Благие намерения - Александра Маринина

– Тома, не расстраивайся, давай ты меня пострижешь, когда никто не видит, а всем скажем, что я в парикмахерской была, – предлагала Люба.

– Я не собираюсь врать, для меня это вопрос принципа – чтобы родители выказали мне доверие, – гордо отвечала Тамара. – Если ты боишься признаться, что это я сделала тебе стрижку, тогда вообще ничего не надо, иди вон в ближайшую цирюльню, пусть тебя обкорнают за три копейки.

Люба понимала доводы Тамары, и ей не хотелось ссориться с сестрой, но и ссориться с матерью было боязно.

– А вдруг она обидится, что я ее не послушалась? Представляешь, у меня свадьба на носу – и ссора с мамой. Чего доброго, еще на свадьбу не придет или придет, но не будет со мной разговаривать. Весь праздник будет испорчен.

Со свадебным нарядом тоже дело шло трудно, по крайней мере для Любы. Ей хотелось белое платье, как у Валентины Терешковой на свадьбе с космонавтом Николаевым, с круглым вырезом, облегающее грудь, приталенное, с пышной юбкой, настоящее свадебное. Фотографию Люба видела в газете и никак не могла забыть. И фата чтобы была такая же, до середины спины, на макушке собранная и сколотая искусственными цветами. И непременно чтобы были тонкие белые прозрачные перчатки до локтя. Но ее желание понимания не вызвало ни у кого, даже у Тамары. Анна Серафимовна полагала, что платье должно быть, разумеется, белым, но скромным, прямым, чуть ниже колена, и фата должна быть такой же длины, как само платье, ни в коем случае не короче. Зинаида считала, что белое платье – слишком маркое для повседневной жизни, да и куда его носить? А носить придется, потому что семья не настолько богата, чтобы позволять себе тратиться на платье для одного-единственного выхода. Если уж покупать или шить, то такую вещь, которую потом можно еще несколько лет надевать, то есть практичную, поэтому, по мнению мамы Зины, платье, в котором дочь отправится в ЗАГС, должно быть светленьким, в горошек или в цветочек, с рюшечками (для нарядности), но ни в коем случае не с белоснежным фоном (а то будет сильно пачкаться и от частых стирок быстро придет в негодность).

Что касается Тамары, то она была категорической противницей как белоснежного платья, так и светленького, но обыкновенного.

– Я вообще не понимаю, чего вы уперлись в это «беленькое и светленькое»! – возмущалась она. – Что, других цветов никаких нет? Можно сделать шикарный наряд, оригинальный, элегантный, например, голубой или ярко-красный. Получится нарядно, а если уж матери так прибило, чтобы было практично и можно было потом носить, станешь надевать в театр или в гости. Любка, я бы тебе такое придумала – такого ни у кого в Москве не будет! Представляешь, уникальный наряд, исключительный, такого никто никогда не видел, ни в «Работнице», ни в «Бурде» ничего даже похожего нет. Лучше заграничного!

Тамара знала, о чем говорила: среди ее знакомых были те счастливицы, кому повезло хотя бы иногда держать в руках немецкий модный журнал «Бурда», и к ним в гости посмотреть на зарубежные модели сбегались и соседи, и приятельницы, в числе которых, разумеется, была и Любина сестра. Но Люба не хотела «лучше заграничного», она хотела платье, как у Терешковой, и при этом не поссориться ни с мамой, ни с бабушкой, ни с сестрой. Совместить интересы всех и никого не обидеть оказалось невозможным, и Люба сдалась на милость матери, которая каким-то образом уговорила Анну Серафимовну (а скорее всего, Анна Серафимовна почла за благо уступить невестке и не конфликтовать). На мнение Тамары Зинаиде Васильевне было наплевать, она с давних пор пребывала в убеждении, что «Томка – неудачный ребенок» и ничего умного и дельного старшая дочь все равно не предложит. Мнение самой Любы мамой Зиной в данном случае тоже не учитывалось, поскольку Люба как младшая в семье права голоса не имела, да и привыкли все, что она свое мнение высказывает крайне редко и никогда его не навязывает.

В итоге платье, которое под чутким руководством Зинаиды Васильевны сшила для Любы портниха, оказалось, по мнению Тамары, «чудовищным» и «деревенским», а главное – банальным, в таких пол-Москвы ходит. Единственным его достоинством оказалось то, что оно идеально село по фигуре, то есть портниха-то была хорошей, а то, что со вкусом у заказчицы не все обстояло благополучно, – это другой вопрос.

