46 интервью с Пелевиным. 46 интервью с писателем, который никогда не дает интервью - Виктор Пелевин

Таким образом, можно сказать, что писатель никогда не говорит правду, а будучи спрошенным, начинает производить новые тексты. Тем самым, к основному ядру своих письменных текстов он добавляет еще сателлиты полутекстов, которые быстро растворяются в воздухе. Это напоминает то, как если бы пригласили фокусника и попросили его рассказать, как на самом деле он устраивает свои фокусы, а он не мог или не хотел бы этого сказать и продолжал показывать новые. Правду писатель не скажет никогда, он просто так устроен.

Кроме того, писатель имеет дело с какой-то скрытой от глаз реальностью, к которой он по неизвестной причине получил ключи доступа. Из-за того, что он существует в словесной сфере, эти слова начинают превращаться в небольшие отмычки или ключи. Например, когда у меня брали интервью по поводу моего романа и спросили, почему у меня в романе столько мышей, почему он про мышей, мне надо было что-то придумывать. Я не знаю, почему он про мышей, так получилось. Я сказала, что когда происходит одичание человека, когда человек отпадает от высот культуры и уходит назад в первоначальную деятельность и разум его гаснет, то оживляются другие его товарищи по жизни: мыши, муравьи, тараканы, микробы, вирусы. То есть они чувствуют, что власть этого временного хозяина уже слабеет, и они придвигаются, выходят ближе и открывают глазки. Они хотят разделить с ним этот мир.

И вот когда я дописала свой роман, он еще не был напечатан, существовал в рукописи. И несколько близких моих друзей попросили почитать его до того, как он выйдет. Я поколебалась, а потом дала. Чувствовала я, что этого делать было не надо, потому что с каждым из них произошло какое-нибудь странное событие. Например, на одного из них произошло нападение мышей. До этого он чисто и мирно жил в своей квартире, а после того, как он прочел мой роман, примерно через неделю через его квартиру прошло полчище мышей, которое невозможно было выгнать ничем. Он их убивал ловушками, ядами и так далее, а они приходили снова, снова и снова. На других нашли насекомые: муравьи, тараканы, миллионы прошли, а на меня напали маленькие бабочки. Это вроде моль, но не та, которая ест платья, а та, которая ест фрукты.

О том, что это так, знает каждый пишущий человек. Вот, например, Виктор Пелевин. Вчера с ним произошла аналогичная история. Он написал роман о пустоте. И вот он вчера поехал купить себе цифровую камеру. Купил, сел в машину, едет в такси, развернул, а в коробке пустота: нет камеры. Пришлось ехать назад.

Конечно, на вопрос о Манхэттене невозможно ответить за три минуты. Я это переживаю так, как если бы это произошло с моим городом, я воспринимаю Нью-Йорк как свой город — не только потому, что там живет мой сын, не только потому, что я считаю, что это один из лучших городов, в которых я когда-либо была, и вообще один из лучших городов на планете, не только потому, что разрушать достижения человеческого труда и мысли — это вообще чудовищно. Я уже не говорю о жизнях, это как говорится, goes without saying, здесь нечего даже комментировать. Но то что это Нью-Йорк, ведь Америка это не страна американцев, особенно Нью-Йорк, а это просто страна, где мы все живем, так или иначе. В этом смысле нападение на манхэттенские башни, это нападение на человечество и нападение на все живое, все что хочет жить, богатеть, рожать детей, мирно наслаждаться существованием и неизвестно куда двигаться, но двигаться. Нападение на Манхэттен — это нападение на человека per se, на человека как такового. Поэтому сейчас, по-видимому, необходимо, хотя и очень сложно, пересматривать сильно распространенное левое отношение к социуму. То есть, все издержки либерализма должны быть пересмотрены еще раз, невозможно говорить о чистом равенстве людей. Люди не равны, никогда не были равны, и особенно они не могут быть равны в своих интенциях. Если какая-то культура открыто объявляет своей целью уничтожение человечества, то нельзя считать, что эта культура равна всем остальным. Я думаю, что сейчас наступят гораздо более трезвые, жесткие и суровые времена. Если они не наступят, то погибнут все.

