Жестяной барабан - Гюнтер Грасс

И поверх спортсмена на кресте а спортсмен даже и не дрогнул, спортсмен промолчал -я поразил своим пением три высоких окна апсиды, изображавших красным, желтым и зеленым на синем фоне двенадцать апостолов. Но ни в Марка, ни в Матфея я не метил. А метил я в голубя над ними, что стоял на голове и праздновал Троицу, и в Святого Духа я метил, начал вибрировать, вступил своим алмазом в бой против птицы и я ли был причиной? Или спортсмен, который был против, раз он не дрогнул? Или совершилось чудо, но никто того не понял? Они видели, как я дрожу и беззвучно устремляюсь в апсиду, все истолковали мое поведение -все, кроме матушки, -как молитву, хотя я просто хотел получить осколки; но Оскар сплоховал, его время еще не приспело. И я рухнул на плиты и зарыдал в голос, потому что Иисус сплоховал, потому что Оскар сплоховал, потому что его преподобие и Рашцейя неправильно меня поняли, начали бормотать что-то о раскаянии. Не сплоховала только матушка. Она поняла мои слезы, хотя, казалось бы, должна радоваться, что дело обошлось без осколков.

И тут матушка взяла меня на руки, попросила викария вернуть барабан и палочки, пообещала его преподобию возместить убытки, в результате получила от них -я ведь не дал ей исповедаться до конца -отпущение. Оскару тоже перепало немножко благодати, но моему сердцу это ничего не говорило.

Покуда матушка на руках выносила меня из церкви, я считал по пальцам: сегодня -понедельник, завтра -Страстной вторник, среда, Чистый четверг, потом Страстная пятница -тут ему и конец, ему, который даже барабанить не умеет, который даже осколков для меня пожалел, который похож на меня и, однако, ненастоящий, который должен сойти в гроб, я же могу барабанить и барабанить дальше, но уже никогда не возжелаю чуда.

УГОЩЕНИЕ НА СТРАСТНУЮ ПЯТНИЦУ

Двоякие -вот подходящее слово, чтобы обозначить мои чувства между Страстным понедельником и Страстной пятницей. С одной стороны, я сердился на гипсового младенца Иисуса, который не захотел барабанить, с другой стороны, барабан все-таки оставался при мне. Если, с одной стороны, мой голос оказался бессилен против церковных окон, то, с другой стороны, Оскар при виде невредимого и пестрого стекла сохранил те остатки католической веры, которым еще предстояло подвигнуть его на изрядное количество отчаянных святотатств. Но продолжим разговор об этой двоякости: пусть мне, с одной стороны, посчастливилось на обратном пути из церкви ради пробы разрезать пением какое-то мансардное окно, успехи моего голоса по отношению к повседневному усугубляли горькое сознание провала в сакральной сфере. Двояко -так я выразился. И этот надлом сохранился, не поддавался лечению, зияет и сегодня, когда я не принадлежу более ни к сакральному, ни к повседневному, а, напротив, пребываю где-то в стороне, в специальном лечебном заведении. Матушка оплатила урон, нанесенный правому алтарю. Пасхальная торговля протекала весьма успешно, хотя на Страстную пятницу Мацерат, будучи лицом протестантской веры, приказал закрыть лавку. Матушка, которая обычно умела настоять на своем, по Страстным пятницам всякий раз уступала, лавку запирала, но взамен, уже как католичка, настаивала на своем праве закрывать лавку колониальных товаров в праздник Тела Христова, заменять пачки персиля и всякие витринные заманки, вроде кофе Хааг, пестрым изображением Девы Марии, подсвеченным лампочками, а также участвовать в Оливской процессии. Имелась картонка, на одной стороне которой можно было прочесть: "Закрыто по случаю Страстной пятницы". Другая сторона картонки сообщала: "Закрыто по случаю праздника Тела Христова". В ту Страстную пятницу, первую пятницу за Страстным понедельником без барабана и без алмаза в голосе, Мацерат вывесил в витрине картонку: "Закрыто по случаю Страстной пятницы", и мы отправились трамваем в Брезен. Чтобы еще раз вернуться к употребленному выше слову: Лабесвег тоже выглядел двояко, протестанты шли в церковь, а католики тем временем мыли окна и выбивали на задних дворах все хоть отдаленно смахивающее на ковер с такой силой и с таким грохотом, что можно было подумать, будто по всем дворам доходных домов библейские рабы одновременно прибивали многократно размноженного Спасителя к многократно размноженному кресту. Мы же, оставив позади выбивание ковров, возвещающее приближение страстей Господних, уселись в привычном составе -матушка, Мацерат, Ян Бронски и Оскар -в трамвай девятой линии и поехали вдоль по Брезенервег, мимо аэродрома, мимо старого и мимо нового армейского плаца, на стрелке у кладбища Заспе дождались встречного трамвая со стороны Нойфарвассер-Брезена. Ожидание на стрелке матушка использовала, чтобы довести до нашего сведения ряд соображений, высказанных хоть и с улыбкой, но тоном, свидетельствующим об известной житейской усталости. Маленький заброшенный погост, где под узловатыми соснами раскинулись растущие вкривь и вкось замшелые могильные плиты прошлого века, она назвала прелестным, романтическим и полным очарования. -Вот где я хотела бы лежать, если его до тех пор не закроют, размечталась матушка. Мацерат же нашел почву слишком песчаной, отрицательно высказался о забивших всю прочую растительность береговом осоте и глухом овсе. Ян Бронски со своей стороны добавил, что и шум с аэродрома, и расходящиеся на стрелке подле кладбища трамваи неизбежно будут нарушать покой этого в остальном столь идиллического уголка. Встречный трамвай проехал мимо, кондуктор дважды позвонил, и мы, оставив позади Заспе и заспенское кладбище, тронулись в сторону Брезена, морского курорта, который об эту пору, в конце марта, выглядел каким-то похилившимся и унылым. Киоски забиты гвоздями, в курзале заколочены окна, с мостков сняты флажки, в купальне ряды пустых кабинок числом двести пятьдесят. На доске, где указывают температуру, следы мела еще с прошлого года: воздух -двадцать, вода -семнадцать, ветер -норд-ост, прогноз переменная облачность. Сперва мы думали дойти пешком до Глеткау, но потом без всяких обсуждений вдруг пошли в прямо противоположную сторону, к молу: Балтийское море широко накатывало на берег и лениво облизывало песок. До самого входа в гавань, где по одну сторону белый маяк, а по другую мол с навигационной вышкой, не было видно ни души. Прошедший накануне дождь нарисовал на песке ровный узор, разрушать который, оставляя на нем отпечатки босых ног, было очень приятно. Мацерат подбирал облизанные морем осколки кирпича величиной с монетку, бросал их, чтобы прыгали по зеленоватой воде, проявляя при этом изрядное честолюбие. Ян Бронски, не столь искусный метатель, в промежутках между бросками отыскивал янтарь, нашел кой-какие кусочки, один даже размером с вишневое зернышко, каковой и преподнес матушке, что, подобно мне, бежала босиком, то и дело оглядываясь, словно из любви к своим следам. Солнце пригревало весьма сдержанно. Было прохладно, безветренно и ясно, так что можно было видеть на горизонте полоску, означающую полуостров Хела, еще два-три исчезающих дымовых хвостика да палубные надстройки торгового парохода, вприпрыжку одолевающего линию горизонта.

