Паровоз из Гонконга - Валерий Алексеев

У дверей с карабином наперевес стоял солдатик в долгополой суконной шинели, на голове у него была шапка с опущенными наушниками, а ноги босы, и в носу у солдатика хлюпало: видимо, утро для него было очень холодное. В стороне у решетки особняком стояли пятеро европейцев, и среди них — Савельев, тот самый, задавший отцу вопрос о цели командировки.

Савельев поздоровался с Тюриным дружелюбно: общие заботы сближают. Он объяснил, что для иноспецов устанавливается особая очередь: их отоваривают по одному через десяток местных.

— Пройдете шестьдесят шестым и семьдесят седьмым, — сказал он. Раньше надо было вставать.

— Па, а школа? — с беспокойством спросил Андрей. — Я с Элиной договорился, она приедет к девяти.

Отец виновато развел руками.

— О школе надо было раньше думать, в Союзе, — холодно сказал Савельев, и очки его зеркально блеснули. — И вообще, как это у вас получилось, что приехали вы всей семьей, да со старшеклассником-сыном, да в обход ленинградцев? И холодильник большой привезли. Как будто идете вне конкурса.

Иван Петрович заморгал глазами. Такой прокурорской атаки он не ожидал. А Андрей вдруг почувствовал странную радость — и не сразу сообразил, что слова сказаны, а он не покраснел. Значит, все-таки отпустило?

Он раскрыл было рот, чтобы достойно ответить, но в это время сзади крякнул клаксон, он обернулся и понял, что рано торжествовал победу над собою.

Сквозь толпу, нещадно рыча и напирая на людей бампером, медленно, рывками, как трактор, двигалась автомашина с брезентовым тентом. Даже еще не осознав, что это «субару», Андрей начал неудержимо краснеть. В затылке у него что-то лопнуло, и горячие пятна стали медленно проступать на лице, надвигаясь из-за ушей.

Возле самой решетки машина остановилась, из кабины вышла Тамара, она была в ярко-зеленой рубахе, по-разбойничьи подпоясанной черным кушаком, и в черных узких брючках. Скользнув подслеповатым взглядом по группе европейцев и никого, видимо, не признав, она отодвинула решетку и вошла в магазин. Хозяин, почтительно кланяясь, вышел к ней из-за кассы.

— Вот, обратите внимание на эту бабенку, — сказал Савельев. — Русская, между прочим. Невозвращенка. Вертится вокруг наших, как муха, все знакомства пытается завязать…

"Да что ж такое? — тоскливо думал Андрей, отворачиваясь от него. — Заразные мы? Проклятые? Почему к нам все липнет? Не надо, не надо, пожалуйста, не надо, чтоб она нас замечала…"

Но некого просить единственному в мире: ни у кого к нему нет жалости. Разговаривая с хозяином, Тамара надела очки, посмотрела сквозь стекло и седые, щеточкой, брови ее поползли вверх. Она вопросительно улыбнулась Андрею и показала своей сухонькой ручкой, что сейчас, через минуту выйдет. Делать вид, что он не видит человека, который ему улыбается, Андрей еще не умел.

— Хорошо, — пробормотал он, кивая, — да, да, хорошо.

— По Союзу знакомы? — поинтересовался Савельев. — Или здесь зацепились?

— Здесь познакомились, — буркнул Андреи.

— Нич-чего себе… — протянул Савельев и, ловко достав из нагрудного кармана одну сигарету (в точности, как Бородин), отодвинулся в сторону.

— Что я вижу! — воскликнула Тамара, появляясь в дверях. — Андрюша, Иван! Чем вы тут занимаетесь?

— Да вот, мясо австралийское… — улыбаясь застенчиво, как девочка, проговорил отец. — Проходили мимо, видим — дают…

— Хорошенькое "проходили мимо"! — засмеялась Тамара. — В такую-то рань! Кстати, мясо не австралийское, а мое. Как славно, что я вас тут перехватила! И не надо больше сюда приходить. Садитесь в машину, поехали.

— А как же с мясом? — спросил отец.

— Да будет у вас мясо, целая тонна!

Нужно было видеть, каким взглядом, полным укоризны, провожал их Савельев, оставшийся у магазинных дверей.

16

Прием гостей в «Эльдорадо» был в номерах запрещен: для этих целей существовала гостиная на втором этаже. Когда Иван Петрович сказал об этом Тамаре, она засмеялась:

— Это вас Дени стращает? Толстый разбойник и вымогатель. Должна же я посмотреть, как устроились?

Надменно и рассеянно оглядывая вестибюль, дама с Переяславки прошла мимо конторки администратора. Мистер Дени приподнялся со своего кресла и проводил ее почтительным взглядом. Тамара царственно повернула к нему голову и, дождавшись его поклона, едва заметно кивнула.

Мама Люда, естественно, меньше всего ожидала появления гостьи, она была в странном рабочем наряде (купальник и фартук с оборками). Приоткрыв на стук дверь номера, она ойкнула, взмахнула кухонным полотенцем и заперлась в душевой.

