На реках вавилонских - Юлия Франк

— И как же выглядит женатый мужчина?

— Есть женатые мужчины, которые выходят на охоту. Это легко определить по их походке и по тому, как они смотрят на женщин.

— И как же такие женатые мужчины смотрят на женщин?

— С любопытством, с известной уверенностью в себе и с совершенно естественным чувством превосходства, голодным и одновременно пресыщенным взглядом. Жадно, но без настоящей готовности рискнуть. Каждый из них, словно король с большим аппетитом, который ночью пробирается в дворцовую кухню, открывает горшки и кастрюли, чтобы зачерпнуть пальцем и попробовать им самим выбранные яства, а узнав, какое из них вкуснее, быстро проглотить, и таким образом всю ночь наедаться, передвигаясь от горшка к горшку, прежде чем ему на следующий день, как всегда, накроют стол.

Нам принесли кофе, я взял ложкой кусок сахару, обмакнул его в кофе и наблюдал, как сахар становится коричневым. Я взял ложку в рот.

— Значит, по-вашему, я такой?

Она бесстрашно наблюдала, как сахар исчез у меня во рту, потом ее взгляд устремился за окно, и я уже опасался, что она перестанет обращать на меня внимание, как она вдруг сказала:

— Вишневые деревья. Как странно. Вишневые деревья посреди города и посреди зимы.

Я не стал следовать за ее взглядом, я хотел удержать ее там, где мы с ней только что были, поэтому выжидательно смотрел на нее. Она еще не ответила на мой вопрос.

— К тому же вы человек удивительной профессии, вы работаете на свое правительство, на ответственном посту, в секретной службе, в поисках истины и возможного соприкосновения с возможным врагом. В известной мере вы можете даже подумать, что вы сами — часть правительства, это выдает жажду власти и безоглядное стремление целиком подчинить себя высокой задаче. Вероятно, вызов кроется в повседневном преодолении жажды власти, чтобы она была подчинена делу.

— Вы считаете, что я — король на дворцовой кухне?

— Женатый человек.

— Что бы вы сказали, если бы я вас спросил, не пойдете ли вы со мной в ближайший отель?

— Вишневые деревья зимой такие черные и старые, что их цветы весной выглядят такими красивыми прежде всего по контрасту. — Но смотрела она не на вишневые деревья, она смотрела на меня.

— Так вы пойдете со мной?

— Почему нет?

На маленьком серебряном подносе, который пододвинул ко мне кельнер, зазвенели монеты. Через руку у него были перекинуты ее куртка и мой плащ.

Моросящий дождь временами переставал. Ее запах, сладкий и острый. Я поднял плащ и держал его над нами, как зонт, пока мы шли несколько шагов до машины.

Комнаты в отеле были крошечные, от стены до стены — буквально два шага. Уши у нее пылали, и она часто дышала. Кожа у нее была нежная. Только потом, после всего, я ее совсем раздел и с ней на руках миновал считанные сантиметры до кровати. Она осталась лежать на животе и не хотела, чтобы я укрыл ее одеялом. Я еще в октябре удивлялся, что она не мерзнет в своем цветастом летнем платье и желтоватых колготках. Под темными волосами проглядывала ее длинная белая шея, я погладил ее плечи, спину и ниже, до подколенной ямки, где было черное родимое пятно в виде островка.

— Почему вы прячете черную кожу?

— Она мне не нравится.

— Взгляните, сколько ее у меня. — Я взял ее руку и провел ею по моим плечам.

— Это совсем другое. — Ее прохладная рука лежала в моей руке, словно была не ее, словно каждое движение и прикосновение этой руки еще несколько минут назад исходили от другой женщины.

— Разница не так уж велика. Человек и человек. Кожа и кожа. Цвет и цвет. — Ее цвет был на вкус солоноватый, кожа отливала серебром. Меня волновал ее запах, сладкий и острый, чуть кислый; прохлада ее кожи и серебро, которое нельзя было ощутить на вкус, а можно было только видеть, вызывали у меня озноб и оторопь. Казалось, ей это безразлично. Я выпрямился и положил ей руку на грудь.

Она внимательно посмотрела на меня. Пока ее тело было погружено в прохладу, мысль ее, казалось, лихорадочно работала.

— Тем не менее ваша рука всегда нисходит сверху. Вы не боитесь скуки и пресыщения.

— Почему это она нисходит сверху? — Я взял ее руку и поднес вплотную к моей груди.

— По отношению к нам. Вы представитель, или по меньшей мере, часть, а значит, орган государства, которое решает, имеем ли мы право остаться, и в каком качестве.

Ее шею охватывала тонкая серебряная цепочка. Я подцепил ее указательным пальцем и хотел взять маленькую овальную подвеску, которая висела не цепочке, но она отстранила мою руку.

