Богемная трилогия - Михаил Левитин

Дантист всунул туда голову, долго сопел, осматривая, вылез наружу.

— Чисто, — сказал он ассистенту, который записал что-то в большую канцелярскую тетрадь.

— Не дышите, — сказал Олегу рентгенолог, и юношу просветил до глубины души, стало стыдно, что для самого себя уже ничего не осталось.

— А теперь еще ниже, еще, вот так, — сказал врач.

Убедившись, что Олег перед ним весь как на ладони, сказал:

— Чисто, никаких предметов в нем нет.

Так и записали.

Пожилой хирург в резиновых перчатках задумчиво попросил Олега спустить трусы и сунул один из резиновых пальцев в задний проход.

Унизительнее боли было унижение, но это еще было не то унижение, и Олег не сказал ничего.

Он шел к Голгофе, так ему казалось, шел по пути отца своего, потому что, конечно же, с тем проделывали то же самое. Он с удовольствием представлял, как вел себя в подобных ситуациях его отец, вероятно, шутил, чтобы не выглядеть жалким, или задавал врачам тонкие профессиональные вопросы, чтобы и здесь не ударить в грязь лицом, а может быть, кричал, сопротивлялся. Один черт знает, что придумал отец, чтобы превратить обычное медицинское обследование в пытку для тюремных врачей и в акт своего очередного торжества над правосудием.

А может быть, Олег не прав и отец к этому времени устал от всех этих чудес, которые проделывала с ним судьба, а может быть, вспоминал его, Олега, и всеми силами души молил, чтобы с ним не случилось такое.

Но с ним случилось вопреки отцовской воле, вопреки предсказаниям, вопреки обстоятельствам, которые всегда отодвигали его куда-то в сторону от отцовской жизни, отцовских дел. И если бы отцу предстояло попасть в ад, он, Олег, туда последовал бы за ним, хотя бы доказать, что не боится.

Его вернули в камеру, где он сразу улегся на свою койку, лицом к стене. Над ним сгущались тюремные тени, хотя это неправда, в камере нет теней, потому что почти нет солнца, и это неправда, в камере есть тени, эти тени — люди.

Они разговаривали, они играли в карты, затевали драки, иногда даже танцевали, ерничая, они делали все, что делают на свободе, только в отведенном три на шесть пространстве, они проделывали все это, чтобы не разучиться, когда их выпустят на свободу, а Олег не принимал участия ни в чем, чтобы забыть.

— Чем хуже, тем лучше, — повторял он, но никак не мог понять, что может быть хуже. Стать одним из тех, кто с ним рядом? Непостижимым, с последовательно черной биографией, со вздутой на лбу жилкой, преступно бьющейся? Он всюду провожал Олега взглядом, куда бы тот ни пошел, но ни разу не заговорил с ним.

Или этим маленьким жалким байстрюком, лезущим в друзья, вымаливающим подачки? Олег уже подарил ему все, что разрешили принести со свободы: авторучку, шоколад, жвачки, остался только маленький стеклянный шарик, который Олег не выпускал из рук как талисман уже много лет, этот шарик напоминал ему раба, свернувшегося в поклоне. Вернее, не ему, а отцу, так определившему суть шарика. Олег всегда вертел этот шарик, ему удалось оставить его при себе. Если шебутной претендует на шарик, тогда драка неминуема, Олег не отдаст, и вмешается, конечно, тот, с пульсирующей жилкой на лбу, и остальные, которых Олегу не хотелось разглядывать, и тогда начнется то самое, последнее, потому что здесь, думал Олег, если бьют, бьют на смерть. «И хорошо, — подумал он, засыпая. — И хорошо, и слава Богу».

Сначала Мария свернула на Константиновскую потом через Верхний Вал вышла к Андреевскому спуску, она никак не могла решиться. Потом, заметив знакомого, вошла в подъезд и постояла там недолго, презирая себя, затем вышла из подъезда, снова повернула на Верхний Вал и совершила весь путь назад только не домой, а к самой близкой от дома церкви.

Она с опаской посмотрела на церковный крест подошла к оградке, вгляделась и увидела, что, кроме старушки, молящейся у входа, никого во дворике нет.

— В конце концов, я тоже старушка, — сказала себе Мария и решительно пошла к входу в церковь.

В церкви один только силуэт угадывался где-то сбоку в притворе, это одинокий мужчина спиной к ней просил о чем-то Бога. Там же, над мужчиной висело изображение круглолицего седобородого старца, она опасливо взглянула на седобородого, он слыл здесь большим шутником и, когда народу было мало, как сегодня, позволял себе всякие шуточки. Мария от него отвернулась.

