Повесть о бедных влюбленных - Васко Пратолини

Организовав кортеж:, Нанни ведет его, как полагается, в центр города, чтобы вызвать восхищение, возбудить умы и собрать как можно больше народу. Чучела раскланиваются, а вся компания представляет их толпе:

— Это повар-рогоносец, а вот его жена, а вот ее дружок зеленщик. Все они живут на виа дель Корно. Пойдемте с нами!

— Это Мария, Уго и Беппино — краса и гордость нашей улицы. Приходите на скампанату виа дель Корно!

— Это маг и волшебник котлет, которого жена обвалила в сухарях и поджарила! А ну, пошли с нами!

Ребята неистово грохочут своими ударными инструментами, время от времени шум перекрывают звуки корнетт-а-пистона, наигрывающего развеселый мотивчик «Мы бедняки богатые»; над факелами клубится дым.

Когда шествие вступает на виа дель Корно, процессия фонариков увеличивается. Первые ряды колонны, несущие чучела, уже под окнами у Каррези, а хвост еще за перекрестком виа деи Леони.

Улица забита народом; любопытные и праздношатающиеся, увлеченные людским водоворотом, вопят с таким же азартом, как и организаторы. Но вот корнет-а-пистон Стадерини трубит сигнал «смирно!», и Нанни запевает свои куплеты:

Весенний цветик рано вянет…Мария мяса есть не станет -Ее теперь на зелень тянет.Висит на ветке персик спелый…Чтобы жаркое не сгорело,Наш повар уксус пустит в дело.

Каждую терцину встречают крики одобрения, пронзительный свист, громыхание адского оркестра под управлением Джордано. Фонарики раскачиваются над головами зрителей, а чучела, которыми управляют очень ловко, начинают разыгрывать свою комедию: Мария бросается в объятия Уго, и они бесстыдно целуются. Беппино сначала делает вид, что ничего не замечает, но затем вмешивается и толкает жену головой в живот. Тут корнет-а-пистон сапожника снова призывает к тишине. Куплетист опять выступает вперед:

Цветочки в роще забелели…Наш зеленщик, забыв о деле,Жрет кочерыжку на постели.Бирюльки на кинжал сменив…Наш Уго средь подгнивших сливВ отеле «Червиа» счастлив.

К числу этих «подгнивших слив» относится и Элиза, любовница Нанни. Стадерини, осипший от этого концерта, как и его труба, все-таки не упускает этого обстоятельства.

— Нанни, — кричит он прямо в ухо автору стихов. — Мне кажется, ты сам себя выпорол!

Но искусство превыше всего, и Нанни отвечает:

— Зато стихи-то какие! Труби, у меня еще есть куплеты!

В окнах полно людей, словно на галерке театра Верди на удешевленном представлении «Травиаты». Корнокейцы, вытесненные с улицы гостями, любуются представлением из дому и в минуты относительного затишья обмениваются впечатлениями.

Корнет-а-пистон трубит в третий раз.

Малина — ягодки да ветки…Мария, гляньте-ка, соседки,Вновь ест семейные объедки.Ах, фига, финики, колбаски…Кухмистер, действуй без опаски,Даря жене пинки и ласки.

Окна супругов Каррези оставались темными, и нетрудно было представить себе, как под градом насмешек томились там в темноте Мария и Беппо. Даже их фокстерьер не подавал голоса. Но «хорошенького понемножку», — так сказал Мачисте, возвышавшийся на целую голову над всей толпой. Его мощный голос перекрыл весь шум:

— Нанни, угомонись!

А землекоп Антонио, приложив рупором руки ко рту, прокричал:

— Ну, теперь выходите! Нанни, пропой им прощальную!

Ах, ежевика и малина…Опять влюбилася в БеппиноЕго вторая половина…Песнь лютни раздалась в округе…Кончаю, до свиданья, други,Не обижаться, чур, супруги!

Тогда в комнате Каррези зажегся свет, и Мария с Беппино появились у окна. Повар обнимал свою жену за плечи.

— Мы не обижаемся! — крикнул он, но в его голосе чувствовалась горечь.

А Мария, наоборот, уверенным, почти веселым голосом громко сказала:

— Обиды на вас не держим! Но вы все-таки ошиблись дверью!

— Она сумела бы надуть самого господа бога! — воскликнул Уго, стоя у окна гостиницы, откуда он наслаждался зрелищем вместе с Олимпией.

Толпа уже расходилась, а первоначальный кортеж снова построили, чтобы отправиться на площадь Сан-Ремиджо и сжечь там чучела на костре, как того требовал последний обряд праздника. Вдруг послышался голос Джезуины:

— Стойте все! Синьора хочет посмотреть на ваши чучела! Сейчас она подойдет к окну.

