Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сказал так сам себе и подтолкнул колечко вправо (это как от меня, а если от матери, то как раз и выйдет влево). Подтолкнул, а сито сразу только круть — нате вам, тетка, живой ваш дядько Дмитро!
— Вот видишь, — обрадовалась мать, — я же говорила: жито, — значит, живой.
А тетка зарделась, как маков цвет. Сюда-туда по хате крутнулась, а потом сунула мне в руку сверточек из капустного листа и к двери. Да уже с порога:
— Спасибо вам, побежала я…
Разворачиваю капустный лист, а там яблоко моченое… Мать смеется:
— Вишь, — говорит, — и гостинец заработал!
А меня, как обожгло. Выбежал в сени, распахнул дверь.
— Тетя, тетя! — кричу в ночь. — Я ведь нарочно, тетя… Я и сам не знаю, тетя!..
А ветер хватает слова, рвет прямо у порога и толкает меня назад, в сени; а крупа, как теркой, — по ногам, по ногам… Ушла тетка, не услышала.
— Чего ты босиком бегаешь! — укоряет мать.
— Двери запирал! — кричу на всю хату, будто мать в чем-то виновата, и швыряю яблоко на посудник: пусть кто хочет, тот и ест.
…Уже и метель улеглась, не царапает окон и не шуршит у стен, а я никак не засну. Все мне мерещится: то дядько Дмитро с льдиной на плечах, то отец, заметенный где-то снегом, то тень от сита на стене — большая и сквозь него искринки сажи на черном фоне…
— Мама, слышишь, мама, — спрашиваю потихоньку, — а почему ты никогда на отца не гадаешь?
— Гадаю, сынок, и на отца, — вздыхает мать и долго потом не отзывается. — Гадаю, только не сама, а у людей…
— Почему у людей?
— Да все кажется, будто другие больше знают…
— А они тоже не знают, да?
— Не знают… Спи, сынок, спи.
И еще что-то говорит, и еще что-то. Но я уже не слышу, потому что мне тепло под рядном, а в хате холодно и темно. И тьма какая-то глубокая-преглубокая…
А где же потолок? Нет потолка. Тьма от пола и до самого неба… Ни о чем не думается больше, только Одно слово вертится в голове, еще живет: сито, сито, сито, сито… За него цепляются другие слова, сливаются, как точечки сажи на печном своде.
Сито, сито! Ты святую муку сеешь… А где наш отец?.. Скажи мне правду… Святую правду… А где наш отец?.. Снег…
ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
— Гей, бычки! — кричу на всю дорогу, а они словно и не слышат: плетутся себе потихоньку, знают — не домой, а из дома идут. А тут еще и против ветра, и губы озябли так, что кричу «бычки», а получается «мычки». Может, потому они и не слушаются.
— Гей, мычки!
Везу деду Помазану солому в местечко. Он в нашем колхозе сруб для кузницы поставил и стропила связал. Так ему за это плата: сани соломы и еще, говорят, ячменя полтора центнера. Про ячмень не знаю — может, и правда за кузницу, а про солому знаю: вранье. Соломы дал бригадир за то, что Помазан ему крыльцо срубил новое и четыре пары оконных рам связал. Так что — вранье.
А впрочем, какое мне дело? Мое дело привезти солому, свалить — и давайте, дед, ужинать. Бригадиру крылечко и рамы, а мне — ужин!
Вот только холодно очень. Лежал на соломе — ноги мерзнут, перелез на дышло — волы хвостами бьются, стал идти — пробирает насквозь. Если б одежа была как одежа, а то шинель немецкая, куцая, — видать, немец маленький был. Да еще и без карманов. Прорези есть, а карманов нет: отгнили. Вот в прорези эти и поддувает.
— Гей, мычки!
Теперь уже, почитай, полкилометра иду и не мерзну. Приспособился. Жмусь к воловьему боку, пока свой бок нагрею — один, правый, потом поворачиваюсь спиной к ветру и грею другой, левый. А правый тем временем мерзнет понемногу. Ну да ничего, как-нибудь доберусь. Свалю солому, войду в хату и — раскошеливайтесь, дед, на ужин! Ге-ге, а как же!
Вот на прошлой неделе возили мы солому к председателю сельсовета с Семеном Одарковичем (отец у него кто его знает кто, а мать — Одарка), так чего только там на стол не подавали: и борщ, и сало мороженое с красненьким в средине, и каша молочная… Полакомились! Только с салом немного не повезло, — к нему вилки подали. А раз подали, то уже руками в миску не полезешь. Взялись мы за вилки (тяжелые такие, немецкие), накололи по ломтику — и в рот. А сало только раз — и слетело. И у Семена, и у меня! Вот смех! Так мы тогда руками… Пока председательша в боковушке — руками, а как войдет — снова за вилки беремся… Кое-как управились — и айда домой. Никому и не рассказывали, а то у нас такие люди: только дай повод — сразу же дразнить начнут…
— Гей, мычки!
Вот уже и местечко видно. Гляди, как рано свет зажгли… И окна не замерзшие… А у нас в селе белые, как соль, — лед на них в палец толщиной.
…Так что свалю солому, поужинаю, лягу в сани — и домой. Назад волы бегом бегут к яслям, и замерзнуть-то не успею.
Может быть, дед еще и выпить даст. А что? Может, и даст! У него, сказывают, мошна — дай бог каждому… Еще бы, молодых плотников на войне побили, парнишек — в ФЗО на Донбасс забрали, а плотничать в колхозах кому-то ведь нужно. Вот и кличут все деда Помазана.
Бывает, спросит у пего какая-нибудь молодайка:
«Когда помрешь, дед?»
А он засмеется, поплюет в ладони, подмигнет и скажет ей:
«А ты приходи ко мне вечерком, посидим, поговорим, тогда и узнаешь, когда я помру…»
Вот чудак! Тут вот по делу никак не доберешься, а он — «поговорим»…
— Гей, лодыри!
Ну и холод же собачий. А темнеет сразу. Уже и леса нашего не видать. Только провода гудят да гудят. Ишь понатянулись — вот-вот порвутся. Один, два, три, четыре… Четыре провода. А гудят так, словно их сто или целая тыща. И каждый по-своему: который толстый — баском, тонкий — и берет тоньше. А солома на санях тоже шипит, ежится от мороза и трещит в середке— слеживается… О, мышь пискнула! Должно быть, в соломе. Вон кому тепло да добро! И еды
