Глухая Мята - Виль Липатов

– Да, Федор, тебя ведь поздравить надо! – вспоминает вдруг Семенов.

– С чем, Григорий Григорьевич? – вытягивает к нему шею Федор.

– Племянник родился! Ульяна говорила – хороший мальчуган и уже пять килограммов тянет. Поздравляю, Федор! Мать здорова!

– Спасибо! – немного смущается от всеобщего внимания Титов. – Сеструха у меня отчаянная!

– Бой баба! – радуется случаю Никита Федорович. – У меня ведь, парни, с ней побоище вышло, что тебе Отечественная война… Хотите послушать, расскажу байку!

– Рассказывай! – соглашается Федор, обрадовавшись тому, что Никита Федорович отвлечет от него внимание. Непонятную неловкость, скованность испытывает он оттого, что бригадир ласково и дружески обратился к нему, что не забыл узнать о племяннике, что, вероятно, и не думает сердиться на него Гришка-кенгуру, хотя крепко насолил ему Федор, попортил кровушку вволю. От этого и неловко Федору… А может быть, и не поэтому? Может быть, Федор смущается оттого, что механик Изюмин в тот миг, когда Семенов поздравил Федора с племянником, оторвался от книги, выгородился на свет божий и внимательно, пристально посмотрел на Титова немигающими, выпуклыми глазами. И Федор прочел в его глазах откровенное: «Вот уже и размяк, распустил сопли от мягкого слова! Эх ты! Говорил же я – безвольный ты человек, Федор!» Вот что прочел Титов на лице механика, и от этого тоскливо засосало под ложечкой. Он выругал себя за то, что назвал бригадира Григорием Григорьевичем. А механик опять отгородился книгой, оставил Федора с глазу на глаз с бригадиром Семеновым. Поэтому и рад Федор предложению Никиты Федоровича – отвлечет от него внимание.

– А побоище была такая, как говорится, односторонняя, – увидев, что не прочь послушать его историю размякшие душой люди, начинает Никита Федорович. – Прихожу я в магазин, становлюсь в очередь, потому как будут давать байковые одеяла. Ну, конечным образом, стою один среди женского сословия, мужиков – ни единого, а кто если из ихнего брата зайдет, то ухватит без очереди штучный товар – поллитру, конечным образом, и уходит, как говорится, с ехидцей на меня прицелившись… Я, однако, стою, как мне старуха наказала два одеяла купить – одно, значит, нам, другое – дочке, на тот случай, ежели замуж выскочит… Да, стою, значит, терплю, на баб – ноль внимания! А обочь меня ихняя Фенька, Титова то есть, – кивает Никита Федорович на Федора. – Стоит и с меня глаз не сводит, интересуется, вишу, моим стремлением два одеяла закупить. Я, чтобы от греха подальше, сразу об этом заявил. Мне, говорю, товарищи женщины, надо два их, проклятущих, и ни на одно меньше, чтобы им сдохнуть, этим одеялам!.. Ну, Фенька – вам человек известная. Их, как говорится, титовская порода на поселке всем вдоль и поперек знакомая… Ты, Федор, не обижайся! – обертывается он к трактористу и мягко, просяще добавляет: – Мне тогда и рассказу не будет, ежели без характеристики, сам понимаешь!

– Рассказывай! – машет рукой Федор, только теперь сообразив, что байка старика не только не отвлечет от него внимания, а, наоборот, привлечет. Но делать нечего – сам назвался, – и Федор готовится спокойно встретить дальнейшее.

– В общем, как говорится, порода у них характерная, нервная! Сердцем титовская порода хорошая, добрая, а вот языком – не приведи господи!.. Ты, Федор, только не обижайся! Сам знаешь, мы с твоим отцом наилучшие приятели были. Одной водки, если посчитать, цистерну выпили! До водки Федькин батек был до того лихой мужик, что никакого спуску ей не давал. Где ее ни увидит, уничтожит с корнем!.. Ты на это тоже не обижайся, Федор! Я в ту пору, когда молодой был, ее тоже глотал ведрами. Это я теперь слаб стал!.. Так что ты не обижайся, Федор! – просит старик Титова. Лесозаготовители улыбаются, а Михаил Силантьев, зная, что иначе старик не кончит рассказа, направляет его на потерянную тропочку мысли.

– Ты, Никита Федорович, не забудь про Феньку-то! – напоминает он.

– Не забуду, не обеспокаивайся! – невозмутимо отвечает он. – Ты меня только не сбивай… Так вот, как говорится. Фенька зыркала на меня глазами, зыркала и вдруг начинает это выступать, хотя слова я ей не давал. Тебя, говорит, Федорович, никак старуха уволила с работы, ты, говорит, прямо признавайся, что уволила, и никаких, дескать, тут. Признавайся, говорит! Я, конечным делом, спокойно ей отвечаю: с какой такой, дескать, работы она меня может уволить, когда я при государстве состою…

Никита Федорович замолкает, пощипывает бородку.

