Генерал в своем лабиринте - Габриэль Маркес

Оба письма были отправлены с одной и той же почтой, вместе с воззванием, в котором он обращался к гражданам страны с просьбой забыть о своих распрях и поддержать новое правительство. Для себя он отвергал любой компромисс. «Хотя может показаться, что я предлагал слишком много, на самом деле я не предлагал ничего», – сказал он позднее. И признал, что некоторые фразы были написаны с единственной целью похвалить тех, кто этого хотел.

Более всего бросался в глаза повелительный тон второго письма, удивительный для человека, который не собирается брать власть в свои руки. Генерал требовал отправить полковника Флоренсио Хименеса на запад с достаточным количеством войск и снаряжения, чтобы покончить с ненужной войной, которую вели с центральным правительством генералы Хосе Мария Орбано и Хосе Иларио Лопес. «Те, что убили Сукре», – заявлял он. Он настоятельно рекомендовал того или иного офицера для назначения на высшие посты. «Имейте в виду, – писал он Урданете, – что я сделаю все остальное повсюду от Магдалены до Венесуэлы, включая Бойака». Он сам собирался быть в Санта-Фе во главе двух тысяч человек и способствовать таким образом установлению общественного порядка и консолидации нового правительства.

Он не получал ответа от Урданеты сорок два дня. Однако продолжал писать ему в течение всех этих долгих дней, когда не делал ничего, разве что отдавал на ветер военные приказы. Пароходы приходили и уходили, но никто больше не вспоминал о путешествии в Европу, хотя генерал иногда заговаривал о нем в качестве средства политического давления. Дом у подножия Холма Попутных Ветров превратился в генеральный штаб страны, и большинство решений он задумал или принял в те дни, лежа в гамаке. Шаг за шагом, почти невольно, он стал решать вопросы, выходившие за рамки чисто военных проблем. Он стал заниматься даже мелочами, как, например, добился места в почтовом управлении для своего близкого друга сеньора Татиса, или снова увлек активной деятельностью генерала Хосе Уркоса, который терпеть не мог домашний уют и покой.

В те дни он настойчиво повторял одну из своих прежних фраз: «Я стар, я болен, я усталый, обманутый, измученный, оклеветанный, бедный человек». Однако те, кто его видел тогда, не верили в это. Пока всем казалось, что он, обжегшись на молоке, дует на воду и потому способствует укреплению правительства, он на самом деле шаг за шагом, используя свой авторитет и полномочия генерал-аншефа, скрупулезно создавал военную машину, с помощью которой рассчитывал завладеть Венесуэлой и начать оттуда реставрацию самого большого в мире союза наций.

Лучшей ситуации для этого невозможно было себе представить. Новая Гранада была в надежных руках Урданеты, либеральная партия была разбита, а Сантандер осел в Париже. Эквадором правил Флорес, вожак венесуэльцев, честолюбивый и задиристый, – он отделил от Колумбии Кито и Гуаякиль, чтобы создать новую республику; но генерал решил взыскать с него лишь после того, как разделается с убийцами Сукре. Боливией правил маршал де Санта Крус, его друг, который только что предложил ему стать его дипломатическим представителем в Ватикане. Самым неотложным делом было разбить генерала Паэса, лишив его раз и навсегда власти в Венесуэле.

Военный план генерала заключался в том, чтобы, пока Паэс собирает силы для защиты Маракайбо, начать из Кукуты крупное наступление. Но первого сентября провинция Риоача сместила своего командующего, отказалась подчиняться власти в Картахене и провозгласила себя венесуэльской территорией. На помощь Маракайбо был послан генерал Педро Карухо, руководитель заговора 25 сентября, – до сих пор он скрывался от правосудия в Венесуэле.

Монтилья принес известие из Риоачи, как только получил его, но генерал уже знал об этом и ликовал, поскольку восставшая Риоача давала ему опору для того, чтобы с другого фронта перебросить новые и лучшие силы против Маракайбо.

– Кроме всего прочего, – сказал он, – Карухо окажется в наших руках.

Этой ночью он уединился со своими офицерами и разработал подробную стратегию, предусмотрев все неожиданности, которые могут случиться, переставляя армии, словно шахматные фигуры, предупреждая самые невероятные намерения противника. У него не было академического образования, которое имел любой из его офицеров, большинство из которых закончили лучшие военные школы Испании, но он видел всю ситуацию сразу и во всех деталях. Его зрительная память была удивительной, он помнил все изгибы пути, по которому проходил несколько лет назад, и хотя никто не называл его великим стратегом, никто не превосходил его талантом военачальника.

На рассвете тщательно продуманный, жестко расписанный до мельчайших подробностей план был готов. И был он настолько фантастическим, что штурм Маракайбо планировался уже на конец ноября, в худшем случае на начало декабря. Завершив просмотр плана к восьми утра в дождливый вторник, Монтилья обратил внимание генерала на то, что в документах не назван ни один гранадский генерал.

– В Новой Гранаде нет ни одного генерала, который бы хоть чего-то стоил, – сказал он. – Кто не бездарен, тот мошенник.

Монтилья поспешил сменить тему:

– А вы, генерал, куда направитесь вы?

– В данный момент мне все равно – или в Кукуту, или в Риоачу.

Он повернулся, чтобы уйти, но, увидев нахмуренные брови генерала Карреньо, вспомнил об обещании, которое так до сих пор и не выполнил. Генерал хотел бы, чтобы тот был всегда с ним рядом, однако удерживать Карреньо возле себя он больше уже не мог. Генерал, как обычно, хлопнул его по плечу и сказал:

– Я сдержу слово, Карреньо, вы тоже будете сражаться.

