Добрый доктор - Дэймон Гэлгут

Горе всколыхнуло меня так, словно дотоле я не испытывал никаких чувств; горе могучее и безудержное, почти как любовь.

Лай приближался. Здесь я был чужаком. В отличие от Лоуренса Уотерса, я пришел не днем, не с лекарствами и добрыми советами, а появился из тьмы под ворчание тощих, как скелеты, собак. Делать было нечего, разве что поспешить назад по тропе к машине, вернуться в город.

Я гнал как бешеный, словно торопился сдержать какое-то обещание. Но ничто не ждало меня впереди. Мой путь не имел финиша.

Если не считать этим финишем мою комнату, где Лоуренс, сидя в постели, что-то писал на бумажке.

Он поднял на меня глаза и снова уткнулся в бумажку.

— Здравствуйте, — сказал он обеспокоенным тоном. — Я тут план составляю.

— План?

— Для моей поликлиники. Неважно. Ах, да, я и забыл! — Он пристально посмотрел на меня. — Как она?

— Нормально, — сказал я, отвернувшись.

Он наверняка заметил, в каком я настроении, и рассудил, что отлично понимает почему. Ничего-то он не понимает.

Утром я снова поехал в деревню. Оставил машину около того места, где раньше стояла хибарка. Снова зашагал по тропке. Теперь людей было предостаточно: играющие дети, женщина, лущившая бобы у порога своей хижины, двое стариков, поглощенные серьезным разговором. В грязи валялась жирная свинья. Давешние собаки, лежавшие в тенечке, вскочили с лаем.

Я надеялся увидеть какое-нибудь знакомое лицо — женщину, которая носила Марии еду и воду, хоть кого-нибудь… Но нет. А парень, с которым мне удалось потолковать, единственный, кто тут умел объясняться по-английски, мало что знал о Марии. Да, хибарка стояла там. Но теперь ее разобрали. Он думает, что эти люди уехали куда-то туда, вон туда. Он указал на синие холмы вдали.

«Да, да, — закивали старухи. — Туда уехали».

Я спросил, знали ли они Марию, были ли у нее в деревне подруги.

Но по их озадаченным лицам я понял, что это имя им не известно. Мои подозрения оправдались: в действительности ее зовут иначе. Своего подлинного имени она мне так и не открыла.

Ни на что не надеясь, я все-таки произнес небольшую речь.

— Если кто-то из вас сможет найти Марию, — сказал я, — если кто-то из вас пришлет ее ко мне, я выплачу вознаграждение.

Я достал бумажник и помахал им в воздухе.

— Кто вы? — спросил молодой мужчина, мой переводчик.

— Меня зовут Фрэнк Элофф. Я врач. Я работаю в больнице, которая находится в городе.

Тут их озадаченные лица широко заулыбались. Вокруг загомонили. Больница! Поликлиника! И воспоминание об этом недавнем событии взбодрило их совсем так же, как коллектив больницы.

А я-то и забыл! Ну конечно же, все это было здесь. Я расслышал, как одна старуха, не знающая ни слова по-английски, с беззубой блаженной улыбкой произнесла: «Доктор Лоуренс, доктор Лоуренс».

Когда я отделался от деревенских и вернулся в больницу, груз, отягощавший мою душу, слегка сместился. Конечно, тосковал я именно по Марии, но боль от ее утраты распространилась на иные, смежные области жизни. Мне впервые показалось, что мои слова и поступки за последние несколько дней спровоцированы каким-то помрачением рассудка. И темный незнакомец в моей голове, на которого было так легко свалить вину за все, существовал вовсе не в отрыве от меня.

Так продолжалось весь этот длинный, знойный день до вечера. Лоуренс где-то шлялся, а я лежал на кровати, обливался потом и думал. Я сознавал, как ужасно виновен перед Марией. Всему причиной моя слепота. Я не умел ее ценить. Я поступил подло. И то, что я ей сделал — или не смог сделать для нее, ничем не отличалось в конечном итоге от того, что я натворил здесь, на этом самом месте. В больнице. В этой самой комнате.

Когда Лоуренс вернулся спустя много часов, было совсем темно. Все это время я даже не вставал с кровати. Включив свет, он изумленно уставился на меня:

— Что это вы делаете?

— Ничего.

— Почему без света? Вздремнули?

— Нет. Думал кое о чем.

— О чем же?

Ценой огромного усилия я спустил ноги на пол. Сел на кровати. На этом мои силы иссякли.

Лоуренс вытаращился на меня:

— Что вы?..

Все случившееся подступило комком к горлу, надавило изнутри на сомкнутые губы, но этот тяжелый ком было невозможно превратить в слова, и я промолчал. Слегка покачал головой.

Лоуренс улыбнулся мне. Его широкое лицо блестело, как медаль:

— Вы слишком много сидите тут в одиночестве, Фрэнк, у вас от этого депрессия.

