Откровение Егора Анохина - Петр Алешкин

3. В случае нахождения спрятанного оружия, расстреливать на месте без суда старшего работника в семье.

4. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии. Имущество ее конфискуется, и старший работник в этой семье расстреливается на месте без суда.

5. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитские, и старшего работника семьи расстреливать на месте без суда.

6. В случае бегства семьи бандита, имущество таковой распределять между верными соввласти крестьянами, а оставленные дома сжигать.

7. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно. Прочесть на сельских сходах.

Егор дочитал и сказал:

— Подписано теми же: Антонов-Овсеенко, Тухачевский, Лавров.

— Да-а, круто! — снова вздохнул Алексей Жариков и зашевелился, разогнулся на сундуке. — Власть народная, милосердная и детишек в спокое не оставляет… Не, мужики, вы как хотитя, а я больше в энтой партии состоять не жалаю. Пойду я… — Он поднялся и неторопливо, грузно, ни на кого не глядя, вышел из избы, прикрыл за собой дверь.

Его проводили глазами молча, угрюмо.

— А ежли партизаны озлятся и так же с нашими семьями? — спросил тревожно тот мужик, который рассказывал, что в Андрияновском лесу коровье стадо газом отравили.

— Антонов не тронет, — уверенно ответил Дмитрий Амелин. — Он народ защищает.

— Эт народ! А вы, скажет, коммунисты, не народ: как вы с нами, так и мы с вами… Да и где он таперь, Антонов, слыхали, — кивнул он в сторону Егора, — ушел с кучкой… Партизаны таперь на кучки разбиты, каждый сам по себе. Тронуть их семьи, а они за наши возьмутся… Надоело в хоронючки играть. Спокоя нет… Охота без заботы хлеб убирать! И я не жалаю в партию возвертаться. Ну иё… Пойду… Не осуждайте…

Ушел и он.

— Кхек! — крякнул Амелин. — Ладно, это их дело. Пущай… Дело добровольное. А как нам решать? Как мы, эта, будем в партию возвертаться, аль как? Заявления принесли?

Заявление Егора забраковали, сказали лучше не писать, что он в партизанах был. В Борисоглебске не утвердят. Допросы начнутся, а там, глядишь, дознаются, что с самим Антоновым якшался.

— Чаво он там якшался, — возразил Амелин. — Сапоги чистил, нябось. Дюже важна птица!

И все же большинство решило выработать один текст заявления, а потом его всем переписать от себя. Написали, что сельская партячейка распалась, когда власть сменилась, но в душе они оставались коммунистами и, как могли, помогали Советской власти укрепляться в деревне, а теперь просят восстановить их в партии, выдать новые билеты. Избрали Амелина секретарем партячейки. А утром он повез заявление и протокол собрания в Укомболь в Борисоглебск. Вернулся через три дня. Утвердили всех, кроме Анохина.

А спустя неделю по приказу Тухачевского с Масловкой, как и с другими деревнями, расправилась Красная Армия.

Помнится, Илья Эскимос забежал утром к Анохиным встревоженный.

— Войска какие-то округ Масловки. По виду— красные. Ты не слыхал? — глядел он своими серыми мутноватыми глазами из-под русого чуба на Егора. — Чей-та они?

Анохин ничего не знал. Вышли на улицу, направились с Эскимосом к Семена Петрова двору, к озеру, откуда с кручи хорошо просматривалась дорога до самого Киселевского бугра. И точно. С Киселевки по дороге двигался большой отряд конных. В этом не было бы ничего удивительного, часто как раз оттуда, со стороны Кирсановского тракта, и появлялись отряды. Но конные всегда шли быстро, а эти не торопились, как будто чего ждали. И левее, на бугре за озером, виднелись солдаты, пешие, стояли кучками: в Устиновом овраге тоже расположились бойцы. Явно было, что Масловка окружена полукольцом красных войск. Есть ли войска со стороны Коростелей, Скорятниевки и Шпикливки — отсюда не увидишь.

— Чей-та опять затеяли, а? — спрашивал Илья тревожно, щурясь на ярком утреннем солнце.

Тревожно стало и Егору. Тревожно шумел ветер, трепал ветки высоких ветел, шуршал соломой крыши избы. Анохин, бодрясь, ответил:

— Что ты взгалчился? Ты ж Антонову не помогал?

— Ну да… А Иван где? — Иван — младший брат Ильи.

— Он у Антонова? Ты говорил — в Курске?

— Ну да, в Курск уехал… Но докажи им, скажут в партизанах. Документа нету… Объявят семьей бандита и — в концлагерь, в Борисоглеб. А то и шмальнуть, как старшего в семье. Скорые на это… Хорониться надоть… А схоронишься — найдуть, без разговору шпокнуть.

Красные все чего-то ждали, потом от конных отделился отряд и стал быстро приближаться. Егор с Ильей не решились дожидаться, разошлись по своим дворам. Лучше не попадаться на глаза.

Анохины все собрались в избе, притихли, как во время грозы. Даже Гнатик присмирел на коленях у Любаши. Николай сидел у окна на сундуке и, выставив бороду, косился, глядел на дорогу, ждал, когда появится отряд. Возле него билась о стекло, жужжала муха. Николай вдруг отшатнулся резко: из-за угла неожиданно выскочил всадник, осадил коня у избы и застучал рукояткой плетки по стеклу, наклоняясь с коня, чтоб заглянуть внутрь. Увидел Николая, крикнул:

— Хозяева, все на сход! Все! И мужики, и бабы! Проверим: кого найдем, пеняй на себя!

