Инстинкт № пять - Анатолий Королев

Я вцепился в хрустальную ножку, как утопающий в соломинку. Я не верил ни одному слову безумца, но все, все, что говорил сейчас душевнобольной, касалось самых сокровенных тайн моей жизни. О них бы я стал говорить хоть с самим чертом с рогами! А вдруг несчастный извергнет в своей речи нечто такое, что озарит мою жизнь светом правды, вдруг…

Незнакомец закатил глаза к потолку и взял рюмку.

— Погиб последний из братьев Кронидов. Первым пал Зевс. Затем земля поглотила Посейдона. Последним пал самый старший из олимпийских богов, — и он мрачно осушил стопку.

— О ком ты?! — я почти сдался перед логикой такого безумия, я уже чуть ли не кричал, принимая правила этой игры.

— Бедный Гермес. Речь об Аиде. Великом Плутоне! Владыке подземного царства мертвых, властителе преисподней. Аид! Сын величайшего Кроноса и титаниды Реи. Старший брат Зевса. Бог подземных страстей и сокровищ. Бог плодородия. Повелитель смерти. Господин ада, Тартара, Эреба и Орка. Каратель усопших. Властелин Элизиума. Аид! Безвидный, незримый, ужасный, неотвратимый Гадес, у которого нет и не может быть потомства. Ведь смерть ничего не рождает, а лишь собирает жатву. Аид! Живые и мертвые боялись произносить это бездонное имя. Жрецы отворачивали лицо, принося ему в жертву животных черного цвета. Аид умер! Какой абсурд и какая правда! Умер распорядитель возмездия, солнце мертвых, сам геометр смерти! И ты, Гермес, его живая тень на земле, ты, как и положено вестнику Зевса, принес мне весть о его смерти. Пей!

«Не спорь с умалишенным», — внушал я себе и тоже залпом осушил стопку разбавленной внаглую водки, и вдруг… Вдруг молнией ожога вспомнил свой единственный из ночи в ночь мучительный сон: я, подобно статуе, неподвижно стою у храма, на склоне Панопейского холма между двумя прекрасными падубами. Стою и гляжу живыми глазами из мраморного лица на Фокидскую долину с развалинами крепости вдали.

И ветерок ужаса приподнял мои волосы дыбом: а вдруг все сказанное — чистая правда? Вдруг я — Гермес? Но… но, опомнись, Герман, боги не ездят в трамвае, не учатся в пищевом институте, не живут в общежитии. Они правят миром!

— Но боги не живут так, как я, — сказал я, — они правят миром. Тут у тебя неувязка, Гипнос.

— Да. Наше время прошло. Только ты и Аид не желали с этим смириться.

— Я?!

— Бедный, бедный Гермес! Я все понял — ты действительно ничего не помнишь. Ты все позабыл. Аид намеренно лишил тебя памяти, чтобы ты смог убить Герсу.

— Зачем?

— А затем, что убить ее можно только нечаянно, а если знать, кто она есть на самом деле, — ничего не получится. Он сделал все, чтобы скрыть от тебя ее имя.

— Не тяни, Гипнос! Я, кажется, что-то помню… какой-то холм Панопейский… долину в Фокиде…

— Там когда-то стоял твой главный храм, Гермес. Мы не раз гуляли с тобой по крыше, любуясь панорамой и вдыхая дым приношений… Сейчас там сплошные развалины.

— Ты ушел в сторону, Гипнос, — я опьянел с одной дрянной рюмки и был захвачен таким поворотом событий.

— О, это был великий замысел. Заговор двух богов! Ты захочешь спросить меня, с какой целью? Отвечаю: с тем, чтобы вернуть власть олимпийским богам. Хотя бы тем, кто остался в живых после Герсы.

— Да кто она, черт возьми!

— Ты и это забыл? Герса убила Зевса!

— Зевса! Никогда не слышал о том, что Зевс был убит… — сказал я в полной растерянности.

— Одну минутку, — мой собеседник отвернулся к соседнему столику, где спиной к нам громоздился бородатый толстяк. — Боря, прими ставки.

— О’кей, — бородач живо повернулся на голос и записал в блокнот машинальной рукой, — двойной ординар в восьмом и девятом. Восьмерка — Тантал, девятка — Лета. Четыре по пятьсот.

Это был букмекер.

Ну и рожа! Не лицо, а красное пузо Силена, бурдюк с виноградным вином… Тут я поймал себя на том, что прекрасно разбираюсь в игрецком сленге ипподрома. Так кто ж я на самом деле — бог или букмекер?

Букмекер принял деньги за ставки.

И Гипнос вонзил в меня взгляд пронзительных глаз орла.