В парикмахерскую, отстригать косу, Зинаида повела Любу сама, чтобы дочь не обрезала волосы короче, чем хотела мать. Разумеется, это была никакая не стрижка, а просто обрезание волос до определенной длины: Зинаида считала, что на свадьбу Люба должна сделать «бабетту», поэтому о совсем коротких волосах не могло быть и речи. Тамара горько усмехалась и говорила, что лучше уж коса, чем «такое пошлое мещанство». Сама же она предлагала стрижку «колокол», очень модную в то время в Германии, и, кроме того, тонирование Любиных темно-русых волос в бронзовый или медный цвет.

За два дня до свадьбы, которую собирались отпраздновать в просторной четырехкомнатной квартире Романовых, пришла телеграмма от Андрея Бегорского: он сообщал, что получил трехдневный отпуск за отличную службу и постарается успеть прибыть в Москву к торжественному дню. Услышав об этом, Люба бросила все и помчалась изучать афиши театров и кино.

– У него будет всего три дня, – возбужденно говорила она Родиславу, – надо, чтобы он провел их с пользой. Ведь он там, в армии, ничего не видит. Надо купить ему заранее билеты на все самое новое и хорошее, на «Гамлета» со Смоктуновским, на «Живых и мертвых», там Папанов так играет – я прямо расплакалась! Я поговорю с папой, может быть, он сможет достать один билетик на «Доброго человека из Сезуана», говорят, очень хороший спектакль, это совсем новый театр, «На Таганке», у нас на курсе некоторые ребята смотрели – они в полном восторге. И еще надо нам с тобой посмотреть, какие сейчас проходят выставки. Как здорово, что Андрюшка приезжает!

Николай Дмитриевич в ответ на просьбу дочери достать билет в театр на Таганке только кивнул головой и что-то пометил в блокноте, но спустя несколько минут спросил:

– Ты что, собираешься идти одна, без Родислава? Что еще за новости?

– Это не мне, это Андрюше Бегорскому, он всего на три дня приезжает из армии, – объяснила Люба.

– Андрюша? Это тот дачный шахматист? Дельный парень. А сама ты когда успела спектакль посмотреть? Я тебе вроде бы билеты не доставал.

– Я и не смотрела. Да я успею, пап, я же в Москве живу, а Андрюшке уезжать обратно через три дня.

Николай Дмитриевич с интересом глянул на дочь, потом стал рассматривать более внимательно, словно впервые увидел, и наконец произнес:

– Хороший человек из тебя вырос, Любаша. Добрый.

На эти слова отца Люба особого внимания не обратила, потому что с несказанным удивлением думала о другом: откуда Николай Дмитриевич знает об Андрее и о том, что он летом приезжает на дачу, и о том, что он увлекается шахматами? Андрей ни разу не был у них дома, она не знакомила его ни с Бабаней, ни с родителями, так откуда же у отца такая осведомленность? Конечно, Андрея знала Тамара, но вряд ли она откровенничала с папой, между отцом и старшей дочерью особо доверительных отношений Люба не наблюдала. Ну и разумеется, обо всем знала Анна Серафимовна, которая живо интересовалась жизнью внучек, в том числе и их друзьями. Получается, что это бабушка рассказала папе… Зачем? Неужели ему это было интересно? И неужели он столько лет держал это в голове и не забыл? Видно, не зря он стал таким большим начальником, он действительно необыкновенный.

Народу на свадьбу пригласили изрядно: школьные и институтские друзья Любы и Родислава, друзья и родственники Головиных и Клары Степановны, и Анна Серафимовна позвала двух своих самых задушевных приятельниц с мужьями. И разумеется, в списке приглашенных числились Аэлла Александриди и ее новоиспеченный муж. Честно говоря, Любе и в голову не пришло бы позвать Аэллу, с которой до минувшей весны она не виделась почти три года, но после того, как Аэлла позвала их на свою свадьбу, не сделать ответный шаг было бы неприличным.

В день свадьбы с самого утра на Родислава навалилось «это». Он плохо соображал, что нужно делать, что надевать, куда идти. Клара Степановна хлопотала вокруг него, то и дело раздражаясь от его неловкости и несообразительности, а Родик мечтал только об одном: чтобы рядом поскорее оказалась Люба, которой можно не стесняться, которая поможет и поддержит. Но Люба, как назло, должна была высидеть очередь в парикмахерской, где ей предстояло сделать свадебную прическу.

Наконец Люба появилась, и Родика немного отпустило.

– Я ужасно волнуюсь, – признался он по дороге в ЗАГС.

– Не бойся, – дрожащим голосом ответила Люба, – я тоже волнуюсь. Вдвоем не страшно.

Она держала его за руку все время, до самого окончания торжественной церемонии. Родислав так нервничал, что никак не мог надеть ей на палец кольцо, и кончилось все тем, что Люба ловко, так, что никто и не заметил, взяла у него кольцо и надела сама. Завершающий церемонию поцелуй тоже получился неловким и скомканным, Родик промахнулся и не попал в Любины губы.