Поочередно, через неравные промежутки мы подошли к первым гранитным глыбам, лежащим в широком основании мола. Матушка и я снова надели чулки и ботинки. Матушка помогла мне зашнуровать их, а Ян и Мацерат уже прыгали с камня на камень по неровной поверхности мола в сторону моря. Осклизлые бороды водорослей беспорядочно торчали между камнями в основании мола. Оскар хотел бы расчесать их. Но матушка взяла меня за руку, и мы побежали догонять мужчин, которые шли впереди и резвились, как школьники. На каждом шагу барабан ударял меня по колену, но даже здесь я не хотел, чтобы его с меня сняли. На матушке было голубое весеннее пальто с малиновыми обшлагами. Гранитные глыбы причиняли множество неудобств ее высоким каблукам. Как и всегда по воскресеньям и праздникам, я мыкался в своем матросском пальтишке с золотыми якорными пуговицами. Старая ленточка из сувенирных запасов Гретхен Шефлер с надписью "ЕВК Зейдлиц" обвивала мою бескозырку и трепетала бы на ветру, если бы, конечно, был хоть какой-нибудь ветер. Мацерат расстегнул коричневое пальто. Ян был, как всегда, элегантен, в ульстере, с переливчатым бархатным воротником.

Мы добрались почти до навигационной вышки на самом конце мола. Под вышкой сидел пожилой мужчина в шапке грузчика и ватнике. Рядом лежал мешок, который все время вздрагивал и двигался. А человек, по всей вероятности житель Брезена или Нойфарвассера, держал в руках конец бельевой веревки. Опутанная морской травой веревка уходила в затхлую воду Моттлау, которая, еще не осветленная и без помощи морских волн, билась в устье о камни мола.

