Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Если бы Иван IV умер в 1566 г… историческая память присвоила бы ему имя великого завоевателя, создателя крупнейшего в мире державы, подобного Александру Македонскому».
Роберт Виппер. Иван Грозный (1922, переизд. 1940).
Ответ на вопрос, нужно ли ставить пьесу об Иване Грозном, уже был дан незадолго перед тем, когда поэт и переводчик шекспировских пьес отправил письмо в наивысшую директивную инстанцию. Ответом служила переизданная и дополненная книга Роберта Виппера. У нас была эта небольшая книжка, и я помню взгляд Юрия Борисовича, брошенный им на его семейную редкость. Едва увидел он у меня в руках труд своего деда, его передернуло. Почему это вдруг? В книге дано рельефное описание фигуры Грозного-государя и произведен анализ его деятельности как строителя державы. Роберт Виппер подытожил, развил и научно-точным языком изложил взгляд на царя-государственника, но нельзя было без содрогания вспомнить об употреблении, какое читатель всесильный сделал из довольно тощей, однако насыщеной богатым содержанием, книжки. Из сугубо-научных положений последовали оргвыводы с принятием практических, суровых мер.
Не передать забываемый ныне трепет, какой в наше время вызывало имя Грозного и другие исторические имена. Те же имена и сегодня звучат внушительно, однако все же не так. Трепета того нет. Трепета! Трепетали при имени Грозного, потом трепетали, когда было указано, что неправильно трепетали. Пастернак и просил вождя внести ясность по данному вопросу. Как знать, следствием своевременно поданной просьбы об очередном прояснении, быть может, явилось через год начавшееся гонение на Грозного в интерпретации кинорежиссера Эйзенштейна, порочной интерпретации, как было указано в постановлении ЦК ВКП(б) от 4-го сентября 1946 года, приговорившего к бессмертию фильм, который даже поклонники кинорежиссера считали наполовину мертворожденным. Слышал я это от моего старшего партнера по теннису, киноведа Р. Н. Юренева. В печати Ростислав Николаевич высказывался с разными оттенками, но все же признавал, что вторая серия «Ивана Грозного» – не первая. Первая удостоена Сталинской премии, а вторая сочтена порочной. В мемуарах Юренева я думал найти гораздо больше, чем там есть о Постановлении 1946 г., но Ростислав Николаевич считал, что достаточно говорит само за себя Постановление, которое он называет «жестоким нападением на искусство».
Вместе с тем, красноречиво у Юренева описание кошмарной обстановки в советском кинематографе, конкретно – в Доме Кино[48]. Рассчитывал или нет Ростислав Николаевич на такое впечатление, но рисует он тесный мир личных связей, в пределах которого все друг друга знают, взаимоуважают, между добрыми знакомыми и близкими друзьями распределено, кто из них гений, кто талант, а кто просто хороший человек: образцовая иллюстрация взаимоорганизованности по Ливису. Диссонанс в дружескую симфонию вносила, согласно Юреневу, лишенная амикошонства суховатая вежливость Довженко. Эта сухость, запечатленная Ростиславом Николаевичем и вызывающая у него недоумение, подразумевает вопрос: что это знаменитый кинорежиссер насупился? А я от Елизаветы Владимировны Алексеевой слышал, что говорил Довженко о Мосфильме. Елизавета Владимировна, дружившая с Александром Петровичем, показывала его, и не раз, передавая довженковскую речь с легким оканием: «Всюду далеко и никуда не прямо, и душа у этих людей такая же кривая, как эти коридоры». Картина не противоречит паукам, о которых моей матери сказал Косматов. Шла внутрикиношная борьба, пришлось вмешаться руководству, чтобы навести порядок.
Грозный или Гамлет служили фигурами в государственной игре. Ходы делались взаимоисключающие: вознесут и бросят в бездну без следа. Поддержат, затем подвергнут опале заинтересованных и причастных, чтобы никому неповадно было много о себе понимать. Приходит час определённый, награждать и наказывать нередко тех же самых людей – государственная дисциплина, старомодная, ещё феодальная, где всё зависит от воли батюшки царя, однако отрицать нельзя – дисциплина.
«Но продуман распорядок действий…»
Борис Пастернак. «Гамлет».
Поэт, сообщает публикатор письма, пытался, обращаясь к Сталину, решить свои бытовые проблемы. Просил об улучшении жилищных условий и санкции на постановку пьес Шекспира в его переводе. Это означало непрямую, но вполне прозрачную, просьбу об улучшении материального положения. Квартиру, сообщает публикатор, не дали, но именно с тех пор пастернаковские переводы стали издаваться и переиздаваться. Проверить можно по библиографии, составленной академиком М. П. Алексеевым и библиографом И. М. Левидовой[49]. Оплачивались переводы Пастернака по особой таксе, слышал от отца, получавшего гонорары в той же бухгалтерии Гослитиздата. Переводы Пастернака не ставились (актеры находили их трудными для произношения), но переизданиями переводов поэт оказался обеспечен. Сталин, говорят, однажды назвал его небожителем. «Небожитель был стратегом», – добавил журналист, изучивший выпуск за рубежом «Доктора Живаго»[50].
Знал я редакторов, через руки которых проходили переводы Пастернака, особенно хорошо, благодаря отцу, знал Николая Васильевича Банникова, который работал в Гослите. Это Банников, обычно редактируя Пастернака, стал редактором и «Доктора Живаго». Когда на роман и на автора начались гонения, редактор не дрогнул. Свидетельством редакторской стойкости служит ныне опубликованная докладная КГБ. «Разделяет [антисоветскую] позицию, занятую Пастернаком», – сказано о редакторе Банникове[51]. Секретная реляция принесла Николаю Васильевичу славу историческую, но тогда, помимо высших кругов, её никто не читал. В публике сострадали автору – не редактору. Незаметный герой, то есть просто порядочный человек, Банников без нарядной жертвенности на миру нёс в одиночестве тяжелые моральные и служебные потери. Много лет позднее вместе с Николаем Васильевичем заседали мы в Приёмной Комиссии. Знаток поэзии, Банников сам писал стихи и мне рассказывал, как однажды, под впечатлением от застолья, в котором принимал участие, его посетило вдохновение, и создал он сонет «Ливанов пьёт коньяк у Пастернака…». Tempi passati… Что было, то было.
«”Гамлет” оказался единственной шекспировской пьесой, практически запрещенной, причем, запрещенной лично Сталиным».
Полемика вокруг Гарета Джонса.
Гарет Джонс – английский журналист, печатавший в «Манчестер Гардиан» статьи о голоде на Украине. Сообщил англичанин о том, что видел и слышал в 1931–1933 гг., но разобрался ли он в причинах и виновниках страшного бедствия? Одна сторона утверждает, что голодомор был делом рук Кремлевских властей, другая считает провокацией украинских самостийников. Разобраться – дело историков. Но как же голодомор и Гарет Джонс связаны с «Гамлетом»? Сталинскую боязнь «Гамлета» англичане объясняют строкой из монолога «Быть или не быть». В полемике вокруг журналиста, написавшего о голоде на Украине,
