На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич

По приглашению Жанны Леви я был на кафедре химии у медиков (профессор Полоновский). Народ здесь был молодой (кроме Полоновского) и мне понравился. Меня уговорили сделать доклад в Химическом обществе Франции, находившемся в том же «медицинско-химическом» здании. Я совершенно забыл и о самом факте доклада, и о его содержании, и о том, как я его готовил (по-французски — я не так свободно владел им тогда). Однако бывшая в июне-июле 1974 г. в Москве Бьянка Чубар[251] напомнила мне некоторые подробности не только доклада, но и дискуссии и сообщила, что в 1946 г. мой доклад был опубликован в Bulletin de la Société Chimique de France[252].

Я не отмечаю здесь более мимолетных встреч с учеными. Упомяну лишь, что посетил госпиталь, где Лакассань[253] занимался лечением и изучением рака, но ничего принципиально нового не узнал. Встретился с группой шведских ученых во главе с Сведбергом[254]. Конечно, все описанные здесь и выше встречи и беседы не происходили ежедневно. В другие дни я продолжал изучение сокровищ Лувра и Музея импрессионистов, а также самого Парижа, его улиц, площадей, зданий, таких, как Дом инвалидов, Пантеон, Клюни, кладбище Пер-Лашез и т. д. Во время обхода Больших бульваров, где-то неподалеку от нашего жилья, я набрел на вывески «ад» и «рай», причем последний был на ремонте, а «ад» был к нашим услугам, и я решил соблазнить моего благоразумного Г.С. Ландсберга, что и удалось сделать, дав обязательство не рассказывать этого супруге.

В конце концов, по моему тогдашнему мнению, мне нечего было больше делать в Париже, и я, как всегда впоследствии, начал очень скучать по Москве. Ландсберг был другого мнения. Ему надо было увидеться еще с такими-то физиками, и он хотел использовать срок до конца, то есть остаться еще на 2–3 дня. Мы решили расстаться. Я заказал билет, простился с послом и поблагодарил его. Поздно вечером уложил свои пожитки, а утром отправился на аэродром. Лететь домой — приятно.

Дома у меня в чемодане были обнаружены чужие брюки — это были новые брюки Ландсберга. Мои же, более скромные и старые, я оставил ему! Представляю себе его смущение и гнев! К счастью мы были одинакового роста и объема.

* * *

Вернувшись из Франции, я с наслаждением снова погрузился в увлекательный мир химической науки.

Научная работа моей группы в Московском университете развивалась хорошо. Особенно интересно она шла у В.А. Сазоновой и ее аспирантов, где были решены принципиальные для органической химии в целом вопросы. О.А. Реутов отдавал работе все мыслимое время и оказался исключительно производительным молодым ученым. Ю.А. Жданов больше занимался чем-то своим, мало имеющим отношения к тому, что интересовало меня. Не прошло, вероятно, и года, как он мне сообщил, что «решением вышестоящих организаций» он становится заведующим отделом науки ЦК КПСС.

Еще раньше я дал согласие стать деканом химического факультета МГУ, надеясь, что смогу построить здание для этого факультета. Так как штат деканата был со стажем и опытный, то я не предвидел для себя в этом отношении большой работы, а хотел сосредоточиться на том, чтобы «пробить» вопрос о строительстве. В то время организационная сторона научной работы химфака находилась в административном подчинении «научного института химии», директором которого состоял профессор Е.С. Пржевальский — мой учитель химии в гимназии Страхова. Таким образом, и эта сторона научного бюрократизма меня прямо не касалась. Реальное же научное руководство осуществлял каждый заведующий лабораторией. Секретарем партийной организации химического факультета стал вернувшийся из армии аспирант, а затем ассистент Н.Д. Зелинского М.А. Прокофьев, работавший в лаборатории белка, фактически руководителем которой был профессор Н.И. Гаврилов. Мы с Прокофьевым прикидывали, какой объем строительства необходим химфаку, делились этими планами и с моими сотрудниками по лаборатории.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Еще до войны при декане профессоре А.В. Раковском для строительства химфака был отведен участок по левой стороне улицы Герцена[255], примыкавший к гуманитарному крылу «нового здания» МГУ (новым зданием МГУ тогда называлось здание, построенное по другую сторону улицы Герцена от основного, старого, здания — с клубом и библиотекой). Существовал и проект постройки, но к описываемому мною времени вместо нового здания химфака на этом участке было построено здание телефонной (или понизительной?) станции. И больше никакого пустого участка или возможных для сноса зданий вблизи университета не было. Итак, мы постепенно подсчитывали наши потребности в расчете, насколько помню, на 250 человек приема и на хороший размах научной работы, и это было что-то около 300 000 м3.

Пока шли эти подсчеты и текущая работа, на меня неожиданно свалились еще две обязанности. Умер А.Н. Бах, и по решению Академии мне пришлось быть его преемником на посту академика-секретаря Отделения химических наук и тем самым стать членом Президиума Академии наук. По поручению правительства мне пришлось унаследовать и вторую обязанность А.Н. Баха — быть председателем Комитета по Сталинским премиям[256].

К счастью, обязанности мои как академика-секретаря Отделения облегчались тем, что заместитель, в то время член-корреспондент АН СССР С.И. Вольфкович[257], был целиком в курсе дел, и тем, что Отделение было невелико, и еще тем, что ни Отделение, ни его главы никакими административными или хозяйственными функциями или правами не обладали. В сущности, они совмещали функции научных обществ и консультативных органов Президиума. Что касается до председательствования в Комитете по Сталинским премиям, то это было хлопотно, но отнимало лишь недели две в год. И то и другое было такой честью, от которой не отказываются. В дальнейшем изложении мне придется отойти от хронологической последовательности и вести его в известной мере по разным линиям моей расширяющейся деятельности.

Комитет по Сталинским премиям

Начну с Комитета по Сталинским премиям. Я стал членом Комитета еще при жизни Баха и с тем, как вел дело его заместитель С.В. Кафтанов, был знаком. Ученым секретарем Комитета в это время был профессор К.Ф. Жигач[258]. Комитет был вдвое менее многочислен, чем сейчас, он включал очень крупных ученых, конструкторов, инженеров. Работы представлялись организациями — учеными советами научных институтов, коллегиями министерств и т. д. Они направлялись в секции Комитета, которые, кроме членов Комитета по данной специальности, включали круг специалистов, по представлению Комитета утвержденных «вышестоящими организациями». Работы рецензировались тремя независимыми специалистами и по получении отзывов рассматривались секциями по существу, а затем проводилось тайное голосование. Результаты его председатель секции докладывал пленуму Комитета, работы там иногда еще очень подробно обсуждались, и опять проводилось тайное голосование. Для утверждения необходимо было собрать 2/3 положительных голосов от списочного состава. Впоследствии этот ценз был повышен до 3/4. Очень много помогал не сделать какого-нибудь промаха — политического или тактического характера — С.В. Кафтанов. Членами Комитета были многие видные академики, среди них А.Н. Крылов[259], С.И. Вавилов и другие.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Премии делились на две группы — по науке и по изобретениям. Они были трех степеней — I, II и III. К последней группе относились обычно премии «за коренные усовершенствования производства». Широким потоком текли через Комитет новые конструкции мирных и военных машин, новые сорта сельскохозяйственных культур, новые методы производства, новые научные решения. Это был величественный, вдохновляющий и поучительный смотр. Секции часто подходили к работе, учитывая только «голую» новизну, и отбрасывали не только «цельнотянутые» работы, но и такие новые конструкции, машины и процессы, в которых были элементы заимствования.