Пересечение - Елена Катасонова

— Я изуродовала ей первый класс, — сказала Юля, вернувшись с вокзала. — Ты бы видел, как она держала нас обоих за руки, не отпускала…

— Ну, первый класс — не девятый, — начал было Павел и тут же осекся: Юля тихо плакала, глотая горькие слезы. — Юлька, родная! — Павел бросился к ней, стал греть ее покрасневшие, озябшие руки. — Ты только не бойся, ты не раскаивайся, вот увидишь, Юленька, это пройдет…

Он говорил, а она сидела совсем застывшая и молча кивала. И так же молча легла спать, отвернулась к стене и не ответила на его робкое прикосновение.

На другой день Павел притащил хризантемы и торт и даже билеты в какой-то театр — Юлька до смешного любила это старомодное зрелище, — и она немного оттаяла. Но все равно она маялась без своей Аленки, и Павел смутно негодовал: в конце концов он, может, вообще потерял сына, а ее дочь они заберут, вот только устроятся. Как они устроятся, Павел не очень-то представлял: Юля почему-то все оставила мужу, явилась в затрапезном платьице: «Ты прав, Павка, нельзя было брать от него подарков». Павел даже растерялся: зачем же понимать так буквально? Он не посмел сказать этого Юле, но с трудом подавил в себе раздражение. А Володя ее молодец! Рыдать — рыдал, а на заявлении в суд, в котором Юля в трех точных фразах обрисовала ситуацию, приписал: «Имущественных претензий к ответчику не имею». Юля недоумевала, подписывая: «Зачем это? Ничего мне не надо, это же ясно…» Как — не надо? Как же они будут жить? Спрашивать было нельзя, спрашивать было стыдно. Он и не спрашивал. Он просто думал.

Потом по просьбе экс-мужа Юля ходила к нему на работу, рассказывала в кадрах, какой он хороший, чтобы ему «не повредить», потом звонила давней подруге, просила с кем-нибудь познакомить ее страдальца. «Надо, чтобы всем было как можно легче», — сказала она. Тоже мне, Иисус Христос в юбке! Пока что легче одному ее Вовочке. Павлу, например, не легче, ему просто невыносимо!

Он и представить не мог, что Татьяна так разъярится, хотя видел генеральную репетицию ее ярости этой весной. Он уже выдержал целую серию безобразных сцен, выслушал такие слова и угрозы, какие Юле и во сне не снились, принял массу условий, выплатил какие-то астрономические долги, о которых и понятия не имел, а все равно ходил в подлецах.

Потом Таня будто бы успокоилась, брань и угрозы отошли на второй план, и она стала беседовать с Павлом как с больным или дурачком — медленно, скорбно, словно сочувствуя.

— Надеюсь, ты подождешь хотя бы, пока сын кончит школу? — спросила она как-то и участливо поинтересовалась: — Или тебя там торопят с разводом, требуют гарантий?

Измученный двухчасовой беседой, этим изнурительным «промыванием мозгов», Павел тупо молчал. Каких гарантий? О чем она? И откуда только берет такие слова?

— Ну что ты молчишь, Павлик? — мягко продолжала Таня. — Твою мадам можно понять: машина, заграница, ученая степень… Для одинокой женщины да еще с ребенком — прямо клад.

Она уже все знала про Юлю, с непостижимой скоростью собрала всю возможную информацию, но упорно делала вид, будто не подозревает, что одинокой Юля стала три недели назад, что все у нее было: и муж, и машина, что даже по Татьяниным меркам не было ей нужды «менять» мужей. У них любовь, любовь! Павел не выдержал и бросился защищать Юлю.

Много лет спустя, в одну из его проклятых бессонных ночей, далеко от Москвы, в жаркой влажной стране, отгоняя от себя то, что изо всех сил старался забыть, заглушить, утопить — в вине, в легких связях, в деньгах, — Павел понял, что в тот морозный московский вечер он и предал Юльку. Да-да, предал ее, свою любовь, свою единственную, дорогую, ставшую вдруг такой незащищенной женщину.

Как он мог говорить о ней с Таней — приводить веские доказательства ее бескорыстия и любви, перечислять, что она потеряла, связав с ним судьбу, рассказывать об Аленке, о рукописи, о том, как Юля ему помогает, как вообще помогает людям, — в маленьких сибирских городах, в украинских селах к ней идут как к московскому корреспонденту… Дурак, дурак! Хоть бы подумал: кому он все это говорил, перед кем защищал Юльку? А раз защищал, значит, можно было нападать, обличать, обвинять, задавать подлые вопросы и капать, и капать яд в его влюбленную душу.

