Женское время, или Война полов - Эдуард Тополь

— А где Ангелина?

— Ты не знаешь? Она повесилась…

— Что?! — Зара даже остановилась от изумления.

— Пошли, пошли! Потом…

— Как только тебя забрали в ШИЗО, Стерва стала ее изводить. Не позволяла сидеть, молиться, раздевала догола и обыскивала каждый день… Короче, неделю назад Ангелина повесилась в туалете.

Зара оглянулась. Возможно, если бы майор Ткач была в это время во дворе, она испепелила бы ее взглядом. Но лагерный двор был пуст, только заснеженные бараки, Доска почета, портрет Андропова в траурной рамке да короста старых сугробов, просевших от неожиданной оттепели. И возле помойки — три «счастливицы»-художницы, которым за удачное оформление «красного уголка» (и квартир офицеров лагерной охраны) Крюков разрешил подкармливаться картофельными очистками с кухни.

Пройдя в проходной проверку документов, группа освобожденных женщин миновала плакат «НА СВОБОДУ С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ!» и оказалась на «улице» — на раскисшей от оттепели колее в непролазной мордовской грязи. Ворота лагеря закрылись, солдаты клацнули изнутри засовами.

— А як же ж мы по такой грязюке?.. — растерялись украинки.

— А з Божьей помощью! — сказал сзади солдат. — Вин як казав? По грязи, як по суху!

Остальные солдаты заржали, но тут откуда-то издали, метров из-за трехсот от ворот, вдруг послышался шум заведенного мотора, и к освобожденным женщинам, разбрызгивая грязь, подъехала полуторка с дощатым кузовом. Из ее кабины высунулся высокий чернявый парень:

— Бешметова с вами?

— С нами. Есть такая… — ответили католички.

— Где? Покажите!

— Ну, я Бешметова, — негромко сказала Зара, ожидая нового гэбэшного подвоха.

Парень соскочил с подножки и, хлюпая чистенькими сапогами по снего-грязи, подбежал к ней, снял огромную кепку-восьмиклинку.

— Зара-ханум! Слава Аллаху! С освобождением! Разрешите? — И вдруг подхватил ее, как ребенка, на руки и понес к машине.

— Подождите! В чем дело? Поставьте меня!

— Ни за что! — засмеялся он. — Мне совет аксакалов приказал — на руках отвезти прямо в Крым, в санаторий! Уже путевку купили, билеты, документы! Все есть! Сейчас на поезд, и прямо… — И он бережно, как хрустальную вазу, опустил ее на кошму, которой было застелено сиденье в кабине полуторки. — Ноги укройте. Удобно вам? — И приказал шоферу: — Медленно поедешь! Упаси Бог, не тряси! Понял? Знаешь, кого везешь? Татарскую Жанну д’Арк!

— Остановись, балаболка! — сказала Зара. — Женщин возьми.

— А как же! Раз они вас живой мне вывели. Лезьте, гражданки, в кузов.

28

Теплые морские волны зализывали их следы на песке…

Пряный ветер, настоянный на весенних травах, лаванде и горном чесноке, пружинил мышцы…

Поля алого мака на крутых боках Карадага звали все выше в горы…

Мирза беспокойно оглядывался:

— Вы не устали, Зара-ханум?

— Прекрати! Я не старуха!

Действительно, она не чувствовала здесь своего возраста. Тонкая после полуголодной лагерной диеты, загорелая и окрепшая после месяца ежедневных прогулок в окрестностях Алушты, она перед сном с удивлением разглядывала себя в зеркале — свои кегельные, как у девочки, ноги, свой совершенно плоский живот, свои маленькие и крепкие, как крымские яблоки, груди. И лицо, с которого морской воздух и весенний загар словно стерли возраст. «Маленькая собачка до старости щенок», — издевалась она сама над собой, но — не без тайной гордости: никто в Алуште не давал ей ее сорока шести, все принимали ее и двадцатисемилетнего Мирзу за молодоженов! И только удивленно вскидывали глаза, если слышали, что он называет ее на вы.

Но Мирза не обращал на окружающих никакого внимания. Для него не существовало вокруг ни русских, ни украинцев, ни евреев, он делил мир только на два лагеря: «коммуняги» и крымчаки. Все, кто служил тут советской власти и кормился в ее учреждениях, были для него «коммуняги» и «оккупанты». А «людьми» и «настоящими крымчаками» — все, кто хотя бы пассивно сочувствовал борьбе крымских татар за право возвращения на родину. Зара с болью слушала его рассказы о явной апатии, охватившей ее народ после тридцати лет безрезультатной борьбы.