Теперь Мария медленно двигалась вперед к алтарю, как бы навстречу кому-то незнакомому, назначившему ей свидание. Нечеловеческим усилием она соединила три пальца так, как помнила по детству, и неловко, застенчиво перекрестилась.

«Если бы мои видели, что я делаю», — подумала Мария, очень плохо представлявшая в этот момент какие «мои» должны были ее увидеть: сумасшедшая соседка по двору, подруга-портниха Ася, давно не выходящая из дома, продавцы в магазинах, где она покупала еду? Кто «мои», — умершие родители, Георгий?

— Господи, — шептала Мария, не зная, куда деть руку с тремя впившимися друг в друга пальцами. — Прости этого негодяя, прости ему, что я, культурная женщина, экономист, кандидат экономических наук, как жалкая попрошайка пробираюсь по улицам к тебе от людей, от стыда и позора, чтобы просить тебя, Господи, облегчить участь непутевого моего брата. В детстве он был хорошим, это люди испортили его, Господи, и талант, который ты дал ему. Он возомнил, что ему все можно, что можно не считаться с единственной сестрой, образованной женщиной, кандидатом экономических наук. Прости ему, Господи, что он за всю жизнь ни разу не прочитал книги Божьей, но и мне прости это прегрешение, хотя я начинала, но не смогла одолеть до конца. Столько газет, Господи, я выписываю, столько газет, что дай Бог хоть с этим справиться.

Прости ему, Господи, что не увидел он прямой дороги жизни, а увидел петляющую кривую и посчитал ее главной.

Прости мне, что не нашла ни слов, ни доводов убедить его заняться тихим ремеслом и не смущать людей своими рассказами. Так же прости мне, Господи, что была несдержанна и часто желала ему смерти. Это в нашем роду в привычку вошло: желать смерти тем, без кого не можешь жить ни минуты.

Прости, что желала ему, прости, что не всегда кормила, когда у него нечего было есть. Возьми, если ты в силах, часть бед с его головы и перенеси на мою. Позаботься о нем, Господи, он стар, у него начинается диабет, и только гордыня заставляет его делать глупости. Избавь его от нее. Сделай это для меня, Господи, и еще не обойди милостями своими сына его, племянника моего Олега, о котором я не знаю что сказать, но думаю — грешен, потому что грешник не может родить святого. И еще передай от меня…

И уже совсем свое тихое-тихое начала просить у Господа Мария, и вечерний солнечный луч пронзил насквозь церковь, и весело зашевелились в этом луче пылинки.

Выходя из церкви, Мария невольно скосила глаза в сторону седобородого святого и могла поклясться, что увидела, как он подмигнул ей.

«Я боюсь напутать и рассказать что-нибудь не так, но это была особенная лошадь, и аттракцион был особенный, не под руководством заслуженного джигита, а с дрессировщиком во фраке, с небольшим хлыстом в руке, вполне светским, респектабельным даже немного мешковатым мужчиной.

Вероятно, он был немолод и огромные черные круги под глазами тщательно запудривал перед представлением.

Такие истории скучны тем, что они рассказываются как бы по аналогии, как бы это рассказал человек, а тут надо — как бы рассказала лошадь.

Вообще-то в нашем желании сделать животных похожими на людей есть презрение к ним, надменность: человек, мол, царь, и прочее. Взгляните на себя, ну какие мы с вами цари?

Эту лошадь звали Арсена. Она была черная, блестящая, выводили ее под красной попоной, с белым султаном, она была под стать хозяину, такая же приглядная аристократичная. Они были прекрасной парой, не будь он человеком, а она лошадью. Я не был знаком ни с ним, ни с нею. То есть, как видите, я знал этот аттракцион, но только из партера, я не имел чести быть представленным им обоим за кулисами цирка.

А случайный собутыльник мой, от которого я узнал всю историю, работал в цирке, или, как говорят, служил, он был прислугой, сторожем, смотрителем, убирал конюшни, у него много было всякой мелкой работы по цирку, но в основном он ходил за животными, кормил их. Это был человек родившийся между цирком и рынком, цирки очень часто располагаются рядом с рынками, и никакой другой философии, кроме цирковой, этот человек не имел. Когда он выходил из цирка на свежий воздух, то очень долго не понимал, где находится, в чувство его могла привести только выпивка. Да, да, между цирком и рынком.

Арсена его чуть не прибила копытом как муху, когда он однажды от восхищения шлепнул ее по крупу во время сна, лошади, как известно, спят стоя, он едва успел отскочить, и удар пришелся по стенке стойла. Она и не знала, что могла убить человека, сделавшего ее имя бессмертным.