Мы полюбопытствовали, почему этот человек удит рыбу с помощью обычной бельевой веревки и явно без поплавка. Матушка задала свой вопрос тоном добродушной насмешки и назвала его дядей. Дядя хмыкнул, обнаружив побуревшие от табака пеньки на месте зубов, и без иных объяснений послал длинный, перемешанный с крошками хлеба, растекающийся на лету плевок в месиво, кипевшее между нижними, покрытыми смолой и нефтью гранитными горбылями. Там плевок и качался до тех пор, покуда не прилетела чайка и, искусно уклонившись от встречи с камнями, не подхватила его, после чего увлекла за собой остальных крикливых чаек. Мы уже собрались уходить, потому что на молу было холодно и солнце ничуть не грело, но тут человек в грузчицкой шапке начал понемногу выбирать веревку. Матушка все равно хотела уйти, но Мацерата было невозможно сдвинуть с места. Да и Ян, который обычно повиновался всем высказанным вслух пожеланиям матушки, на сей раз заупрямился, ну а Оскару было все равно, уйдем мы или останемся. Но раз мы остались, я глядел. Покуда грузчик равномерными рывками выбирал веревку и при каждом рывке очищал ее от водорослей, зажимая между коленями, я убедился, что торговый пароход, чьи надстройки каких-то полчаса назад едва выглянули из-за горизонта, при глубокой осадке сменил курс и теперь входил в гавань. Раз у него такая осадка, значит, это швед, груженный рудой, смекнул Оскар. Но я отвлекся от шведа, когда грузчик медленно привстал с камней. -А ну-ка посмотрим чуток, чего там у него есть. Это он сказал Мацерату, который с готовностью согласился, хоть ничего и не понял. То и дело приговаривая: "Чуток посмотрим!" и "Чего там у него есть!" -грузчик продолжал выбирать канат, хотя сейчас уже с натугой, потом он полез вниз по камням к канату и запустил -матушка не успела вовремя отвернуться, -широко раскинув, запустил руки в клокочущую воду бухты между гранитных глыб, пошарил, нащупал, схватил и, громко требуя посторониться, швырнул что-то мокро-тяжелое, что-то бурлящее жизнью на землю перед нами: лошадиную голову, свежую, совершенно как настоящую, голову вороного коня, то есть черногривой лошади, которая вчера еще, позавчера еще, возможно, заливалась ржанием, потому что она совсем не разложилась, эта голова, и не издавала зловония, разве что речной водой от нее пахло, но этой водой пахло все на молу. И вот уже человек в шапке стоит широко расставив ноги над останками коня, из которого яростно прут светло-зеленые маленькие угри. Грузчик не без труда ловил их, потому что угри быстро и ловко скользили на гладких, мокрых еще камнях. Вдобавок над нами тотчас возникли чайки со своим обычным криком. Они налетели играючи, втроем-вчетвером подхватывали маленького либо среднего угря, и отогнать их не было никакой возможности, потому что мол принадлежал им. Однако грузчику, который бросился между чаек, удалось кинуть дюжины две угрей к себе в мешок, поддерживаемый Мацератом, который любил изображать готовность помочь. А потому Мацерат и не мог видеть, что у матушки лицо вдруг сделалось изжелта-бледное, что она положила сперва руку, а потом и вовсе голову на плечо и на бархатный воротник Яна. Но когда все мелкие и средние угри проследовали в мешок, а грузчик, у которого во время этой процедуры слетела с головы шапка, начал выдавливать из дохлой головы темных угрей покрупнее, матушке и вовсе пришлось сесть, Ян даже хотел повернуть ее голову в сторону, но она не давалась, она продолжала неподвижно и тупо смотреть вытаращенными глазами на возню грузчика с этими змеями. -Посмотри-ка! стонал тот время от времени. Ну-кась, ну-кась! И, подсобляя себе рыбацким сапогом, распялил лошадиный рот, вставил палку между челюстями, так что могло показаться, будто лошадь скалит в ухмылке желтые целые зубы. Но когда грузчик лишь теперь стало видно, что голова у него лысая и похожа на яйцо, -запустил обе руки глубоко в лошадиную пасть и извлек оттуда сразу двух угрей толщиной по меньшей мере в руку, да и длины такой же, у матушки тоже развело челюсти, и она исторгла из себя весь завтрак: комковатый белок и тягучие нити желтка среди комьев белого хлеба в струе кофе с молоком обрушились на камни мола, рвотные позывы еще давали себя знать, но больше из нее ничего не, вышло, не так уж и много съела она за завтраком, потому что набрала лишний вес и непременно хотела похудеть, ради этого перепробовала множество диет, хотя до конца ни одну не выдерживала -тайком она, конечно, ела, -и только от одного никак не могла отказаться, от гимнастики по вторникам в женском объединении, хотя Ян и даже Мацерат над ней смеялись, когда, прихватив мешочек со спортивным костюмом, она ходила к этим смешным теткам в синей блестящей одежде, делала упражнения с булавой -и все равно не худела.