— Андропов сумел скрутить голову даже русским диссидентам! — говорил Мирза. — Сахаров в ссылке! Буковский и Григоренко — в изгнании! А все остальные — в лагерях и тюрьмах! И с нашими вождями — то же самое! Вся ваша гвардия — Джемилев, Османов, Арифов — в ГУЛАГе. Сеймуратова в эмиграции. А тех, кто «самовольно» поехал в Крым, так или иначе отсюда выгнали. Двенадцать тысяч семей! Москва приказала: приехавших татар выселять без суда! Знаете, что тут творилось?! Даже русские вмешивались, защищали нас от милиции! Ничто не помогло! Просто отключали людям воду и свет, а потом выбрасывали из домов, отвозили на границу с Украиной и бросали на станции. Дождь, снег, дети, старики — не важно. Куда хочешь езжай, только не в Крым. И народ отступил. Ни митингов, как раньше, ни демонстраций. Стали устраиваться на хорошую работу кто где может — в Москве, в Сибири, на Кубани. Аксакалы говорят: ничего, передышка нужна перед новой атакой. Мы спрашиваем: какая передышка? на сколько? Они говорят: не знаем. Может, десять лет, может, двадцать. Вы представляете?! Но это в корне неправильно! За двадцать лет нас рассеют по стране, купят должностями и пайками, ассимилируют смешанными браками! И будем мы не двадцать лет ждать возвращения на родину, а две тысячи! Как евреи…

Зара понимала и логику аксакалов, и чувства Мирзы. Но даже если все восемьсот тысяч крымских татар, включая грудных младенцев и дряхлых старух, двинутся колонной из Узбекистана в Крым, им не одолеть четырех миллионов солдат Советской Армии и двух миллионов милиционеров и сотрудников КГБ. Советскую империю не сломать лобовой атакой, это они пробовали сразу после хрущевской «оттепели» в шестидесятых и семидесятых. А когда на смену «оттепели» пришли андроповские морозы, аксакалы, тайно руководившие всем движением, решили отступить, сохранить народ до следующей «оттепели». Но когда она будет? Через двадцать лет? Через сто? Черненко, сменивший Андропова, — это не Хрущев.

— Нужно снова толкнуть народ! Зажечь! — горячо говорил Мирза и смотрел на Зару с надеждой в глазах.

«Чем? — думала Зара, размягченно лежа на теплом пляже. — Уже все испробовано… Мне сорок шесть, из них сорок лет я, как бурлачка, тащила сюда свой народ. К этому морю, к этому солнцу и воздуху. И думала, что счастье — в этой борьбе. В азарте упрямой драки с режимом, с КГБ, с Андроповым. А счастье — вот оно, совсем простое: дышать йодистым морем, пахнущим черноморской кефалью, греть спину теплом прибрежной гальки, видеть сквозь закрытые ресницы радужные солнечные протуберанцы и чувствовать, как твое тело наливается хмельными соками жизни, энергией земли и неба, гулять по ялтинской набережной, покупать какие-то безделушки вроде крохотного кожаного брелока-мешочка для крымской земли…»

— Ваши документы!

Зара открыла глаза. В шаге от ее головы милицейский ботинок с хрустом ступил в прибрежную гальку. Он был в такой близости, что невольно показалось: еще шаг, и он наступит на нее, расколет ей голову.

Мирза порылся в кармане куртки и подал милиционеру их паспорта и справки из санатория «Кутузовский источник». Это была, наверно, сотая проверка, но с документами у них все в порядке, в их справках значилось, что они находятся в Крыму на лечении по санаторным путевкам. То есть не претендуют тут ни на постоянное жилье, ни на работу.

— Бешметова… Бешметова… — Молодой милиционер сузил глаза. — Это не про вас «Голос Америки» все время вещает?

— Мы не слушаем «вражеские голоса», — сказал Мирза.

— Неужели? Может, ты еще скажешь, что ты и не татарин?

— Нет, не скажу…

— «Зару Бешметову, пережившую клиническую смерть в штрафном изоляторе, власти вынуждены выпустить досрочно. Если бы она скончалась в лагере, массовые волнения крымских татар были бы неизбежны. Из лагеря ее вынесли на руках…» Это про вас, не так ли? — Милиционер смотрел Заре в глаза.

— У вас хорошая память.

— А у вас? — усмехнулся милиционер. — Моя фамилия Коваль. Игнат Коваль.

Зара в изумлении открыла рот:

— Игнат? — и невольно посмотрела на его ноги. Ведь дядя Игнат, который в тот роковой майский день 1944-го спас им жизнь бидоном со сметаной и мешком отрубей, был на культе. А у этого Игната обе ноги были целы.

— Правильно, — сказал милиционер. — То был мой дед, он был с культей. Вы были соседи. — И вернул им документы. — Лечитесь на здоровье.

Зара еще смотрела, как этот Игнат, хрустя галькой, уходит от них по пляжу, когда Мирза вдруг вскочил и бегом ринулся за ним. Догнал милиционера, остановил и стал говорить с ним о чем-то, горячо жестикулируя.

Зара встала, пошла к ним. Но Мирза уже шел к ней навстречу.