Сахар на дне (СИ) - Малиновская Маша

И это самое страшное. Потому что Алексей измотан, ранен. И я не могу ничего сделать, потому что он не послушает. Могу лишь кусать губы в кровь. И молиться всем богам о том, чтобы он остался жив телом и душой.

46

Не знаю, сколько времени уже всё это продолжается, но я умираю каждый раз, когда Алексей принимает удар. Он почти не бьёт в ответ. Я понимаю, что он изматывает противника, но ведь и Антон это понимает. Жуткий, смертельный танец в завораживающем исполнении чёрных драконов.

Люди на трибунах молчат, напряжённо наблюдая. Некоторые даже привстали.

— Мальчики такие мальчики, — спокойно говорит над моим ухом Ирина. И как она так может? Я даже плечи не могу расправить, сведённые судорогой, чтобы вдохнуть нормально. — Они упаковали свои тестостероновые игры в спорт и теперь легально могут чистить друг другу рожи. Ну, почти легально.

Я сглатываю, так ничего и не ответив, потому что в этот момент Ермолаев делает выпад ногой, валит Алексея и продолжает атаку серией свирепых молниеносных ударов. Сквозь бешеный стук собственной крови в ушах прорывается ещё одно замечание Ирины.

— И самое интересное, что я болею не за того, за кого должна была бы.

Алексей сбрасывает Ермолая и поднимается на ноги. По коже идёт мороз от того пожара, что полыхает в его взгляде. Он шагает в сторону, провоцируя Антона податься туда же, а потом отталкивается в прыжке от мягкого покрытия и бьёт одной ногой противника в грудь. Понятия не имею, как вообще такое способно вытворить человеческое тело. Мои ладони саднят, потому что ногти проткнули кожу в судорожно сжатых кулаках, но сейчас это неважно.

Антона отбрасывает к оградительным ремням на противоположной стороне. В глазах читается удивление. Возможно, Шевцов применил какой-то запрещённый приём? Или это слишком сложное движение, и Антон удивлён, что Алексею оно под силу. Я не знаю. Не разбираюсь. Такому Андрей меня не учил.

Мне хочется кричать, хочется ворваться туда и остановить весь этот нереальный кошмар, вырвать оттуда Лёшу. Но даже если бы мне это было по силам, он бы никогда не простил. И всё, что мне остаётся — с замиранием сердца следить за ходом боя, умоляя Всевышнего сохранить мне моего сводного брата.

После удара в грудь Антон стал сдавать позиции. Теперь в наступление перешёл Шевцов. Он словно машина, несущая погибель тому, кто посмел встать на его пути. Сейчас невозможно поверить, что этот мужчина в принципе способен на нежность или вообще на какие-либо чувства кроме ненависти и ярости.

Но вдруг вижу, как он пропускает один удар, который приходится ему в лицо. Алексей даже не пошатнулся, но я замечаю характерный мышечный спазм лицевых мышц. Боль. И не от удара. Шевцов смаргивает и трясёт головой. Надавливает перчаткой на пострадавший не так давно глаз, и у Ермолаенко появляется возможность подняться на ноги.

— Андрей, — вцепляюсь пальцами в рубашку своего тренера и по случаю няньку. — Это нужно остановить.

— Ян, ты же сама понимаешь…

— Ему плохо. Последствия недавней контузии. Андрей, сделай что-нибудь, прошу!

Из носа у Шевцова начинает течь кровь, она смешивается с кровью из разбитой губы, стекает по подбородку. Начинаю лихорадочно соображать, что могло произойти, но мысли разбегаются словно мячики для пинг-понга. Яна, ты же врач, давай, думай!

Шевцов снова пропускает удары, закрывая лицо. Боль не даёт ему сконцентрироваться. Господи! Только держись, прошу!

Наконец Алексею удаётся совладать с приступом, и он в считанные секунды валит Антона на пол, нанося удары, от которых Ермолаенко уже не подняться. Один за другим вколачивая кулаки. Потом резко встаёт. Зрители молчат. Ни оваций, ни улюлюканья. Всё ещё ждут.

Но Антон не встаёт. Сил ему хватает лишь на то, чтобы закрыть лицо руками. Шевцов дышит надсадно, я вижу, как вздымается его взмыленная, блестящая от пота грудь. Он кивает парню, к которому подходила Лиза, и тот подаёт ему какую-то папку. Сорвав окровавленный бинт, Шевцов ставит росчерк на одной на каких-то бумагах в этой папке, а потом россыпью швыряет их на поверженного противника.

