор. Ника смещают с должности комиссара второй роты и, к нашему ужасу, отправляют простым бойцом — в ту же самую вторую роту. Его определяют в одно из отделений, выдают ему винтовку, и теперь он марширует уже не во главе роты с видом подполковника, а шагает в строю с видом генерала. Из него выходит хороший боец, один из лучших; он щедро делится с нашими испанскими ребятишками опытом, накопленным им за два года в Испании, он спокоен, приветлив, смекалист и скромен. Мы не перестаем удивляться…

Смещение нашего командира бригады югослава Владимира Чопича, обладателя прекрасного баритона, — вместо него назначают майора Вальедора, низкорослого жилистого астурийца, очень улыбчивого и, по-видимому, крайне энергичного (он сразу располагает всех к себе, к Чопичу никогда так не относились. Оно и понятно: Вальедор держится просто, Чопич же вел себя как любимец публики), — не привлекает особого внимания. Все внимание сейчас сосредоточено на фашистском наступлении — фашисты хотят расширить клин, которым они отделили Испанию от Каталонии, прорвавшись к морю в районе Винароса, прут к Валенсии. До нас доходят плохие известия: не выдержав бешеного натиска фашистов, эвакуировался Кастельон-де-ла-Плана, идут бои на улицах Вильяреаля, городка в двадцати километрах к югу от Кастельона по дороге в Валенсию. Франко бросил в наступление все свои силы — итальянские и нацистские бомбардировщики, размещенные на Балеарских островах, морскую артиллерию, танки и моторизованные дивизии. Эту узкую прибрежную полосу земли, по одну сторону которой море, по другую — горы, трудно защищать. В Сагунто, дальше к югу, находятся крупные военные авиационные заводы, а также конечная станция железной дороги, ведущей на Теруэль. Если фашисты возьмут Сагунто, они без труда прорвутся к Валенсии, если они захватят Валенсию, Мадрид, который с первых дней мятежа удерживает врага у самых своих ворот, не сможет сопротивляться. Мы узнаем, что 43-я дивизия, которая многие месяцы сражалась в предгорьях Пиренеев, окружена и оттеснена за границу, во Францию. Мы узнаем, что идет крупная переброска войск, что по ту сторону Эбро противник сосредоточил большие силы — это совсем близко от нас, и нам неуютно от такого соседства. Чем дальше, тем больше мы верим, что Испанию спасает — если ее еще можно спасти — лишь улучшение обстановки в Европе. Правительство Блюма по крайней мере понимало, насколько безопасность Франции зависит от положения дел в Испании. Группировка же Даладье действует рука об руку не только с отечественными фашистами, но и с иностранными (классовые интересы для них явно ближе национальных). «Почему французы ничего не предпринимают? — задают все один и тот же вопрос. — Неужели им непонятно, что, если Гитлер со своим дружком приберут Испанию к рукам, Францию начнут теснить с трех сторон?» Похоже, что они этого или не понимают, или им на это наплевать, последнее более вероятно. Французы всем сердцем с нами: они послали в Испанию тысячи и тысячи своих лучших сыновей, они отправили в Испанию не один миллион франков, а вот правители Франции против нас. Они ничего не имеют против фашистов, они сами фашисты. Мы хандрим, даже известие, что нами отбит Вильяреаль, нас не радует. Табб тоже хандрит — он теперь командир отделения в третьем взводе; мы уже не так дружны, как прежде. Табб посмеивается, и не надо мной даже, а над тем, что я исполняю обязанности старшего адъютанта. Гарфилд тоже хандрит, он не хочет быть ротным фельдшером, он предпочел бы работать в госпитале. Гарфилд раздобыл где-то шорты и неизменно щеголяет в них, выставляя на всеобщее обозрение свои волосатые ноги, к большой потехе наших испанских ребятишек. Он присоединяется к компании смутьянов. Хандрит и канадец Джек Хошули: его жена в каждом письме спрашивает, когда же он наконец вернется домой. («Повоевал, и хватит», — пишет она.) Нат Гросс брюзжит: посылки, которыми его засыпают домашние, где-то застревают, у него вышли все сигареты. Новый ротный комиссар Харолд Смит старается держаться бодро: он был ранен, левая рука у него не действует, но он настоял, чтобы его вернули на фронт. Однако ему никак не удается установить контакт с нашими испанцами: в отличие от Куркулиотиса, бойко болтавшего на их родном языке, Харолд не знает ни слова по-испански. У Эда Рольфа, который прикомандирован к роте Леонарда Ламба, тяжелейший понос, он еле передвигает ноги. Ему вообще не следовало сюда ехать, однако его стойкость вызывает восхищение. Как бы у него ни болел живот, Рольф всегда улыбается. Я люблю беседовать с ним, а то и просто молча сидеть рядом и глядеть, как туман стекает с высоких скал: мы так-хорошо понимаем друг друга, что обходимся без слов. По-моему, мы оба испытываем одни и те же чувства: пусть то, что мы приехали в Испанию, нельзя назвать ошибкой, все же именно мы зря приехали сюда. Существует много способов борьбы с фашизмом, и каждый должен делать то, в чем он силен.