Сахаровский сборник - Бабенышев Александр Петрович

.........................

Но эти слова никак не обидели его, не задели его душу. Он даже не понял их смысла. Он был уже далеко от того места, где содрогалось в агонии его тело.

.........................

Он вышел из холодной тени лесной опушки на ярко освещенное косым утренним солнцем большое поле, поблескивающее тысячами еще не оттаявших после ночного мороза лужиц, и пошел к другому концу поля, но пошел не по прямой, а все время меняя направление, чтобы всей тяжестью наступить на самую середину ближайшей остекленевшей лужицы. И когда он делал это, от ее краев начинал бежать к центру звук как бы гавайской гитары, который быстро нарастал и заканчивался приятным хрустом, а нога его в этот момент проваливалась на несколько сантиметров вниз.

Что ждало его на другом конце поля, никому из нас знать не дано. Судьба его души — великая тайна, которую здесь, на земле никто приоткрыть не может. А о судьбе его праха рассказала в своих стихах Инна Лиснянская:

А поодаль, за оградой, спят, разжавши кулаки, Ряд за рядом, ряд за рядом, старые большевики. И над ними — ни осины, ни березы, ни ольхи, — Лишь посмертные кручины да бессмертные грехи. Да казенные надгробья, как сплоченные ряды… Господи, Твои ль подобья дождались такой беды!

Инна Лиснянская

КРУГ

(Поэма)

