Вещная жизнь. Материальность позднего социализма - Алексей Валерьевич Голубев

нейтральные значения, показывает, что к началу 1980‐х годов в официальной советской культуре уже не вызывает сомнения то, что «влияние улицы» является общественной проблемой. На момент выхода справочника Розенталя рядовые советские граждане воспринимали улицы (так же как подъезды и подвалы) как угрозу для общества.

В этой главе показано, как стремление «уберечь детей от влияния улицы» превратилось в краеугольный камень советского педагогического дискурса в целом и дискуссий о внеклассных занятиях в частности. Во второй главе я рассматривал конструктивные установки внеклассной работы в СССР: советский теоретики педагогики видели в ней инструмент воспитания, необходимый, чтобы привить детям и подросткам ценности, убеждения и навыки ответственного советского гражданина. Но сеть кружков, домов пионеров и спортивных комплексов, которую неустанно развивала советская власть, была задумана и как профилактическая мера: детей требовалось чем-то занять вне школы, чтобы они «не болтались на улице и в подъездах домов»[348]. Эта воспитательная установка наложила отпечаток на жизнь многих детей из образованных семей: их свободное время было заполнено уроками музыки и танцев, художественными кружками и кружками прикладного творчества, спортом и любительским моделированием, не говоря уже о чтении дома[349]. Предполагалось, что ответственный советский субъект в подростковом возрасте проводит досуг за книгами, изготовлением моделей и другими полезными для общества предметами и видами деятельности. Ему противопоставляли тех, кто в свободное время околачивался в подъезде. Яркий пример такой логики – произведения Владислава Крапивина, автора популярных в Советском Союзе романов и повестей для юношества, горячо ратовавшего за внеклассную работу с детьми. В 1961 году Крапивин, сам будучи педагогом, создал экспериментальный пионерский клуб «Каравелла», руководителем которого оставался на протяжении многих лет. «Каравелла» организовывала досуг членов клуба: они занимались фехтованием, пробовали снимать фильмы, ездили на экскурсии, а главное, учились строить парусные суда и управлять ими – отсюда и название[350]. Главный герой книг Крапивина – подросток с городской окраины, бросающий вызов окружающей его материальной обстановке и порожденным ею порокам. Пространственная структура повестей и романов Крапивина строится на контрасте между одновременной унылой и опасной средой советского города, с одной стороны, и воображаемыми романтическими пространствами, например морем или параллельными мирами, с другой; в основе большинства сюжетов – бегство героя в эту вторую реальность. Неудивительно, что один из наиболее резко высказывавшихся о творчестве Крапивина советских критиков обвинял писателя в том, что его книги создают благоприятную почву для социальных конфликтов[351].

Значимое отсутствие городских общественных пространств в биографиях советской интеллигенции слишком часто оборачивается умолчанием об их активной социальной жизни. Многие западные исследователи, в силу классовой близости склонные выражать солидарность с советской и постсоветской интеллигенцией, воспроизводят это умолчание. Например, в книге «Демонтаж советской жизни» (The Unmaking of Soviet Life) Кэролайн Хамфри, размышляя о работах Светланы Бойм, посвященных пространствам позднего социализма, заметила: «В Советской России не существовало промежуточной области между общественным и личным, пространства обычной социализации; человек всегда находился либо в строго официальной, либо в укромной домашней обстановке. Все остальные места, такие как подъезды и дворы многоквартирных домов, представляли собой пространства отчуждения: они принадлежали всем и никому; часто здесь околачивались пьяные, повсюду валялся мусор, а стены были исписаны»[352].

Хамфри пишет с эстетической позиции («повсюду валялся мусор, а стены были исписаны»), в избытке встречающейся как в официальной советской, так и в диссидентской риторике, и маскирующей социально обусловленную неприязнь к определенным реалиям советского города. Эта неприязнь, в свою очередь, диктует высказывания, дегуманизирующие обитателей таких пространств в культурном и академическом дискурсе. Хамфри называет подъезды и дворы «пространствами отчуждения» – это справедливо, но лишь с точки зрения образованной советской публики; вследствие своего социального положения идентифицируя себя с этой публикой, она пренебрежительно отзывается о таких пространствах (и их обитателях), говоря, что там «околачивались пьяные». Еще один любопытный пример можно найти в повести «Обитаемый остров» братьев Стругацких, по-видимому, сознательно обыгрывающей этот стереотип. В начале повести главный герой, образованный и умный искатель приключений из коммунистического общества будущего, в темной подворотне, напоминающий подобные места в советских микрорайонах, сталкивается с шайкой уличных хулиганов. В его воображении они немедленно превращаются в обезьян, после чего он убивает их одного за другим: «Что-то сдвинулось у него в сознании. Люди исчезли. ‹…› Вместо них неуклюже и страшно топтались по грязи жуткие и опасные животные»[353]. В «Обитаемом острове» и повестях, задуманных как его продолжение, четко прослеживаются жанровые элементы романа воспитания, и герой Стругацких постепенно учится преодолевать враждебность, обусловленную его перемещением из социально однородной среды коммунистического будущего в мир, раздираемый классовыми конфликтами.

Постсоветская культура активно использовала образы подъезда и схожих общественных городских пространств в процветающих жанрах детектива и теленовеллы. Функция подъезда как отсутствующего знака советской и постсоветской субъективности позволяет писателям и режиссерам, работающим в этих жанрах, представить его как неиссякаемый источник преступности и населить изгоями общества, взволновав и встревожив свою аудиторию, легко считывающую такие образы. Едва ли стоит удивляться, что некоторые наиболее плодовитые авторы произведений в подобных жанрах прекрасно образованны и происходят из совершенно иной социальной среды, нежели их персонажи[354]. В своем творчестве они воспроизводят и укрепляют усвоенное обществом знание, выступающее – если вернуться к доводам Мишеля Фуко в дебатах с Ноамом Хомским – формой и критерием социальной борьбы[355].

Что касается самих подъездов, то после распада СССР они претерпели заметные изменения. В 1977 году Сергей Михалков выразил уверенность, что хорошие книги способны перевоспитать юных нарушителей порядка, и заявил: «Дело не (столько) в том, чтобы повесить замок на подъезд»[356]. По иронии судьбы, именно массовое распространение замков и в особенности системы домофонной связи в советских подъездах изменило их облик за последние двадцать лет[357]. Современный российский подъезд в среднем чище и лучше освещен, чем его советский предшественник. И живет он другой социальной жизнью, отражая – а вместе с тем воплощая и формируя – новые постсоветские общественные структуры.

Глава 5. Люди из стали

Железо для здоровья и силы советского тела

Я получаю много писем, в которых юноши жалуются, что из‐за своих физических недостатков они даже не решаются познакомиться с девушками. И авторам этих писем я с неизменным успехом прописываю «железные пилюли».

Георгий Тэнно. Не культ, а культура

Да, скажете вы, у вас тоже есть подвалы. Но мы в них не «балдеем», а занимаемся спортом! Боксом, тяжелой атлетикой, в общем, «качаемся», и это дает нам многое – силу, здоровье, уверенность в себе.

Письмо советского подростка-культуриста в газету «Комсомольская правда» (1987)

Одну из многочисленных волн моральной паники, захлестнувших Советский Союз в последние годы его существования, можно соотнести с двумя статьями, одновременно вышедшими в популярных советских журналах