Отец, взволнованно бормоча "У нас тут, понимаете ли, не прибрано", провел Тамару в клетушку, усадил на одну из кроватей, на другой, разметавшись под пологом, спала Настасья. Сразу стало безобразно тесно. Андрей не знал, куда себя деть: хоть иди в коридор и стой столбом.

— Господи, Дюймовочка! — восхитилась Тамара, увидев Настасью. — Вот невеста для моего Рудика, надо их поскорее помолвить.

Тут отворилась дверь душевого отсека, и мама Люда, одетая в ситцевый домашний халат, остановилась на пороге. По-видимому, она догадалась, кого привели мужики, однако ее волнение можно было заметить лишь по рукам, странно сложенным на животе.

Тамара медленно поднялась, сделала шаг, другой по направлению к маме Люде — и вдруг, всплеснув руками, кинулась ей на шею. Мама Люда была настолько растеряна, что даже не догадалась ответить на объятия и стояла, как истукан.

— Именно такой, — глухо, уткнувшись лицом в мамино плечо, проговорила Тамара, — именно такой я вас и представляла. Доброй, простой, сердечной…

Непонятно было, когда мама Люда успела продемонстрировать свою доброту и сердечность. И почему, собственно, Тамара должна была как-то заранее ее себе представлять? Вот у мамы Люды имелись основания представлять себе Тамару совсем другою.

Во всей этой сцене было что-то неловкое, чуждое, зарубежное особенно когда Тамара, отстранившись от мамы Люды и отворотив лицо, судорожно полезла в сумочку за платком.

— Простите, нервы, простите меня… — пробормотала она, вытирая глаз и сморкаясь. — Вы не можете себе вообразить, вы просто себе не представляете… какая я неприкаянная…

И тут мама Люда всхлипнула, обхватила свою новообретенную подругу и обе женщины заплакали навзрыд… Случись такое с Андреем, он бы всю жизнь стыдился своих слез и тяготился воспоминанием об этой сцене, постарался бы более никогда не встречаться с этим человеком.

Но женщины, должно быть, не так устроены. Отплакавшись, они уселись рядком на кровать и дружно, в два голоса, то и дело перебивая друг друга и стараясь досказать до конца свое, стали толковать обо всем сразу: о детских болезнях, о пустоте на базарах, о том, как трудно жить на белом свете вообще. То, что Тамара изголодалась по русской речи, было очевидно. А мама Люда — возможно, она была благодарна Тамаре за то, что та ничуть не похожа на зловещую Хилену…

— Боже мой, Люсенька, и я когда-то блины могла печь! Теперь разучилась конечно. Никому они тут не нужны: дочь отвыкла, сыновья и не привыкли, мужу рис подавай, хоть вари его ведрами. Да как я варю рис его не устраивает. А свекровушка свою песню поет: "Выбрал женщину, называется, даже рис приготовить не может, только и знает свою картошку!" Картошки в нашем доме не водится: здесь ее только за доллары можно купить, в дипшопе. Если свекровь увидит, что я доллары на картошку перевожу, — съест меня вместе с мундиром. Представляешь, Люся: тайком покупаю, украдкой отвариваю и с крутой солью ем…

Тамара стала бывать у них в «Эльдорадо» чуть ли не ежедневно. Снабжение мясопродуктами, а заодно и овощами от пригородных соседей она наладила, как заправская сестра-хозяйка, привозила и печенку, и язык: и прочие деликатесы, о которых в Щербатове и думать забыли.

— Вы только дайте мне знать, в любое время дня и ночи я буду тут у вас. В любое время!

Андрей терпеть не мог эти каждодневные гостевания. Возвращаясь и школы пешком, по жаре, и завидев стоящий у подъезда «Эльдорадо» тускло-зеленый пикап, он готов был завыть от тоски: духота, теснота в номере, до трусов раздеться нельзя, сиди, как дурак, в рубахе и в брюках да слушай бесконечные "жалобы турки".

— Старовата я стала, Люся, сестричка: никому не нужна, в этом климате женщины быстро изнашиваются. Жора мой коноплей стал баловаться, девочек себе заводит, мне это как-то все равно… Дети? А что дети? Трое их у меня, а поговорить не с кем. Линдочка красавица, умница, дитя любви, у нее своя жизнь. Работает в частной компании, о России и слышать не хочет, мечтает выйти замуж за шведа. Руди, озорник, по-русски едва лопочет, а младший вообще не знает ни одного русского слова, живет под опекой бабушки. Вот такой, Люсенька, итог жизни. Возвращаться в Союз не с кем, да и не к кому. Хорошо бы, конечно, съездить, по Переяславке погулять, маминой могилке поклониться… Рудика бы пристроить учиться в Москве, он стесняется языка своего, а поговорить ему, кроме матери, с кем? К русским детишкам не подступиться, шарахаются от него, как от заразного. Я сама слышала, как мамаши учили: "К этому паршивцу — не подходить".