Всех охватило такое сильное, такое единодушное изумление, что на несколько секунд на улице воцарилась тишина. Синьора встанет с постели, Синьора подойдет к окну. Синьора желает поглядеть на чучела — да это все равно, что мертвый воскреснет или осел полетит, все равно, что папа римский выйдет из Ватикана! Было от чего оробеть, удивиться и восхититься нашим корнокейцам. И действительно, папа вышел, мертвый воскрес и осел полетел: в сопровождении Лилианы и Джезуины Синьора появилась у окна. Она была встречена взрывом рукоплесканий, достойных такого события. Пришлый народ, которому в двух словах объяснили суть дела, присоединился ко всеобщему ликованию.

Свет падающей звезды, подвешенной к окну, озарял Синьору снизу и придавал ей самый призрачный, зловещий, нечеловеческий вид какого-то исчадия ада и вместе с тем божества. Ребятишки, увидевшие ее впервые, испугались и притихли. Однако Пиккарда, сестренка Бруно, которая недавно прочла книжку о Пиноккио, сказала:

— Она похожа на фею с бирюзовыми волосами.

— Подойдите поближе с чучелами! — крикнула Джезуинa.

Просьба была исполнена. Все увидели, как Синьора поднесла к глазам бинокль, кивнула и сделала жест благодарности и приветствия, похожий на благословение; потом она обменялась со своими приближенными несколькими словами, по-видимому, одобрительными.

— Что скажете. Синьора? — заорал Стадерини. — Поножи или нет?

Синьора кивнула дважды головой, повторила жест одобрения и отпущения и исчезла вместе со своими наперсницами.

Никто не слышал, как петух Нези прокукарекал в первый раз, но так как время было позднее и скоро предстоял обход, Нанни не участвовал в сжигании чучел. Вскоре бригадьере действительно явился; в окнах и у дверей на виа дель Корно все еще кипела жизнь.

А фонарик Милены, за которым никто не присматривал, вспыхнул и сгорел в одно мгновение; остался только голый каркас, раскачивавшийся на ветру.

— Бедняжка Милена, — сказала Фидальма. — Даже в мелочах ей не везет!

Но не все присутствовали на скампанате: во-первых, обитательницы «Червиа», за исключением Олимпии, которая поладила с Уго, в эти часы заняты были своей работой; во-вторых, не было обоих фашистов, Карлино и Освальдо. Освальдо заперся в гостинице в обществе Элизы. А Карлино теперь все больше притягивало зеленое сукно в «Казино Боргезе», где он мог водить компанию с аристократами; он хвастливо уверял, что ему наплевать на них, но ведь как-никак общение с ними «возвышает и облагораживает», говорил он.

Возвращаясь из клуба, почти на рассвете, Карлино встретился с Элизой, выходившей из «Червиа». Виа дель Корно обезлюдела, фонарики на окнах потухли, по всей улице валялись бумажки и всякий мусор. Элиза шла растрепанная и сердитая. Карлино собрался было поздороваться, но она приложила палец к губам: Нанни мог проснуться, а ей перед возвращением домой хотелось подышать свежим воздухом и выпить чего-нибудь горячего. На Элизе было белое платье, которое она не успела застегнуть на все пуговицы. Она наклонилась, чтобы затянуть ремешки на туфлях.

— Баюкай их, как маленьких. А усыпить их труднее, чем собаку-пустолайку, — бормотала она.

Выпрямившись, она, как могла, привела себя в порядок и, поглядев на Карлино, который все еще стоял перед ней, иронически улыбаясь, сказала, вполголоса:

— А все это по вашей вине!

— Вот те на! — сказал он также шепотом. — Я даже и не знаю, с кем ты сегодня спала!

Он говорил насмешливо, как подобает тому, кто только что покинул хорошее общество, а сейчас столкнулся с потаскушкой; не имело значения, что он неоднократно развлекался с ней. Даже наоборот.

— До чего вы довели беднягу Освальдо! — не удержавшись, воскликнула Элиза.

— А! — сказал Карлино. — Я тебя провожу. Они повернули на виа деи Леони.

— По правде говоря, — сказала Элиза, — я собиралась пройтись одна. Не хочется разговаривать.

Было уже совсем светло. На Палаццо Веккьо пробило шесть. Первые лучи солнца озарили портик «Фоли-Бержер". Прошел трамвай; из полуоткрытых дверей пекарни Кьяруджи тянуло вкусным запахом теплого хлеба. В прохладном сухом воздухе дышалось легко. Река текла зеленоватая и спокойная; на каменистой отмели килем вверх лежали лодки. На окрестных холмах, радовавших глаз чистыми, ясными красками, зазвонили колокола монастырей.

— Забудем всю грязь! Какой покой кругом! — сказала Элиза.

— Да ты, оказывается, поэт! С каких пор? — заметил Карлино.

Элиза присела на парапет набережной, подставив спину теплым солнечным лучам и уронив руки. Она жадно вдыхала воздух. Карлино подпрыгнул и уселся рядом с ней.