Я думаю, что для американцев самое сложное — не только пережить шок, который, как я знаю, многие из них сейчас испытывают. Они не привыкли, что с ними так поступают, у них наблюдается довольно сильная депрессия. Они немножко избалованы мирной жизнью, для них самое сложное пережить не только это. Для них самое сложное будет пережить вот какую вещь: осознать, что существуют культуры, в которых основная западная ценность, а именно представление о самоценности человеческой жизни, действительно не работает. И если такие культуры существуют, и в них не работает это основное представление о самоценности человеческой жизни, то и поступать с этими культурами необходимо, не исходя из западных стандартов, а исходя из тех стандартов, которые эти культуры для себя определили. Для американского сознания это очень сложно сделать, потому что это означает наступить на горло собственным ценностям. Потому что трудно вести себя по отношению к убийцам как убийцы. Американцы не хотят быть убийцами, они хотят делать хирургические операции над человечеством, в лучшем случае точечные бомбардировки. Но это может не защитить эту хрупкую вещь, которую собой представляет человеческая цивилизация. Так что внезапно перестать быть хорошими и стать действительно плохими, со своей точки зрения для американцев, будет сложно.

Владимир Сорокин: Я действительно очень люблю свою собаку и тяжело переживаю разлуку с ней. У меня небольшая собака, левретка, очень домашняя. Я очень многому учусь у моей собаки. Учусь любви, учусь забывать о человеческих ценностях, забывать про себя, что иногда очень хочется, но трудно. Вообще, если задуматься, то животные — это такие ангелы, которые даны нам Господом, чтобы мы не забывали о чистой бескорыстной любви. И что мы с ними делаем? Мы их либо едим, либо дрессируем, ну еще охотимся. Вот и все, что люди делают с животными. Это по поводу любимой собаки.

По поводу романа, мне кажется, что Татьяна сказала важную вещь о том, что писатель получил когда-то ключи от некой комнаты, в которую вошел. Причем ключи, которые упали просто с неба и нас впустили в эту комнату. И совершенно верно, что писателю нечего добавить к своим текстам, иначе бы он просто не писал романы. Но я хотел бы еще сказать по поводу интервью. Иногда нам пытаются задавать, как Набоков говорил, такие идиотские вопросы, как, например, «Что хотел сказать писатель?» Я бы не сказал, что мы лукавим и пытаемся что-то утаить. На самом деле нам просто нечего сказать, мы не знаем правды и побудительных причин. Я не понимаю, почему я пишу роман. Это совершенно загадочное состояние и совершенно загадочный процесс. Мне сорок шесть лет, и в этом понимании ничего не изменилось с четырнадцатилетнего возраста, когда я написал свой первый эротический рассказ для моих товарищей. Та же самая эйфория и то же самое состояние, когда ты забываешь себя и целиком растворяешься в тексте. Я здесь не вижу проблемы. Она создается обычно общественным мнением. Во-первых, журналистам надо жить на что-то и надо о чем-то говорить с писателем, хотя я думаю, что большинство из них — там иногда встречаются умные люди, редко правда — они понимают, что это совершенно бесполезное занятие и обмен вопросами и ответами носит характер той самой пелевинской пустоты. Это все, что касается возможностей романа.

Я был в Москве и я, как миллионы других людей, видел все это live по телевизору. Все говорили о том, что это похоже на Голливуд, но мне это больше напоминало мегафокусы Дэвида Копперфильда. Когда самолет подлетает к небоскребу, раздается взрыв, вспышка, и он просто исчезает, а на небоскребе остается темное пятно. Сила этого действия была в том, что человеку было очень трудно отождествиться с людьми, которые попали в эту адскую мясорубку, потому что это был макроформат, такое мегасобытие. Я понимал, что это ужасно, но вот почувствовать этого я долго не мог, потому что я не видел ни одного человека там. И наконец, когда камера наехала на окна горящих зданий, я увидел там маленькие фигурки людей, которые махали руками из этого ада, некоторые падали вниз. И только тогда я почувствовал, насколько это ужасно. Мне кажется, что в этом есть некий символ начала совершенно новой эпохи. Для меня 21-й век начался именно 11 сентября, это век глобализации и неких мегаотношений, когда не человек будет мерой всех вещей, а некоторые макроструктуры. В этом событии я увидел такой символ и такое предзнаменование. А по поводу того, что это вызов цивилизации, мне кажется, что это несколько преувеличенный взгляд на это событие, все-таки это конкретный акт против Америки и, вероятно, это следствие ее порочной политики на Ближнем Востоке и в арабском мире. Мне кажется, что 21-й век, который наступает, будет, к сожалению, гораздо более беспощадным, чем 20-й, я надеялся на другое.