— А теперь пошли все вон из моего клуба! — ревёт он что есть мочи.

Молчавшие до этого зрители тихо переговариваются, но встают. Начинаются возня и суматоха. Кто-то и правда уходит, а кто-то обсуждает то, что произошло.

Я же стою на месте словно статуя, замершая соляным столбом. Он жив. И он выиграл. Господи, спасибо тебе!

Кожа начинает гореть, потому что я чувствую его тёмный тяжёлый взгляд, пригвождающий бетонной плитой. Словно зачарованная наблюдаю, как он отирает кровь с лица кем-то брошенным полотенцем и начинает двигаться ко мне. Нас разделяют всего несколько метров, но они кажутся бесконечными.

Каким-то краем сознания замечаю, как люди Ермолаенко выводят Антона. Но это всё вторично. Лишь по касательной.

Шевцов молча спрыгивает с ринга и берёт меня за руку. Какие-то люди пытаются ему что-то сказать, но они словно за стеклом. Есть только мы: моя ледяная ладонь в его раскалённых пальцах. Не говорим. Да и не о чем. Точно не сейчас. Все эти полторы сотни людей словно исчезают, когда Алексей молча уводит меня к коридору, который я помню слишком хорошо. Здесь тише, за нами никто не рискнул идти. Они там делят свои деньги, выгодно поставленные. Да пусть хоть ядерную войну развяжут, она всё равно не перекроет оглушительный стук моего сердца.

Та самая дверь комнаты, которая некогда так напугала меня. Она отрезает нас от всего мира. Здесь совсем тихо. Наверное, стены со звукоизоляцией. Ещё бы, если учесть, когда и для чего она создавалась.

Алексей останавливается напротив. В глазах всё ещё безумный звериный блеск. Он подталкивает меня к кровати и наваливается сверху, глубоко втягивая носом у шеи. Мне страшно. Он необуздан и опасен. В нём нет сейчас и намёка на того, кто ласкал меня ночи напролёт. Но всё же я понимаю, что ему сейчас это нужно.

И мне. Мне тоже нужно. Необходимо как воздух.

Я шепчу его имя, и тогда он отпускает вожжи. Стаскивает с меня джинсы разом с бельём, раздвигает ноги и входит до упора одним толчком. Из его груди вырывается сдавленный стон, что сливается с моим.

Мы нуждаемся друг в друге. Прямо сейчас. Срочно и неотложно. Будто от этого зависят наши жизни.

Резкие, грубые толчки, рваное дыхание, соль на коже… Его пальцы на моём горле и твёрдый член внутри. Это не занятие любовью, отнюдь. Это животный порыв, срывающий с нас человеческие маски. И он прекрасен.

Изувеченные руки Шевцова оставляют на моей коже пятна крови, а разбитые губы целуют. Я слизываю металлический привкус, ощущая его солёную во рту. «Тьма внутри» мелькает надписью на латыни на его груди перед моим взором, прежде чем я взрываюсь оглушительным оргазмом. Тело немеет и застывает, пока Шевцов через пару толчков с рыком изливается в меня.

Время остановилось, а мы замерли в соединении. В прострации. Секунды или часы. Не всё ли равно?

— Прости меня, — Алексей первым приходит в себя и садится. — Снежинка, я просто животное. Прости меня.

— Не извиняйся.

Я не узнаю свой голос. В горле пожар, дыхание всё ещё сбито. Всё, что ниже груди, занемело. Я не чувствую ног, а того, что между — и подавно.

— Тебе было больно? — Алексей проводит кончиками пальцев по моему бедру, от чего кожа реагирует странным жжением.

— Совсем нет, — слабо улыбаюсь, потому что на большее после пережитого сил не остаётся.

Подтягиваюсь, вынуждая себя сесть и тянусь в любимому лицу. Нужно обработать раны и лучше было бы сделать МРТ в ближайшее время.

— Я люблю тебя, Лёша, — слова сами слетают с губ.

Взгляд тёмных глаз затуманивается. Он берёт в свои ладони моё лицо и смотрит в глаза.

— Снежинка…

Мне на руку капает что-то горячее. Потом снова и снова. Губы Шевцова окрашиваются багряным, а тело становится грузным. Он упирается рукой в постель, тяжело вздохнув, а потом падает на пол, потеряв сознание.