Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неправда, что если никому не рассказать, то ничего как будто и не было. Еще как было. И я сознаю, что с самого начала избегаю одной темы. Намекаю и соскакиваю. Слегка касаюсь – и иду дальше. Так что эта тема продолжает решать за меня, распоряжаться тут. Но теперь хватит. Если постараться, можно уложиться в час и потом еще даже успеть по дороге в «Бараччо», съесть тост перед работой. И, может, станет легче.
Это не только абсурд, к сожалению, но и трагедия, когда женщины – тут я и о себе тоже – дерутся, рвут друг друга на части из-за мужчины. Который потом, целый и невредимый, идет дальше своим путем и свободно проживает свою жизнь, в то время как мы остаемся позади – с пустыми руками, изувеченные шрамами.
* * *
Мама с Никколо уехали из Т. утром шестого октября, в пятницу, часов в десять.
Накануне после обеда мама так маялась от скуки, что вздумала почитать. Никколо не было дома, мы сидели в гостиной вдвоем: я делала уроки, она размышляла. Вдруг она поднялась с дивана и стала изучать полки, не зная – как человек, который никогда не читает, – за что зацепиться взглядом. И среди сотен томов, выстроенных по алфавиту, выбрала «Фиесту».
Хемингуэй, втиснутый в эконом-издание, пожелтел за десятилетия и так бы и остался навечно в этом углу, если бы мама не решила его потревожить. Она отнесла его на диван, открыла, и тут же ей на колени выпала поляроидная фотография.
Поэтому я и ненавижу фотографии.
Потому что на этом снимке, выцветшем еще сильнее книги, где его спрятали или забыли, была девушка с косами и голой грудью. Дата: 23 апреля 1981 года, за пять месяцев до свадьбы мамы и папы. На обороте надпись: «Моему любимому П., твоя Р.».
Я повторяла греческий алфавит, когда услышала мамино шипение: «Вот подонок!» Прервавшись, обернулась к ней и увидела, что она, белая как мел, таращится на эту фотографию. Кому это вообще сдалось – засунуть жизнь, ее фрагмент, очередной момент в такое вот изображение, которое потом обязательно поймут неверно? Я не знаю, спросите у Беатриче Россетти.
Я не раскрою личность Р., ибо это было бы некрасиво. Она ведь теперь известный специалист по гравитационным волнам. Скажу лишь, что, как я узнала в дальнейшем, они с моим отцом были однокурсниками. И не только, разумеется.
– Мы уже были помолвлены двадцать третьего апреля! – сказала мама. – Два месяца как. А он все путался с этой!
В тот период она редко выходила за пределы квартиры. После прилюдной ссоры на Феррагосто она как-то погасла; июльский подростковый восторг улетучился, и она осталась в полной неопределенности, в сорок два года, с неустроенной жизнью, в чужом городе. Они с папой пытались как-то заштопать прорехи, сгладить углы, как говорится, но мы все из одних углов и ребер состоим, так что постоянно бьемся друг о друга. Они уходили на ужин в ресторан вдвоем, уезжали в воскресенье в какой-нибудь заказник, но в итоге всегда возвращались в ссоре. И причина была одна: дети.
– Ну конечно, – комментировала мама в тот день, – что это я себе вообразила? Со мной только трахаться можно, а она – интеллектуалка.
Папа предлагал, чтобы Никколо пошел учиться – хоть на вечернее или в частное заведение. Мама отвечала, что это бессмысленно: она знает, как сложно ему найти дорогу в жизни после того, как его постоянно лишали мужской заботы. Отец получал удар, прикусив язык, жалел о сказанном и переходил в контратаку: «Куда он, по-твоему, без диплома пойдет? Дальше наркоманить? Почему бы не отвести его к психологу?» – «Опять эти твои буржуйские замашки», – обвиняла она, высмеивая его. Они уходили в спальню и проводили целые часы в спорах, без сна. А потом мама нашла эту фотографию.
– Посмотри на нее, Элиза. Сто дипломов, а все равно шлюха шлюхой.
Она передала снимок мне. Я терпеть не могла, когда мама выражалась. Это было унизительно. Я в смущении взглянула на снимок; я не хотела видеть ничью грудь, но она заставила меня.
– Я его ведь спросила: почему ты выбрал меня, а не ее? Я не была беременна, когда мы обручились. Зачем ему понадобилось ее бросать? Я ни капельки не сомневалась, что он мне лапшу на уши вешает, и так оно и было!
Я положила фото на стол лицом вниз, стараясь не пересекаться с мамой взглядом: я не знала, что ей сказать. Ее личная жизнь не должна была становиться темой для разговоров; я не хотела знать о маме все, но она углубилась в детали, вынуждая меня краснеть.
Так что я ненавижу фотографии. Моих в сети так мало, будто я и не существовала никогда. Если коллеги или друзья решают сфотографироваться, я тут же сбегаю и прячусь. Каждый раз, как вижу Р. по телевизору в новостях или в научной передаче (а она теперь в очках, с короткими волосами с проседью), вспоминаю ее хипповые косы и соски – и, сколько ни стараюсь, не могу воспринимать ее серьезно.
Что отношения между мамой и папой висят на волоске, я уже понимала. Как и то, что вместе их удерживает какое-то непонятное, неправильное влечение. Раньше я никогда не хотела, чтобы они сошлись снова, но теперь мы жили в Т. все вместе, почти нормальной семьей, и нельзя было позволить им расстаться.
Я в приступе отчаяния сказала:
– Мама, папа тебя любит.
Мама захохотала.
Когда папа вернулся из университета, она набросилась на него. Я тогда еще не открыла все мамины потайные ящички, не обнаружила невероятные факты из ее прошлого, но теперь, вспоминая, как она накинулась на отца, понимаю, сколько хард-рока было в энергии ее пощечин. Негодование, обида за то, что отказалась от мечты, променяла ее на жизнь с ним; он то в Париже, то в Берлине, а она вечно дома с детьми, запускает одну стирку за другой. Отнюдь не нормальная, а даже жалкая жизнь была у моей матери. Потом они не выдержали, и он нашел
