Конец буржуа - Камиль Лемонье

— Жан-Элуа! — сказала Аделаида.

— Что?

— Ты помнишь пророчество бедняжки Симоны? Смотри, оно ведь исполнилось! Какой это ужас!

Он пожал плечами.

— И ты этому веришь?

— Верить тут не приходится… Это все Так и есть. Она что-то чувствует, чего не чувствуем мы. Ах, нас ждут еще новые беды. Свечи, гробы… Весь дом наполнится гробами!

Жан-Элуа вышел из себя:

— Можешь оставаться при своем мнении. А что касается меня, то я верю только в собственную силу. Если мы станем слушать всякий бред, нам придется сложить руки и подставить голову под топор.

— Несчастный! Ты забыл, что есть кто-то над нами, кто сильнее тебя и кто может поразить нас громом.

Он, однако, не сдавался. Пьебефы — это совсем другое дело. Известно ведь, что их состояние нажито нечестным путем. Это было возмездие. Они расплачивались кровью за богатства, которые нажили на своей трупной яме, плодившей заразу. И эта зараза коснулась теперь их самих. С самого начала они были уже обречены, обречены тем, что благополучие их строилось на кладбище, на человеческих костях. Они потревожили покой мертвецов, и вот теперь им приходится свозить на их место трупы своих детей.

— Довольно, мне страшно! — воскликнула г-жа Рассанфосс.

Она не могла избавиться от кошмара — ее все время преследовали зажженные свечи, которые так часто мерещились Симоне. В эти призрачные часы, когда едва только брезжила заря, красное пламя фонарей колыхалось, и ей начинало казаться, что это мерцают свечи. Стекла кареты то внезапно освещались вспышками газа, то погружались в бледные предрассветные сумерки, и бесконечные вереницы уличных фонарей уходили вдаль, словно шествие факельщиков на похоронной процессии. Аделаида закрыла глаза, чтобы их больше не видеть; мысли ее начали путаться, и она задремала. Во сне она увидела маленькую колыбельку, в которой мирно спал малютка, похожий на Гислену. Совсем недавно еще, когда она смотрела на разлагающееся лицо ребенка Пьебефов, этот образ уже проносился перед ее глазами. Это был какой-то прекрасный цветок, распустившийся в их саду.

«А что, если то же самое случится и с ним!»

И ей представилось, что пеленки превращаются в саван. Она увидела, как Гислена в отчаянии ломает руки, как она проклинает отца и мать. И тогда от ее гордости не осталось и следа: она почувствовала, что ее охватывает огромная жалость. Да, какая-то неисповедимая сила сделала это крошечное тельце их собственной плотью.

«Господи, прости меня. Я просто сошла с ума. Не исполняй моей преступной мольбы… Даруй ему жизнь!»

И вот сквозь забытье, которое охватило ее после этой бессонной ночи, к ней вернулась какая-то чистая радость детских лет — она увидит, как чьи-то маленькие ручонки хлопают в ладоши, как дрожат ямочки на розовых щечках, как будто от сладкого поцелуя.

«Несчастный малютка! — подумала она, проснувшись от внезапного толчка, когда карета остановилась. Он виноват только в том, что родился!»

Ворота открылись. Они уже были дома.

XX

Однажды вечером, после прогулки по лесу в компании проституток, закончившейся ужином на траве и обильными возлияниями, Ренье, Антонен и Рабаттю-сын возвращались в экипаже в город.

Чтобы сократить путь и выбраться на шоссе, кучер свернул на проселочную дорогу, окаймленную высокими гладкими стволами буковых деревьев. Их громоздкий экипаж с трудом передвигался по этой узкой ложбине, весь сотрясаясь и так подскакивая на ухабах, что женщины визжали от страха.

Антонен, развалившийся среди юбок, пригретый жаркими женскими телами, обвитый кольцами рук, сладко дремал и, подобно большому откормленному борову, наслаждался покоем. Только что перед этим в чаще леса, распаленные вином, похотливые, как менады, женщины приставали к нему. Их забавляло его белое, жирное тело с выпятившейся грудью и мясистыми ребрами. Он был похож на огромного толстого идола, на какую-то ярмарочную диковину. Но теперь его спутницы и сами уже совсем отяжелели от вина. Их руки, созданные для ласки и для греха, застыли. Они улеглись на его необъятной туше, как на огромном пуховике, как в большом теплом гнезде, свитом из человеческой плоти. Их воздушные кисейные платья свешивались вниз, до самой оси экипажа, их плотно прижатые друг к другу тела подпрыгивали на ухабах дороги, и среди летнего вечера и тишины леса с уходившими вдаль рядами поблекших деревьев все это казалось какой-то процессией пьяных масок, которых везли к их ложам любви.