В тот день он приехал домой совсем поздно. Тетя Лиза встретила его странно: посмотрела прищурившись, откинув голову, как сквозь очки, хотя очков никогда не носила, поджала тонкие сухие губы. Павел с досадой пожал плечами: в конце концов, он ждал сына, хотя так почему-то и не дождался, в конце концов он защищал Юльку и так к ней спешил, так соскучился, что даже от ужина отказался, хотя Татьяна испекла его любимый пирог.

Юля ни о чем не спросила, но он сам ей все рассказал, все без утайки — и что говорила Таня, и что говорил он, и как ловко он разбивал все ее доводы, и как хвалил Юлю. Он даже процитировал Таню: «А что такое любовь в нашем возрасте? Это общий дом, общий сын, взаимное уважение…» Пусть знает: его уговаривают, аргументы серьезные…

Они сидели в их маленькой комнате, он ел яичницу с колбасой (смешная Юлька: это, по ее понятиям, ужин!) и передавал весь разговор в лицах. Юля почему-то молчала, рассеянно водила по столу пальцем и следила, следила за этим пальцем. Потом усмехнулась невесело:

— Любовь — это дом?

И замолчала. Теперь уже окончательно.

— Привет, Пашка, как дела? Сто лет тебя не видел. Может, пообедаем вместе?

Звонил Сергей. Павел привычно обрадовался, но тут же насторожился: неужто Татьяна добралась и до Сергея? С Павлом уже обедали самые разные их друзья и знакомые, его уже приглашали в гости или на просмотр редкого фильма, ему предлагали собраться и переписать импортные пленки, будто не знали, что дома он не живет и нет у него теперь ни магнитофона, ни пленок, — ничего у него теперь нет. И всякий раз при встрече, после преувеличенно-радостных восклицаний, начинался душеспасительный разговор:

— Слушай, старик, ты, говорят, задурил… Слушай, не делай глупостей…

Павел морщился, пытался перевести разговор на другое, но его прижимали к стенке, и он начинал объяснять, что полюбил, понимаете, полюбил наконец, что не может без Юли жить, ну просто не может. Друзья упорно не понимали, хотя все было так просто: есть Юля — и есть жизнь, ее свет и движение, нет Юли — и он весь в тревоге…

Дирижерская палочка Тани отлично руководила слаженным хором: друзья сомневались, подозревали, предупреждали, предостерегали. И только Генка, сосед по старой квартире, вздохнул и сказал: «Завидую, черт возьми, у меня такой не было». Но и он тут же спохватился и спросил очень строго: «Александру-то помогаешь? Эта, твоя любовь, не против?» А теперь вот Сергей…

— Давай! Пообедаем, — решительно сказал Павел. — Только не в обед, мне некогда, а после работы, идет? Ты ведь наверняка примешься спасать мою душу, или, может быть, я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаешься, — хмыкнул в трубку Сергей. — А что, не я первый? Ладно, можешь не отвечать. Но я и вправду хочу тебя видеть. Приезжай вечерком.

Павел позвонил Юле, предупредил, что вернется поздно, купил на Кировской какой-то новый коньяк, поставил его в сейф и попытался работать. Но ему не работалось. Почему, в самом деле, он растерял всех друзей? Потому что они были общими друзьями — его и Тани? Или потому, что теперь он живет за городом. Но ведь почти у всех у них есть машины, могли бы добраться, хотя, вообще-то, он их не приглашал… Ну ладно, скоро его день рождения, вот он и пригласит…

А у Юльки в этом плане все хорошо, все просто отлично. Все ее «девчонки» — так она называет подруг — сразу приняли Павла, их немногие мужья — тоже. И ее друзья журналисты как ни в чем не бывало болтают с Павлом обо всем, что приходит в их несерьезные головы. Они вваливаются к ним в дом веселой ватагой, и тетя Лиза суетится и молодеет, помогая разместить на старомодной неуклюжей вешалке куртки и шапки, и разномастные лыжи загромождают тесный коридор. Они привозят с собой пачки гремящих пельменей — по пачке на брата, — водку и даже масло к пельменям, суют все это добро в маленький холодильник, пьют горячий, обжигающий чай и гоняют на лыжах в сосновом лесу.

Павел тоже достал старые, давно пылившиеся в чулане лыжи. Костя — лучший Юлькин редакционный друг — минут двадцать натирал их какими-то мазями, чинил крепления, подкручивал всякие там винтики. А потом Павел показал всем им класс. Недаром же он когда-то дружил с Филькой! Костя орал: «Во дает!» Юлька, розовая, сияющая Юлька, в маленькой шерстяной шапочке с козырьком, в мохнатом, как як, свитере, подпрыгивала от восторга на лыжах. А он летел с высоченной, с тремя трамплинами, горы, летел и чувствовал свое такое еще молодое тело, остро понимал, что переполнен радостью, морозным воздухом, лесом, а главное — Юлькой, совсем прежней, родной Юлькой.