1 Над городом стеклянные туманы. Окраина, застройка пустыря. Пейзаж мне сон напоминает рваный — Кусок пруда, осколок фонаря, Отчетливее — башенные краны. Здесь окна в сетках, видимо, не зря. А в процедурной дух стоит дурманный, Смесь валерьяны и нашатыря. Там движет время часовая стрелка, Как будто бы слепого поводырь, — И в книжке записной трясется мелко Густая телефонная цифирь. Ах, мамочка, ищу твой номер дачный. Он, как в Москве, такой же семизначный. 2 Как битое стекло, мерцает лед, И жаль душе не то, что я отрину, А то, чего душа не обретет. Себе я перегрызла пуповину Молочною десной, — ничтожный плод Студентки, слепо верящей в доктрину, Внушаемую нам. Но кто-то в спину Меня толкает, на меня орет За книжку записную санитарка. Ее глаза как два свечных огарка. Лет через семь, как кончилась война, Лечили здесь ее от алкоголя, И не ушла на волю — что ей воля?! Там ей велят, а здесь велит она! 3 Опять в свои ударив барабаны, Судьба берет за шиворот меня, Сует мне мыло — день сегодня банный. Но ванна — это тоже западня, Немеет рот, язык как деревянный, Едва воды касается ступня, Я ледяные вспоминаю ванны В подвале, где молчала я три дня: "Ты видела, сознайся — одноклассник Соскреб с портрета бритвою усы В спортивном зале. Был ли соучастник?.." Но я молчала, тикали часы За стенкой, и колечки перманента Разламывались в ванне из цемента. 4 Судьба меня за шиворот берет, Бросает в ночь сорок второго года. Перевернет мне душу этот год: Стоит брезентом крытая подвода У госпиталя, там, где черный ход, Гружу я трупы за мензурку меда, За черный с красным джемом бутерброд. Мне лед мертвецкой руки ест, как сода. Я — школьница, подросток, худоба, Впервые вижу я мужское тело, Но мертвое. Опричница-судьба, О как ты далеко вперед глядела, — Как эта смерть, что здесь, во льду лежит, Передо мною обнажится быт. 5 Весь быт мой, умещенный в чемоданы, Он, право же, не стоит ни гроша: Подарок мужа — коврик домотканый, Шубейка, туфли цвета камыша, Тетрадь, кофейник, перстень пятигранный И два из моря взятых голыша — И ни крупиночки небесной манны. Не к ней ли продирается душа Сквозь кожу барабана и сквозь платье, Залитое непраздничным вином?! Как хочется немного благодати, Как хочется не помнить о былом! И я средь ночи так беспечно плачу, Как будто все еще переиначу. 6 Из-под кровати под кровать бредет Квадратик солнца, сквозь тугую сетку Струится предвесенний небосвод, На всем сегодня оставляет метку, Рябые соты на стену кладет, Пятнистый зайчик влез на табуретку, И луч, увидев сонную соседку, Перекрестил ее раскрытый рот И тут же подошел ко мне вплотную, По лбу погладил, как сестру родную, И это милосердное родство Меня как будто вынесло из склепа. А я-то думала, что солнце слепо И дарит свет, не видя ничего. 7 Вокзалы… Общежитья… Балаганы… И вот больница — любопытный дом. Пугающий, хотя и постоянный Вопрос: "Вы переносите с трудом Несправедливость, ханжество, обманы?" Я не спешу с ответом. Дело в том, Что правдолюбье (им больны смутьяны) — Шизофрении явственный симптом. И я молчу, как там три дня молчала, А врач глядит с улыбкой, без вражды. Что ж, мне и от улыбки полегчало, А он себе в стакан налил воды, — Предвидел ли, учась психиатрии, Что предстоят ему дела такие? 8 Где дни одеты задом наперед, Там балаган. Там в недрах зазеркальных Все то, что именуется народ. В личинах шелушащихся и сальных Он водит повседневный хоровод, Как бы не помня черт первоначальных, Он за лицо личину выдает. В подземных переходах привокзальных, Как лед, мерцает неподвижный свет. У выходов — теней собачьих свора, Хохочут все личины мне вослед, Поскольку я без маски: вот умора! Сейчас за столб фонарный ухвачусь, Я улицы переходить боюсь. 9 И вновь я там же, где была когда-то, И мама, как тогда, придет сюда: По-детски простодушна, франтовата, Подчеркнуто седа, но молода, И передаст от отчима и брата Привет: "Ты можешь жить у нас всегда, Хотя с людьми ты ладишь трудновато, С пеленок и ранима и горда, Но все еще, надеюсь, обомнется, Боюсь я отрицательных эмоций, Не обижайся, детка, я пошла". Уйдет, а я вздохну: в трамвае давка, Но вспомню: ждет ее машина главка И ужин в доме чешского посла. 10 В железной сетке небо и палата, А здесь простор, а здесь такой простор, Что кажется — земля и та крылата, Вот-вот перенесет через забор! И поддевает снег моя лопата, Как будто расчищаем мы не двор, А жизнь мою. Но корочку заката Уже клюют вороны, и надзор В тупом лице запойной санитарки Нас в корпус загоняет: "Кончен бал!" И отсверкал свободы призрак яркий, Час трудотерапии отсверкал. О призрак мой, о вымысел мой нищий, Стал чище двор, да жизнь не стала чище. 11 Стучат часы за голою стеной, Как стрелка, жизнь моя бежит, вращаясь По замкнутому кругу предо мной. Была я трудной дочерью, покаюсь, Была я и неверною женой, Любовницей чудной, но возвращаюсь Я постоянно памятью больной В мертвецкую, где жизни ужасаюсь Впервые, где и трупы не равны: Лед выдается сообразно званью! Где до поры понятие вины Открылось несозревшему сознанью. А что такое первородный грех, Я, кажется, узнала позже всех. 12 И чудится: шагают пионеры, Бьет барабан. Куда идет отряд? А в балаган, в котором изуверы Взахлеб и всласть о вере говорят. Костры, как в первобытности пещеры, Там, в пионерском лагере, горят. И я была одной из дикарят, Плясала вкруг костра, покуда серый Пещерный дым не выел мне глаза. Но я не вдруг оттуда убежала, И дымом замутненная слеза Еще мне долго видеть свет мешала. О детство, перестань, не барабань, Дай мне вглядеться в утреннюю рань! 13 По тумбочке из крашеной фанеры К стене поспешно движется паук, Он озабочен, он исполнен веры, Что паутина — дело чистых рук, Что муха есть разносчица холеры, Ее он втянет в свой девятый круг, А после съест, хваля ее размеры. А вдруг ему и мыслить недосуг, Работает и пищу добывает, И это я, бездельница, сижу И мыслю за него… Вовсю зевает Соседка: "Ну и крик по этажу! А вот паук — хорошая примета, Весть добрая, не к выписке ли это?" 14 Я барабаню книжкой записной По полочке стальной в холодной будке. Как вышла из больничной проходной, На воле я уже вторые сутки. Где бытовать мне нынешней весной, Куда звонить, кому под видом шутки Признаться в бесприютности ночной? Ну, что мне стоит в здравом жить рассудке? Попробую с людьми наладить связь! И набираю номер я, смеясь, Разъятый смехом рот — моя личина, Мне совесть надоела, как нарыв! Подходит к будке пожилой мужчина, Газетою лицо полуприкрыв. 15 Над городом стеклянные туманы, Как битое стекло, мерцает лед. Опять, в свои ударив барабаны, Судьба меня за шиворот берет, Весь быт мой, умещенный в чемоданы, Из-под кровати под кровать бредет — Вокзалы, общежитья, балаганы, Где дни одеты задом наперед, И вновь я там же, где была когда-то, В железной сетке небо и палата, Стучат часы за голою стеной, И чудится: шагают пионеры, — По тумбочке из крашеной фанеры Я барабаню книжкой записной.