Корпус в количестве двух тысяч человек выступил из Картахены в день, который был выбран символично: 25 сентября. Возглавляли корпус генералы Марьяно Монтилья, Хосе Феликс Бранко и Хосе Мария Карреньо, и каждый из них думал: хорошо бы подыскать загородный дом для генерала в Санта-Марте, неподалеку от театра военных действий, пока не восстановится его здоровье. Генерал писал своему другу: «Через два дня отправляюсь в Санта-Марту, размяться и разогнать тоску, в которой пребываю, и поправить здоровье». Сказано – сделано: первого октября он отправился в путь. Второго, уже в дороге, он в письме генералу Хусто Брисеньо был более откровенен: «Следую в Санта-Марту с целью употребить свое влияние на экспедиционный корпус, который должен выступить против Маракайбо». В тот же день он еще раз написал Урданете: «Я следую в Санта-Марту с целью посетить край, который никогда не видел, и попытаться разоблачить некоторых наших недругов, которые имеют слишком большое влияние на общественное мнение». Только тогда он открыл истинные намерения своего путешествия: «Я буду рядом с Риоачей, рядом с Маракайбо и армией, дабы убедиться: могу ли я оказать влияние на наиболее крупные операции». Сказать по правде, он не был похож на списанного со счетов пенсионера, вынужденного бежать в ссылку, – скорее он был похож на настоящего командующего фронтом.

Выезд из Картахены был обусловлен срочностью участия в военных действиях. Он не устраивал никаких официальных прощаний, а нескольких друзей предупредил об отъезде заранее. По его распоряжению Фернандо и Хосе Паласиос оставили половину багажа под присмотром друзей и хозяев торговых домов, дабы не тащить бесполезный груз на войну, в неизвестность. Местному торговцу дону Хуану Паважо они оставили десять баулов с частными бумагами с поручением переправить их в Париж по адресу, который они укажут позже. Но договорились, что сеньор Паважо сожжет их в случае, если владелец не сможет их востребовать из-за вмешательства высших сил.

Фернандо поместил в банковское объединение «Буш и компания» двести унций золота, которые нашел в последний момент среди вороха ненужных бумаг в письменном столе своего дяди, без всяких указаний на то, откуда они взялись. Хуану де Франсиско Мартину Фернандо он оставил, тоже на хранение, ящичек с тридцатью пятью золотыми медалями. Ему же оставил бархатный мешочек, где было двести девяносто четыре большие серебряные медали, шестьдесят семь маленьких и девяносто шесть средних, и другой такой же, где было сорок памятных медалей из золота и серебра, некоторые с профилем генерала. Он оставил ему также золотое покрывало, которое они везли из Момпокса в старом ящике из-под вина, ветхое постельное белье, два сундука с книгами, шпагу, украшенную бриллиантами, и сломанное ружье. Среди прочей ерунды – этих остатков ушедших времен – было несколько пар очков, которыми генерал не пользовался, начиная с тех, в которых он в возрасте тридцати четырех лет обнаружил начинающуюся дальнозоркость, потому что ему вдруг стало трудно бриться, и кончая теми, которые он носил в тридцать девять лет, когда уже не мог читать даже на расстоянии вытянутой руки.

Хосе Паласиос, со своей стороны, оставил на хранение дону Хуану де Диос Амадору шкатулку, которую долгие годы перевозил с места на место и о содержании которой толком никто ничего не знал. Это было нечто, принадлежащее генералу, – тот в какой-то момент не смог преодолеть овладевшую им алчность к совершенно ненужным вещам, не смог прервать отношения с не очень достойными людьми и вот уже сколько времени вынужден был таскать и эти вещи, и людей за собой, не зная, как от них отделаться. Шкатулка была привезена из Лимы в Санта-Фе в 1826 году, и генерал взял ее с собой, когда после покушения 25 сентября поехал на юг, на последнюю войну. «Мы не можем бросить ее, даже не зная, наша ли она», – говорил он. Когда он вернулся в Санта-Фе в последний раз, предполагая объявить о своей окончательной отставке на учредительном конгрессе, шкатулка была среди того немногого, что еще оставалось от его прежнего императорского багажа. В конце концов ее открыли в Картахене, во время общей инвентаризации всего имущества, и тогда была обнаружена уйма вещей, давным-давно считавшихся потерянными. Там было четыреста пятнадцать унций золотых монет колумбийской чеканки, портрет генерала Джорджа Вашингтона и прядь его волос, золотая табакерка, подаренная королем Англии, золотой ларчик с бриллиантовым ключиком, в котором лежали молитвенник и боливийская большая звезда, инкрустированная бриллиантами. Хосе Паласиос оставил это в доме де Франсиско Мартина, все перечислив и описав, и попросил расписку в получении. Таким образом, багаж уменьшился до разумных размеров, хотя три баула из четырех с носильными вещами были лишними, лишним был и еще один: с десятью ветхими скатертями из хлопка и льна, а также футляр с золотыми и серебряными приборами со всего света – их генерал не хотел ни оставлять, ни продавать: их черед придет, когда – сколь бы долго ни пришлось ждать – они понадобятся для того, чтобы накрыть стол для достойных гостей. Много раз он думал о том, чтобы продать с торгов все ненужные ему вещи и поправить таким образом свое финансовое положение, но всякий раз передумывал, объясняя свое решение тем, что это – государственное достояние.