Поль Рабаттю в свои двадцать пять лет был уже совершенно истрепан развратом. Казалось, что рост его остановился еще в годы юности и что, рахитичный и хилый, он преждевременно превратился в старика. Он пристроился между скамейками и лежал, уткнув голову в колени. Ренье сидел рядом с кучером на козлах. В то время как все остальные были уже совершенно пьяны, он держался прямо, и сознание его оставалось ясным. Ему доставляло удовольствие видеть, как они теряют человеческий облик и как вслед за этим все кончается мертвой спячкой. Это даже подстегивало его, он начинал испытывать какой-то смутный зуд, в нем пробуждались извращенные, порочные желания.

«Что бы еще такое придумать? — спрашивал он себя. — Эти девки перестали на меня действовать — в них нет никакой остроты. Надо найти какое-нибудь более изысканное наслаждение, что-нибудь крепкое и жгучее; это все приторно и мне уже надоело. Должно быть, я ими просто пресытился».

Когда путь уже близился к концу, они вдруг увидали в тени деревьев высокого мужчину. Он шел им навстречу. Очертания его фигуры все росли и росли вместе с силуэтами деревьев, и самого его можно было принять за одного из сынов этого могучего леса. Кучер погнал лошадей, экипаж помчался еще быстрее, и незнакомец оказался совсем уже близко.

Разумеется, это был он, тот извечный нищий, тот бессмертный нищий скиталец, который столетиями странствует по городам и лесам. Опираясь на суковатую палку, он шел прямо, ровным широким шагом, мерным шагом косца, который косит пространство и время, убирая траву с лугов, то освещенных розовою зарею, то залитых вечерним багрянцем.

Зоркий глаз Ренье сразу же приметил этого необычайного путника. Казалось, что какой-то диковинный зверь вылез из своей берлоги и, приняв образ человека, начинает теперь бродить по лесу — это ведь был тот час, когда на добычу выходят лесные звери.

«Да, — подумал он, — разумеется, это зверь — зверь, которого затравила нищета, зверь, который обречен, поднявшись с первыми лучами солнца, скитаться по целым дням без отдыха, проводя ночи в поле, прижавшись к стогу сена или растянувшись на вонючей гнилой соломе. Полицейские ищейки гоняются за ним, как за дичью. А хозяева домов, обеспокоенные его появлением, травят его собаками, когда он проходит по дороге. Родной дом его — это звездное небо над головой и ночная тьма, в которой он исчезает каждую ночь, находя в ней забвение и превращаясь на несколько часов в человека».

Репье с интересом глядел на этого странника, который словно вынырнул вдруг из хмельного тумана. Он видел, как тот неизменно стремился вперед большими шагами вырвавшегося из своего логова и подгоняемого голодом волка, и этот образ бессмертного бродяги, рослого старика, пустившегося в путь на заре человечества и в течение долгих веков слоняющегося по лесным дорогам и городским мостовым, увлек его изощренное воображение.

— Стой! — скомандовал он.

Кучер натянул вожжи, и лошади вздыбились так, что седоки попадали друг на друга. Нищий прижался к краю дороги возле самых колес и с мольбою протянул шляпу.

— Ты явился за своим подаянием как раз вовремя, — сказал Ренье. — Как тебя зовут?

— Жан.

— А как твоя фамилия?

Старик недоуменно пожал плечами.

— Но отец-то у тебя все-таки был?

— Не знаю.

— А куда ты идешь?

Он поднял палку и ткнул ею куда-то в пространство, сказав при этом единственное слово, которое как бы подводило итог всей его безвестной бродячей жизни, с ее безвестным прошлым и будущим, скрытым за горизонтом.

— Туда… Ничего я не знаю.

Дамы, которые перед этим беспрерывно бранили кучера за то, что он поехал по такой неудобной дороге, стали теперь всячески потешаться над несчастным стариком. А он в ответ на все вопросы неизменно твердил одно и то же.

— Нет, ты все-таки скажи нам, куда? А если ты и сам не знаешь, тогда ступай своей дорогой и оставь нас в покое.

Но одна из них оказалась более чувствительной. Она стала колотить толстого Антонена, разбудить которого было не так-то легко, и потребовала у него двадцатифранковую монету.

— Что, двадцать франков? Ну так возьми у меня в кармане.

— Черт бы побрал этих баб! Молчали бы уж лучше! — закричал Ренье. — Однако во всем этом есть что-то чудесное и дьявольски занятное.

И он наклонился над седой головой этого похожего на скелет старика, все кости которого были едва прикрыты тонкой дряблой кожей.