Ян Собеский - Юзеф Крашевский

— Non nobis, non nobis! Sed nomini Yuo ad gloriam[31]!

При этом последнем натиске гусары поломали почти все копья.

Тут произошло нечто неописуемое: все преисполнились непреоборимым духом, против которого не устояли бы двойные силы. Он сеял ужас… Недавно еще горделивый и спокойный, мнивший себя в полной безопасности, визирь увидел, что погиб… Невыразимая тревога охватила турок; потеряв головы, они стали разбегаться во все стороны, побросав оружие… Можно смело утверждать, что в такой момент бессильны и разум, и военный гений, и опыт полководца: сам Господь Бог гонит одних вперед, других, как под ударами бича, назад… Как только начался переполох и вся лавина беглецов покатилась к ставке визиря, день был решен. Как вихрь метет песок, так страх гнал перед собой толпы, пораженные ужасом.

Наши гусары первые вклинились в самую гущу турок и раскроили их на две части. Здесь погибли наши Алепский и Силистрийский и еще четверо других на правом крыле, у Яблоновского. Потом рассказывали, будто визирь, вбежав в большой шатер, плакал от растерянности… С ним был еще тогда крымский хан, Се-лим-Гирей.

— Выручай! — кричал визирь. — С ними король польский, против него мы бессильны! Лишь бы уцелеть самим!

Распускали слухи, будто измена татар была куплена заранее. Но я этому не верю: королю незачем было бросать татарам золото; довольно было слова.

На основании того, чего мы наслушались и насмотрелись после, можно бы написать целые книги об одном этом дне. Но охватить как целое всю массу тогдашних впечатлений невозможно.

Около шести часов пополудни король первый доскакал до ставки визиря, несмотря на то что янычары еще продолжали стрелять. Он немедленно приставил к шатрам стражу, чтобы никто не смел ни грабить, ни разорять, а на завтра обещал войскам полное удовлетворение.

Итак, сама судьба отдала нашему королю несметные богатства Кара-Мустафы, расположившегося под Веной с пышностью повелителя и государя, явившегося на войну в предвкушении победы, со всеми сокровищами и достоянием. Было это для нас в одно и то же время и большое счастье и великое несчастье, как мы увидим ниже.

О том, как сам я провел этот самый памятный в жизни моей день, мне не следовало бы вспоминать. Я был как песчинка, уносимая бурей.

С самого утра я, по приказу короля, старался быть около него, со стаканом, фляжкою воды с вином, куском хлеба с ветчиной. Но никто не прикоснулся к этому до ночи; да и у меня, хотя полопались от зноя губы, в мыслях не было напиться. Я старался поспевать за королем, насколько позволяла лошадь и условия местности; а все же случалось остаться далеко позади. Догнать же было нелегко; я все время следил взором за бунчуками и орлиным крылом, но и они по временам скрывались за гусарскими значками. Частенько я терялся и потом совсем не мог найти дорогу. Только внизу, в долине, мне удалось догнать короля, когда он уже опять садился на лошадь.

Когда мы вторглись в ограду лагеря, какой-то негодяй янычар попотчевал меня пулей. Таким образом, оправдалось правило, что я никогда не оставался невредим. Кроме меня, из королевской свиты не пострадал никто; ясно, что пуля не предназначалась никому иному. Шальная, на излете, она разорвала только рукав кафтана и содрала кожу и так застряла в рукаве, что я ее потом мог вытащить и сохранить на память. Рана была пустячная, но, конечно, не обошлось без потери крови.

Я все время следил глазами за королем, с тех пор как он, перебравшись через окопы, мчался к ставке визиря. Он был очень утомлен, тяжело дышал и все время оглядывался на сына. Лицо его было удивительно ясным и величавым. Он все время точно шептал молитвы. Конечно, молиться о победе уже не приходилось, ибо мы хозяйничали в самом вражьем стане. Очевидно, король молился за своих ближних, которых не видел вокруг себя и о которых постоянно спрашивал: о кавалере Малиньи, о гетманах, о близких сердцу людях. Матчинский в течение всей битвы ни на шаг не отходил от короля. Королевич также, надо отдать ему справедливость, был очень стоек под огнем. Все время смотрел на отца и повиновался малейшему с его стороны знаку.

Едва успели мы остановиться у шатров, как со всех сторон стали сбегаться командующие отдельными частями с поздравлениями. Князь Саксонский чуть ли не со слезами бросился в объятия короля. В эту первую минуту все прекрасно понимали, сколь многим они обязаны Собескому и нам. Но все это очень скоро изменилось.