— Это "мы" означает какую-то группу? — Я схватил ее руку и провел ею по своему лицу, дав ощупать скулы, нос и короткие волосы.

— Нет, это "мы" означает разрозненных людей, беженцев, переселенцев, высланных. Каждого достает рука сверху и поднимает его, либо делает ему знак. — Ее рука вяло шевелилась в моей, но вдруг ожила и двинулась дальше, я почувствовал ее на спине и ниже, — руку, которая кажется слишком маленькой, чтобы суметь схватить меня даже за щеку. Теперь обе ее руки трогали меня со всех сторон, мои шрамы, онемевшие места, кожу между ними, иногда они только гладили, но не хватали, а иногда хватали, — каждая из ее рук.

— Вы приезжаете такие, какие вы есть, а мы смотрим, какие вы. Одно дело, когда человека преследовали, другое дело — когда нет. Тут есть разница. — Уже не в первый раз с тех пор, как я встретил ее на улице, я невольно думал о Баталове, присутствие которого я ощущал так отчетливо, словно он прятался за портьерой или вместо меня отражался в ее глазах.

— Смотрите. Нет, вы не смотрите, скорее вы проверяете, подходят ли вам те свойства, которые вам предстоит обнаружить. — Голос у нее был хриплый, а глаза блестели, не давая даже самому рассеянному моему взгляду проникнуть внутрь.

— И что, подходят?

Нелли не улыбнулась. Ее взгляд проскальзывал куда-то между нами. На пейзажных обоях было много синевы, пальм и видов южных островов. Я был почти уверен, что в Ноксвиле нигде не было на стенах пейзажных обоев, такое казалось мне возможным только в Германии. Куда бы я ни смотрел, взгляд упирался в узкое, слегка косое окно, которое позволило бы увидеть задний двор, если бы не розовые занавески с оборками. Старая кровать скрипела. Выпасть из нее было бы не так легко, потому что она прогнулась, как миска, спрятав нас в себе. Не то что мягкое, уютное гнездо, а ореховая скорлупка в океане, взявшая курс на один из южных островов. Запах Нелли не ослабевал, а час, отведенный нам в этой комнате, был почти на исходе. Я поймал себя на том, что надеюсь: следующая пара придет необязательно сразу после нас, чтобы безо всякого права окунуться в ее запах.

— Если вот так посмотреть на вас, то можно бы забыть, где вы живете и откуда приехали. — Щека у нее была теплая, какую-то секунду я касался ее губами. Она могла считать меня прожженным бабником, королем Обжорой. — Кто же вы такая? — добавил я шепотом. Я ненадолго отодвинулся от нее, чтобы лучше ее рассмотреть и потрогать, и тут она сказала:

— Не я.

— Вы — это не вы?

— Нет. Хотя… Нет. — Она потерлась носом о мою вспотевшую грудь, мне показалось, что в ее глазах я заметил отвращение. — Я неспособна забыться.

Ответить ей захотели мои руки. Синева отодвинулась вдаль, а пальма оказалась прямо под боком. На таком вот южном острове мог обретаться Баталов, он прятался бы и в своем одиночестве издавал бы звуки, какие издают герои комиксов: "крррсссчш", поедая мякоть кокосового ореха, или "цшшшшт", откусывая банан, и ждал бы, пока явится она. И она пришла бы, потаенными и все же видимыми путями, как положено в сказках, и избавила бы его от этих звуков. Однако Баталова пока не было видно, вместо него я видел в зеркале, как моя рука хватает ее груди, и ее рот раскрывается, а я не мог с уверенностью сказать, от чего — от наслаждения или от боли. Само зеркало словно бы терзалось сомнениями и потому искажало его. Руки мои не замедлили с ответом.

Когда я ее одевал и подал ей очки, которые предварительно протер и только потом ей надел, она спросила, стал ли бы я вот так одевать свою жену. А я в свою очередь ее спросил, почему она живет в лагере, а не у друзей.

— Вам что, опять захотелось узнать имена? — Голос ее звучал резко и в то же время кротко. — Настоящих друзей у меня здесь, на Западе, нет. Во всяком случае, таких, у которых я могла бы запросто жить с двумя детьми.

Я чувствовал ее взгляд на моем теле, на шрамах, которые она только что трогала. Язычок от пряжки брючного ремня упала на ковер с тихим глухим звуком. Когда я наклонился, деревянный пол под ковром заскрипел. Я подобрал язычок, но он никак не приделывался.

— Вы ведь знаете, что заводить в лагере друзей опасно.

Она присела на кровать и наблюдала за моей попыткой застегнуть ремень без язычка.

— Там есть шпионы. Не один десяток лет госбезопасность внедряет туда своих людей. В прошлом году была попытка похищения. Что тут смешного?