Падающий - Дон Делилло

В одной галерее в Челси открылась выставка Моранди: натюрморты маслом, шесть полотен и пара рисунков, тоже натюрморты, — и, естественно, она туда пошла. Со смешанными чувствами — может, лучше не надо? — но пошла. Потому что даже это: бутылки и банки, ваза, стакан, простые контуры, холст, масло, бумага, карандаш — возвращало ее в разгар тех дней: сшибались аргументы, взгляды, смертоносные политические курсы, ее мать и любовник матери.

Нина вернула обе картины из своей гостиной, настояла на том, чтобы вернуть. Сразу после разрыва они отправились к Мартину и старые фото на паспорт — тоже. Созданы полвека назад — в смысле, картины; фотографии, почти все фотографии — намного старше, и обе — Нина с Лианной — обожали все эти вещи. Но она выполнила волю матери, договорилась о пересылке, подумала о цене картин, прониклась уважением к принципиальности матери, подумала о самих картинах: как они летят в Берлин, где за них будут торговаться и продадут, заключив сделку по мобильному телефону. Без картин комната стала, как гробница.

Галерея находилась в бывшем фабричном здании с лифтом-клеткой, который не мог работать без содействия живого человека: лифтер с начала до конца смены должен был дергать рычаг, поднимая и опуская посетителей в шахте.

В конце длинного сумрачного коридора она отыскала галерею. В зале никого не было. Она остановилась перед первым холстом, всмотрелась. Небольшая выставка, картины небольшого формата. Отошла подальше, снова приблизилась. Ей здесь понравилось: одна в зале, стоишь и смотришь.

Третью картину она рассматривала долго. Вариация на тему одной из работ, которые раньше принадлежали Нине. Она подмечала, какие предметы изображены, какой формы, расположение каждого предмета, длинные темные прямоугольники, белая бутылка. Не могла глаз оторвать. На этой картине что-то спрятано. Перед ней гостиная Нины: память о гостиной, жесты в гостиной. Предметы на холсте растаяли, проявились фигуры: женщина в кресле, стоящий мужчина. Не торопясь перешла к следующей картине, а от той — к еле- дующей, впечатывая каждую в память, а ведь есть еще и рисунки. До рисунков она пока не добралась.

В зал вошел какой-то мужчина. С интересом посмотрел на нее, прежде чем переключиться на полотна. Возможно, рассчитывал, что можно проявить некоторую фамильярность, раз оба пришли в это запущенное здание с одной целью — смотреть картины.

Рисунки висели в смежной комнате без двери, в офисе галереи. За столом, пригнувшись к ноутбуку, сидел юноша. Она всмотрелась в рисунки. Сама не знала, зачем изучает их так пристально. Наслаждение сменилось желанием слиться с тем, что нарисовано. Она пыталась все, что только можно, впитать в себя, унести домой, закутаться в это, заснуть, завернувшись с головой. Столько всего надо увидеть. Претворить в живую плоть, в то, что есть ты.

Она вернулась в основной зал, но при другом посетителе — пусть даже он на нее и не глядел — не могла рассматривать работы, как рассматривала прежде. Мужчина на нее не глядел, но все же присутствовал: пятидесятилетний, загорелый, в монохромной гамме, точно фотокарточка из полицейского досье; должно быть, художник. И она покинула зал, прошла по коридору, нажала кнопку лифта. Сообразила, что не взяла каталог, но возвращаться не стала. Зачем ей каталог? Со дна шахты дребезжа поднялся лифт. В работах все, до последней детали, имело для нее глубоко личный смысл. Все картины и рисунки назывались одинаково: Natura Morta. И даже это — термин, обозначающий натюрморт, — возвращало последние дни жизни матери.

Иногда, сидя в букмекерской, он не мог, скользнув взглядом по экрану, понять, что показывают — прямую трансляцию или замедленный повтор. По идее, ему следовало бы встревожиться: настоящий сбой, нарушение основных функций головного мозга, сшибка двух реальностей. А он говорил себе: какая разница? — быстрое и медленное, сейчас и прежде — все едино; продолжал потягивать пиво и вслушиваться в мешанину звуков.

В тотализаторе он никогда не делал ставок. Просто букмекерская особым образом действовала на органы чувств — тем ему и нравилась. Все здесь происходило на безопасном расстоянии — до ближайшего источника шума и то далеко. Зал с высоким потолком освещен неярко, люди сидят задрав головы, или стоят, или идут куда-то, не глядя по сторонам, а из тайного напряжения, висящего в воздухе, возникают возгласы, вырывается вперед лошадь, раннер приближается ко второй базе, и события перемещаются на передний план: оттуда — сюда, борьба не на жизнь, а на смерть. Ему нравилось слушать нутряной рев: мужчины вскакивают, вопят, нестройный хор голосов вбрасывает жар и неприкрытые эмоции в тусклую тишь зала. Вбрасывает на несколько секунд, и тут же умолкает: улеглось, миновало. И это ему тоже нравилось.