– Вот тут-то я маху и дал! Обидел меня, видно, бог умишком, что не сообразил я, куда Фенька тянет… Только я это скажи, про государство-то, она так и осела от смеха… Потом, правда, просмеялась и говорит: «Ты, говорит, не о государстве, ты лучше о домашней работе подумай! Что ты раньше со старухой в постели сотворял. Тебя, говорит, старуха, наверное, с нее-то и уволила, коли тебе, говорит, два одеяла надобно… Ты, Дарья, отвернись, соромщина получается! – вдруг спохватывается Никита Федорович, увидев стоящую в дверях женщину.

Но поздно – все поняла уже Дарья и, прикрывшись руками, рванулась в другую комнату, а в бараке началось невообразимое: Михаил Силантьев, задрав ноги к потолку, не смеялся, а чуть не лопался в крепких щеках; Федор Титов, не слышавший раньше эту историю, катался по матрасу, а парни хохотали дико, исступленно. Не так был смешон рассказ старика, как его вид – обескураженный, раздосадованный.

– Вот так бывает, как говорится! – беспомощно разводит руками Никита Федорович, но его голос тонет в смехе.

Рассказ старика – разрядка для лесозаготовителей. В их смехе – и радость оттого, что живым и здоровым вернулся бригадир, что пятьсот шестьдесят шесть кубометров леса взято в Глухой Мяте, что все идет хорошо и завтра оживет трактор Георгия Ракова и что недалеко то время, когда вернутся они в поселок, где живут их сестры, матери, жены, дети, где их дом.

Хорошо, весело, душевно смеются лесозаготовители Глухой Мяты, что рядом с шестидесятой параллелью, в нарымской стороне.

Просмеявшись, ждут от старика продолжения, но он только разводит руками, словно говорит: «Какое тут может быть продолжение. Не купил я, конечно, одеял!»

– Ну ладно, товарищи! – поднимается бригадир Григорий Семенов. – Спать пора! Завтра – рабочий день.

– Это правильно, парень, – отзывается Никита Федорович и, привстав, похлопывает Григория по плечу. – Молодец ты! Право слово, молодец!

– Ну, ну! – смущается бригадир. – Дело есть дело!

И в это мгновение Виктор Гав приподнимается с матраса.

– Григорий Григорьевич! – звонко произносит он. – А ведь мы мотали бобину!.. Жалко – провода не было…

– Виктор! – тянет его за рукав Борис, но все уже сказано…

– Они и вправду мотали! – подтверждает Раков. – Сам видел, как ночь просидели.

Бригадир Семенов широко улыбается – рад.

Глава пятая

1

Капель в Глухой Мяте просыпается раньше людей.

С порозовевшей сосульки скользит прозрачная капелька; повиснув и покачавшись на острие, срывается и звонко, как о металл, ударяется о затвердевший снег. Когда капелька наливается, покачиваясь, в ней отражаются и барак, и небо, и тайга, и остаточек луны. Потом скользит вторая капелька, вытягивается, за ней еще одна и еще – и бегут наперегонки, и, истекая ими, светлеет, делается прозрачной розовая на заре сосулька, отливает радугой, а свет, пробившийся сквозь лед, семью цветами спектра разделяется на беленом стволе березы.

Капель отбивает чечеточный танец. Григорию Семенову капли выстукивают веселый мотив. Касаясь головой крыши барака, стоит он.

Улыбается Семенов. Не сутулится. И даже не торопится. Просто стоит у барака и смотрит. Любуется. Стучат, торкочут светлые, совсем еще розовые капли…

– На работу, товарищи! – кричит он в дверь барака.

Утром лесозаготовители идут в лесосеку плотной цепочкой друг за другом, как в военном строю. На плечах шевелятся топоры, поет, изгибаясь, пила, синий папиросный дымок втягивается в сосны. Девять человек – целое отделение с командиром впереди – идут по Глухой Мяте. Федор Титов тихонько напевает: «Дан приказ: ему – на запад…»

С фырком вылетает из кустарника рябчик, задев крылом за ветку, валится на бок, но выпрямляется и, кинувшись к земле, косо вздымается. Потревоженные птицей, качаются вершинки сосенок.

Деревья растут часто, меж стволинами просвечивает разноцветный снег, точно пролили синюю тушь, а потом разбавили розовой, зеленой, коричневой – и получилось красиво: опереньем павлиньего хвоста лежит снег под соснами.

Лесосека открывается перед лесозаготовителями веером хлыстов, прорежинами сосен, сквозь которые пробиваются лучи солнца.

– Начнем, товарищи! – из конца в конец лесосеки несется голос бригадира Семенова.

Мотив песни не покидает Федора Титова все утро: «Дан приказ: ему – на запад…» Песня звучит в ушах, слышится в гудении мотора, тайга пропиталась песней, как запахом смолы. От песни не уйти, не спрятаться – висит на кончике языка, прячется за зубами, клубится звуками рядом с сердцем. Песней насыщено утро до отказа, до предела, как тайга солнцем, и от этого Федору кажется, что солнечный зайчик забрался к нему в грудь – веселится там, озорничает, а иногда пробивается наружу беспричинной глуповатой улыбкой, от которой лицо Федора становится забавным.