Круто развернул сытого, помахивающего хвостом пегого коня, взмахнул плеткой, ускакал.

Братья переглянулись.

— И мне, что ль, идить? — недовольно буркнула мать. — Сроду я там не была.

И не пошла, осталась с Гнатиком.

Шли вчетвером мимо поповой избы. Егор косился на угрюмые пустые окна. Заброшенный двор зарастал травой. Лебеда вперемежку с крапивой закрывали завалинку, тянулись к окнам. И возле ступеней крыльца поднялись заросли. Сразу видно — покинутый дом. Сколько ни расспрашивал он людей, так и не узнал, где Мишка прячет Настеньку. Все ждал, утихнет малость, поедет в Борисоглебск, искать. Слышал он, что в Моршанске какие-то дальние родственники матери Настеньки живут. Может, туда уехали? Надо и там побывать.

У церкви на лугу многолюдно, так многолюдно, как никогда не было. Картузы, кепки, платки разноцветные: белые, в горошек, серые, черные. Многолюдно, но нет обычной в таких случаях галды, смеха, суетни. Мужики настороженные, бабы хмурые, разговоры приглушенные. Даже ребята не снуют под ногами, не бегают, не кричат. Тут же на лугу в сторонке от толпы — эскадрон мадьяров в буденовках. С коней не сходят, к толпе не приближаются, тоже настороженные: посматривают, поблескивают черными глазами. Рядом с эскадроном три тачанки с пулеметами. Пулеметчики и кучера белокурые, с загорелыми лицами, крепкие синеглазые ребята. Все худощавые, длиннолицые, словно их нарочно подобрали так, чтоб они походили друг на друга. Латыши. Если мадьяры держатся сторожко, рук с шашек не снимают, то латышские стрелки, несмотря на то, что к толпе они ближе, чем эскадрон, беззаботны, на первый взгляд, прогуливаются возле тачанок, переговариваются на своем языке, пересмеиваются, поглаживают по бокам коней, похлопывают ласково. Кони разнузданы, уткнули морды в траву, жуют, изредка передвигают тачанку на шаг.

Наконец появились комиссары. Шли гурьбой, быстро, деловито. Выделялся среди них высоким ростом Мишка Чиркун. Он, как и все, в кожаном картузе, тужурке, перетянутый, перепоясанный. Держался чуточку позади невысокого лобастого комиссара, который резко и как-то сердито выбрасывал вперед короткие ноги, словно старался шагнуть как можно шире, опасаясь, что его обгонит длинноногий Мишка, и никто не поймет, что он здесь самый главный. Дмитрий Амелин виновато и как-то побито ковылял сбоку. Лобастый комиссар подошел к тачанке, вскочил на железную подножку и оглядел толпу. Кожаная тужурка обтягивала его толстенькое тело так, что, казалось, повернись он резко — брызнет по швам. Шея, короткая, жирная, переходила в круглый, обозначенный морщиной подбородок.

— Хряк! — бормотнул кто-то тихо позади Егора.

Чиркун остановился рядом с тачанкой. Лобастый только на вершок возвышался над ним. Вероятно, решив, что он не совсем на виду, лобастый влез на тачанку, повернулся и заорал поверх голов сиплым голосом:

— Граждане сельчане! Я представитель Уездной политической комиссии, объявляю Масловку на время операции по очищению от бандитизма на осадном положении. Масловка оцеплена. Въезд и выезд на время операции запрещен!Все, кто попытается бежать из нее, будет расстрелян на месте. Командовать операцией будет ваш односельчанин Чиркунов Михаил. Ему слово!

Мишка поднялся только на подножку. Серьезный, возмужавший, или вернее сказать, суровый, мужественный: всем видом своим он показывал, что на него Советской властью возложено ответственное дело, и он его выполнит, даже если на пути встанет родной отец.

— Односельчане! Родные мои! — Голос у Мишки окреп, уверенный, твердый, стал чем-то напоминать Маркелинский. — Помогите нам очиститься от бандитской скверны, помогите раз и навсегда вырвать семена зла! Довольно удобрять кровью матушку-землю! Она уже захлебывается нашей кровушкой. Будьте благоразумны! Выполните добровольно приказ нашего легендарного командарма Тухачевского, и мы оставим Масловку в покое. Слушайте приказы! — Мишка зачитал, произнося громко и раздельно каждое слово, приказы, знакомые Егору. — Исходя из этих приказов, вы должны немедленно, в течение двух часов выдать всех бандитов, скрывающихся в Масловке, сдать все оружие, а также сообщить, кто еще скрывается в банде. Все бандитские семьи должны быть арестованы, а имущество их конфисковано!.. Я знаю, вы скажете: нет оружия у вас, нет бандитов. Есть! Есть и оружие и бандиты! Сейчас, согласно приказу Полномочной комиссии ВЦИК, мы отберем двадцать заложников, и если вы через два часа не выполните наши требования, они будут расстреляны! Амелин! — махнул Мишка скукожившемуся возле лошадей секретарю партячейки. — Иди сюда. Читай список!.. — И снова заорал в толпу.—Все, кого он назовет, — сюда! — указал он в пространство между тачанками и эскадроном.