Здесь же у палаток невольник визиря подвел к королю лошадь Кара-Мустафы и поднес его золотое стремя. Это стремя король отправил королеве с первым же гонцом и вестью о победе.

Князь Лотарингский подошел к самым стенам города, чтобы очистить все подступы к нему и окопы от засевших янычаров. Некоторые отряды были посланы в погоню, но турки уходили так поспешно, что догнать их было трудно.

Всех точно вымели метлой из огромнейшего стана: их как не бывало. Лагерь был завален снятыми и неубранными палатками, трупами лошадей и верблюдов и многим множеством всякой добычи, доставшейся в наши руки. Было запрещено грабить, но как усмотришь за войсками ночью!

Достаточно вспомнить хотя бы о шатрах визиря, доставшихся королю; они образовали среди лагеря как бы отдельный городок, сооруженный для беспечального существования с такой уверенностью в полной безопасности, как будто ниоткуда ничего не угрожало. Сады, фонтаны, бани, беседки, киоски, дорожки, устланные сукном; палатки из драгоценнейших тканей с золотою бахромой; внутри неимоверное количество изящнейшей утвари: сундуки, ларцы, седла, ковры, одежды в невероятном изобилии. Глазам не верилось при виде той пышности, с которою визирь шел на завоевание империи, будучи так уверен в будущей победе, как будто бы уже преодолел все препятствия. И вот в течение часа, никак не больше, все рухнуло и разлетелось в прах!

Король мог бы в тот же день уехать на отдых в город, но не захотел, а провел ночь на поле битвы, под деревом; а так как нечего было есть и мы весь день, сами того не замечая голодали, то Старенберг прислал немного продовольствия. Дальше я расскажу все, что потом случилось; теперь же должен описать внезапную перемену в настроениях, происшедшую на другой же день после победы, очень для нас чувствительную.

После первого припадка радости те, которые вначале едва не лобызали ноги короля, понемногу поостыли и одумались. Тогда и вожди, и воины сообразили, что львиная доля славы и добычи досталась чужеземцу. Лавры победы увенчали чело нашего государя; в его же руках было великое знамя Магомета, все сокровища визиря, его шатры; одним словом, большая часть всей добычи; вышло так, что имперцы играли вспомогательную роль, победителем же и главным вождем был наш король. Отсюда зависть, даже со стороны тех, коим было известно лучше, нежели другим, сколь многим они обязаны королю, направлявшему все своим разумным руководством и приведшему к победе. Отсюда чувство недовольства, отсюда же и чудовищная клевета.

Итак, главная добыча, весьма и весьма немалая, но значительно преувеличенная пылкой фантазией завистников, досталась королю. Она была взята для короля нашими гусарами и принадлежала ему по праву. Хотя впоследствие король щедрою рукою раздал очень многое, тем не менее продолжали говорить о целых сундуках с золотыми монетами и об огромных сокровищах, которые он будто бы присвоил. И хотя на долю короля действительно пришлось немало, но он должен был со всеми поделиться. Многое вырвали у него почти из рук; поживились даже самые ледащие, обозные нестроевые негодяи, а во все последующие дни солдаты за бесценок продавали драгоценнейшую утварь и сокровища. Из ближайших соратников короля никто не ушел с пустыми руками.

Правда, что и во всех других палатках было что пограбить и чем делиться, столько накопилось в турецком лагере богатств. Сколько было одной только добычи, навезенной из других завоеванных краев! Одних сабель, седел, конских сбруй, начельников, усыпанных драгоценными каменьями, набралось столько, что после раздачи всем соратникам у короля все-таки осталось по несколько десятков каждой вещи. О золоте в монетах, которого также было вдосталь, не могу ничего сказать наверняка, так как эта часть была поручена Матчинскому.

Прочим вспомогательным войскам достались наиболее удаленные части лагеря. Там также было чем поживиться, но гораздо меньше, нежели вокруг ставки визиря. Отсюда чувство неудовлетворенности; так что на короля смотрели как на расхитителя, обвиняя его в алчности. Всех поляков стали обзывать грабителями, хотя мы взяли только то, что отвоевали собственною кровью. Такова-то была тленная и мизерная награда за все принесенные нами жертвы, ибо и нам, и королю отплатили впоследствии черной неблагодарностью.

Впрочем, король заранее предвидел такой оборот дела и ежечасно повторял еще в походе, до самой встречи с Лотарингским, что ничего не ждет от кесаря, кроме неблагодарности. Кесарь же, спасенный нашею победой, не ударив сам палец о палец, должен бы чувствовать себя неловко. Вместо того он еще более напыжился. Очевидно, считал себя каким-то идолищем, которому все должны служить, все охранять, без всякой с его стороны взаимности.