— Лоуренс…

— Мне сейчас некогда. Приму по-быстрому душ и побегу — мы с Хорхе и Клаудией решили выпить. Хотите с нами?

— Нет.

Он отгородился от меня. Я хотел выплеснуть на него поток слов, наговорить как можно больше — в надежде, что какое-то из этих слов окажется правильным, снимет с меня грех, но он уже отвернулся, уже тянул на себя дверь ванной.

— Лоуренс.

— Ja? — Он замешкался, оглянулся, мотнул головой. — Да успокойтесь вы, Фрэнк, все это пустяки! — И закрылся в ванной.

Я сидел на кровати. Слышал, как вода, журча, утекает в слив. Но эта вода ничего не могла отмыть.

XV

Я кинулся ее разыскивать. Так я сказал себе, хотя вскоре все благородные побуждения вылетели у меня из головы. Об этих поисках у меня сохранились бессвязные, расплывчатые воспоминания, точно это был лишь сон. Я даже не уверен, когда приступил к ним — той же самой ночью или в одну из последующих. Но я помню, как сидел на своей кровати, как из ванной доносился шум воды — Лоуренс все не мог отмыться, — как горе пихало меня под ребра, толкало в нескольких направлениях сразу… И внезапно все понял.

Я вижу, как выезжаю на своей машине из города. Но память лжет: эта картина — лишь компиляция других моих ночных поездок по этой дороге. В действительности я пошел пешком. Почему? Ответ лежит на поверхности: машина, припаркованная где-либо на этом отрезке дороги, слишком бросалась бы в глаза. Итак, я быстро шагал по обочине, посыпанной гравием; воздух был теплый, недвижный; дорога шла лесом, городские огни за моей спиной вскоре исчезли из виду.

Воспоминания, в которых я уверен, начинаются лишь с того момента, когда я достиг левого ответвления дороги — места, мимо которого проезжал, не останавливаясь, уже несколько сот раз. Я имею в виду заросший бурьяном проселок, который вел через буш к старой военной базе. У меня сложился ритуал: там, где с дороги виднелась база, я всякий раз сбавлял скорость. Но на самой базе никогда еще не бывал. Даже не знаю, почему. Говорил себе: «Заброшенные, уродливые руины. Зачем попусту время тратить…» Истинная же причина была запрятана на дне моего подсознания. Я осознал ее, свернув на проселок. Мне вдруг померещилось, что я впервые переступил некую таинственную черту. Переступил через свой страх.

О Марии я больше не думал. Вообще ничего не шло на ум. Все мое внимание, подстегиваемое острой тревогой, было сосредоточено на тьме, атаковавшей меня со всех сторон. Деревья казались мне бдительными древними шпионами. Прямо у меня под ногами сквозь утоптанную землю прорастала трава. Ночь была точно увеличительное стекло, через которое за каждым моим движением следил исполинский глаз.

Проселок спустился в низину, к неглубокой речке, бегущей с журчанием по камням, и снова начал карабкаться в гору. На холме — хаотическое скопление деревьев. Лишь с определенной точки между листьями стало различимо внешнее ограждение базы. Тонкое, четко очерченное кружево проволоки, регулярно повторяющийся узор на фоне неба. Высокий столб, к которому раньше был прикреплен прожектор. Ныне он, покосившийся под тяжестью лиан, панибратски прислонился к дереву.

Я разглядывал главные ворота. Если есть часовой, то где-то у этих ворот. Я взял правее — полез по круче к гребню холма. Таким образом я избегал наиболее очевидных опасностей, но, карабкаясь по скользким камням, обдирая лицо и руки о ветки, я понял, что никак не подготовлен для героических подвигов во тьме. Какой из меня мачо! Я мысленно увидел себя в истинном свете: обрюзгшим слабаком, который способен лишь попивать виски в светлом и теплом баре Мамы да болтать с Лоуренсом. Я видел это словно бы издалека — через разлом, расколовший мою жизнь посередине. Кто я? Что я тут делаю? Я напряг все силы и с придушенным всхлипом, впиваясь в склон ногтями, наконец-то преодолел гребень холма. И оказался у самой проволоки, на краю обрыва.

Три или четыре палатки, бесформенные, обвисшие, сотканные скорее из теней, чем из брезента, — вот все, что осталось от базы. Между палатками — голая земляная площадка, на которой валяются какие-то разобранные механизмы. Ничто не шелохнется. Людей не видать. Не знаю уж, что я ожидал увидеть: солдат, сгрудившихся у огромного костра, белую машину неподалеку? Привязанную к дереву Марию с кляпом во рту? Впрочем, эта чернильно-темная пустота казалась еще опаснее. Долгое время я не мог пальцем пошевелить. Обмер. Безмолвие держало меня на прицеле. На моем теле даже успел высохнуть пот. Его пленка облепила меня, как холодная вторая кожа.