Бумажник он доставал в покерной. Карты падали по воле случая, без объяснимых причин, но Кейт чувствовал, что свобода выбора все равно за ним. Удача, везение — никто не знает, что это такое. Только предполагается, что они влияют на исход происходящего. Кейт наделен памятью, разумом, умением разобраться, где правда, где домыслы, знанием, когда атаковать, когда уходить в тень. Наделен, в некоторой мере, душевным спокойствием, расчетливой нелюдимостью, а вдобавок умеет опираться на логику. Терри Чен говорил, что в игре верна только одна логика — твоей индивидуальности. Но у игры есть и внутренняя структура, базовые принципы, сладостные привольные промежутки, когда действует логика мечты, когда игрок знает: нужная карта выпадет непременно. И тогда, всякий раз, в ключевой момент, повторяющийся от раунда к раунду, выбор стоит между «да» и «нет». Уравнять ставку или поднять? Уравнять ставку или сбросить карты? Бинарная система, маленький метроном, пульсирующий где- то в висках, право выбора, напоминающее тебе, кто ты такой. Право выбрать — сказать «да» или «нет» — принадлежало ему, а не какой-то лошади, что месит копытами грязь где-то в Нью-Джерси.

Она жила словно в тени того, что надвигается неуклонно.

Они обнялись, не обменявшись ни словом. Потом заговорили — негромко, осторожно. Почти четверо суток они проживут вместе, обмениваясь недомолвками, прежде чем завести речь о важном. Разбазаренное время, не предназначенное для запоминания. Но песню она не забудет. Ночи они проводили в постели, при открытых окнах; шум машин, далекое эхо голосов, в два часа ночи пять-шесть девушек шагали по улице, распевая старую рок-балладу, и она подпела: тихо, любовно, слово в слово, аккуратно воспроизводя все смысловые акценты, паузы и интервалы, досадуя, что голоса тают вдали. Слова — их собственные слова — оставались не больше, чем звуками, потоками аморфных выдохов в атмосфере, речью тел, а не душ. Когда погода к ним благоволила, дул легкий ветерок, но даже в сырой духоте верхнего этажа под гудронированной крышей она не включала кондиционер. Ему нужно почувствовать вкус настоящего воздуха, говорила она, в настоящей комнате, и чтобы прямо над головой громыхал гром.

В те ночи ей казалось, что они выпадают из мира. И это не было эротической иллюзией. Она по-прежнему замыкалась в себе, но не паниковала из-за этого — спокойно контролировала процесс. Он, как и прежде, отправлял себя в ссылку, только теперь не фигурально, а в пространстве: далекие города, перелеты, накопленные на карточке мили; держался от людей на расстоянии в буквальном смысле.

Они сводили мальчика в пару музеев. Потом она наблюдала, как они перекидываются бейсбольным мячом в парке. Джастин с силой подавал мяч. Времени не терял. Хватал мяч налету, брал голой рукой, отшвыривал обратно на перчатку, размахивался, подавал что есть мочи, а в следующий раз, пожалуй, даже еще яростнее. Точно машина «питчер-автомат»: машина с волосами и зубами, в режиме максимальной скорости. Кейт смотрел с усмешкой, затем уважительно, затем озадаченно. Велел мальчику успокоиться, расслабиться. Велел доводить удар. Завестись, выплеснуть энергию, довести удар. «Ты в моей дряхлой руке дырку прожжешь», — сказал мальчику.

Переключая телеканалы, она наткнулась на покер. Кейт был в соседней комнате — изучал гору накопившейся почты. Она увидела три или четыре стола в панорамном ракурсе, вокруг сидели зрители, сгрудившись кучками, в зловещих лиловых лучах. Столы располагались на небольшом возвышении, игроки, окутанные флуоресцентным сиянием, сгорблены, как закостеневшие мертвецы. Она не знала, где и когда это происходило, не знала, почему турнир показывают не в обычном ракурсе — не дают крупным планом пальцы, костяшки пальцев, карты и лица. Но стала смотреть. Отключив звук, глядела на игроков за столами, пока камера медленно скользила над залом; сообразила, что ожидает увидеть Кейта. Зрители сидели под холодным лиловым светом, вряд ли что различали в сумраке. Ей хотелось увидеть мужа. Камера ловила в объектив лица игроков, выхватывала из сумрака, и она всматривалась в каждое, одно за другим. Вообразила себя на карикатуре — дура-дурой, бежит в комнату Джастина, аж волосы развеваются, и вытаскивает мальчика из постели, и ставит, поддерживая под мышки, перед экраном, чтобы увидел отца — «гляди-гляди» — в Рио, Лондоне или Лас-Вегасе. Его отец в двадцати футах отсюда — за столом в соседней комнате, просматривает банковские отчеты и выписывает чеки. Она еще немного поискала его взглядом на экране и выключила телевизор.