— Слушай и вспоминай, Гермес! Первым об опасности возвестила оракул в Дельфах. Она объявила, что наступает время гибели всех олимпийских богов и что гибель эта придет из… Но ей не дали договорить. Жрицу побили камнями, все боялись, что Зевс услышит кощунственные слова. Даже сама богиня Афина, покровительница Дельф, в святилище которой толпа убила оракула, даже она не стала преследовать убийц и не придала словам жрицы значения, Гермес. Только один ворон, который жил в кроне священного вяза неподалеку от оракула, полетел прямо к ушам Зевса и сообщил ему о страшном пророчестве, добавив, что, умирая, оракул сказала убийцам: плата назначена и будет внесена в положенный срок, а обещанное слово исполнится — потому что услышано. Но и Зевс не стал слушать вещую птицу: кто мог грозить ему, громовержцу, хозяину времени?! В гневе слепого сердца он сжег перуном крылатого вестника. Одним словом, Гермес, стрела пророчества прошла мимо цели. Никогда не затыкай уши, Гермес! Не плюйся пророчеством в пыль, как бы ни был горек его вкус. И расплата немедля явилась к слепцам, держа увесистую корзину, полную живой рыбы. Это были глаза убитой жрицы. Вскоре после расправы с оракулом в Дельфах рыбак по имени Диктис поймал в свои сети у острова Сарин, что напротив мыса Дрепан, ивовую корзинку. Он вытащил ее из моря на берег, а когда открыл — обнаружил в ней еле живую девочку и змею, которая охраняла младенца, обвив кольцами ее ноги. Рыбак убил змею камнем и отнес ребенка своему брату — царю острова Полидекту, у которого своих детей не было и в доме которого выросла Герса.

— Откуда взялось это имя? — перебил я рассказчика.

— Оно было написано по-гречески на пеленках ребенка, Гермес. Когда девочку вынули из корзины, на дне ее обнаружили сумку из кожи черной овцы.

— Сумочку из черной кожи! — воскликнул я, не понимая своего восклицания.

— Да, сумку из кожи черной овцы, вывернутой мехом наружу, — кивнул Гипнос. — К тебе возвращается память, Гермес?

— А внутри сумочки была детская книжка, круглая пудреница без пудры с зеркальцем и дамский револьвер с золотой ручкой!

Мой визави сокрушенно вздохнул:

— Твоя память блуждает в потемках, Гермес. Опомнись. Царь Полидект нашел там пергаментный свиток, исписанный непонятными буквами, свиток был намотан на дощечку из дерева. На ней тоже чернели четыре таинственных знака. А еще он достал вслед за свитком круглое зеркало, но не греческое и не египетское из полированной бронзы, а из зеркального стекла на витой ручке. Таких зеркал никто отродясь прежде не видел, и потому стало ясно, что дитя из корзинки принадлежит к богатому роду.

Тут над ипподромом раздались частые удары колокола, и рассказчик прервал свой рассказ.

— Минуту, — Гипнос жадно поднес к глазам бинокль, руки его затряслись, выдавая запойную страсть игрока: он поставил на трехлетку Тантала.

Начался восьмой заезд.

Стартовая машина барьером выровняла лошадей по корпусу.

Судья дал старт.

Жокеи рванули поводья, одновременно с неба хлынуло — лошади помчались по кругу сквозь перлы светлого дождика. Забубнил динамик: первым идет Резон… сбавил Квадрат… Сбавила Рельса… Тантал обходит Резона…

Когда Тантал выиграл забег, мой Гипнос первый раз выдавил на лице нечто вроде кислой улыбки и показал палец пузолицему букмекеру. Фиг тебе! Тот в ответ показал два — мол, впереди второй заезд. Он и решит судьбу двойного ординара.

Пользуясь паузой, я заказал еще две стопки, а когда их принесли, сразу выпил водяры. Уф, водка вновь ослабила капкан моего скепсиса: а что если я бог? Гермес, черт возьми!

Мой сосед тоже залпом опрокинул глоток алкоголя и занюхал стопку пятном йода на рукаве плаща, после чего продолжил рассказ:

— Слушай и вспоминай, Гермес! Фраза, какую не дали вымолвить до конца оракулу, звучала так: «Наступило время гибели олимпийских богов, и смерть Зевсу грядет из Сарина, и имя зевсовой смерти — Герса». Уже в детстве с ней произошло несколько удивительных случаев, после которых люди по глупости стали говорить, что, наверное, девочка из корзинки с дарами — дочь Зевса. Говорить, несмотря на то, что еще младенцем она ножкой толкнула статую Зевса в домашнем алтаре Полидекта, и та раскололась на мелкие осколки так, что даже голова отлетела от туловища…

— Бац! — перебил я. — Статуэтка разлетелась на мелкие кусочки. Это был купидон из розового бисквита на высокой подставке… Она стояла ни жива ни мертва и думала: сейчас меня выгонят из дома. Но тетушка даже не отругала.

— Ты быстро пьянеешь, Гермес, — хмыкнул мой собеседник и, оставив без внимания все, что я сказал, продолжил:

— Кое-кто из домочадцев счел случай со статуей Зевса дурным знаком, но большинство — нечаянной шалостью ребенка. Никто не мог заподозрить девочку в том, что ей суждено вырасти и свергнуть олимпийских богов. Ведь она была так прекрасна! Стоило ее ивовую колыбель вынести из дворца в сад, как все цветы распускались в полную силу и оплетали прутья живыми гирляндами, виноград свешивал ниже спелые гроздья, чтобы дитя могло дотянуться рукой.