Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858) - Адольф Демченко

Со второго курса лекции по славянским древностям стал читать И. И. Срезневский, умевший пробудить живую «любознательность к славянскому миру».[357] Талантливый учёный, он заражал студентов энергией собственных научных разысканий и многих привлёк к практической работе над словарями русского языка. Под руководством И. И. Срезневского Чернышевский начал большую трудоёмкую работу над словарём к Ипатьевской летописи и продолжительное время связывал будущую карьеру учёного с кафедрой именно этого профессора. «И. И. Срезневский – один из лучших людей, которых я знаю», – писал Чернышевский Г. С. Саблукову в 1848 г. (XIV, 148). В воспоминаниях В. П. Лободовского Срезневский также предстаёт незаурядной личностью, внесшей «большое оживление в дело преподавания своего предмета». Он «дал дельное и полезное направление молодым силам, указав на разработку летописей и других памятников старины как на лучшее средство для серьёзного и основательного ознакомления с постепенным развитием отечественного языка».[358]

Сохранившиеся в архиве Петербургского университета экзаменационные ведомости показывают, что в своём отделении (в среднем 16 человек) Чернышевский неизменно шёл лучшим студентом. Переводные экзамены за 1846/1847 учебный год он сдал все на «5» (за ним по успеваемости следовали Николай Корелкин, Яков Славинский и Николай Тушев). В следующем учебном году он снова был первым, имея «4» только по латинскому языку.[359]

Чернышевский свободно владел латынью, читал и писал на этом языке без особых затруднений. В одном из сибирских писем к сыновьям он сообщал, имея в виду студенческие годы: «В старину я писал по-латине, как едва ли кто другой в России: нельзя было различить, какие отрывки написаны мною самим, какие отрывки переписаны мною из Цицерона, когда я, для шутки над педантами, писал латинскую статью, перемешивая своё собственное с выписками из Цицерона. Когда я был в первом курсе университета, я делывал это» (XV, 21). В ряд с этим сообщением может быть поставлен случай, рассказанный Чернышевским в одном из набросков к «Повести в повести» (1863). Однажды «для забавы себе одному» он взял из Цицерона несколько страниц текста и, заменив слова «Спарта и Афины» на «Новгород и Киев», отдал Фрейтагу на прочтение как «перевод русской проповеди XIII века». Профессор отметил множество плохих оборотов («у Цицерона-то!») и подписал: «Не более как порядочно». «Фрейтаг не был глубоким знатоком классических древностей, потому что был учёный старой школы, занимавшейся почти исключительно грамматическою и стилистическою стороною древних классиков. Но эту сторону он знал хорошо». При жизни профессора Чернышевский никому не показывал этого листа, не желая огорчать его, но после его смерти некоторые любовались «этим листком с аттестациею Фрейтага Цицерону» (XII, 138).

О том, как преподавались в университете древние языки, рассказывал впоследствии В. П. Лободовский. Например, «лектор греческого языка занимал первокурсников почти каждую лекцию разговорами о видах на Волге и об особенном полёте чаек над этой рекой до бури, во время бури и после неё». Лектор латинского языка «толстенький коротенький немец, хотя и усердно вёл свое дело», любил огорошивать студентов неожиданными вопросами, не имеющими к его предмету никакого отношения. Так, однажды он вдруг объяснил всем, что мысль быстрее электричества.[360] О преподавателе греческого языка И. Я. Соколове Чернышевский-первокурсник в письме в Саратов высказывался в том смысле, что это «такой человек, которого нельзя не любить как человека, но невозможно уважать или любить как профессора», «Соколов – самая ограниченнейшая голова, слабенькая-преслабенькая. Одним словом, пятилетнее дитя» (XIV, 91, 102).

Скептическое отношение Чернышевского к университетскому обучению появляется уже на первом курсе. В письмах к родным всё чаще начинают появляться такие фразы: «И из-за чего весь этот огромный расход? Из-за вздора! Выписавши на 100 р. сер. книг в Саратов, можно было бы приобрести гораздо более познаний» (XIV, 63), «в Университете, кроме вершков, ничего не нахватаешься. Столько предметов и так мало времени» (XIV, 123). Ближайшее знакомство с высшим учебным заведением лишь подтвердило выводы о превосходстве домашней системы обучения перед официальной школой, к которым он пришёл ещё в семинарии. Общее безотрадное впечатление от университетского преподавания скрашивал едва ли не один И. И. Срезневский, «который так и затягивает в возделыватели того поприща, которое сам он избрал» (XIV, 164).

Тем не менее, привыкший к дисциплине Чернышевский занятий не пропускал, лекции посещал «неопустительно, строго соблюдал посты, ходил в церковь, настольною книгою его была Библия. Так было во время пребывания Н. Г. Чернышевского в первом курсе университета, когда мы жили вместе», – это свидетельство А. Ф. Раева[361] вполне согласуется с письмами Чернышевского, относящимися к первому году университетской жизни. «Хожу на лекции, постепенно знакомлюсь с товарищами (некоторые из них кажутся мне такими замечательными по познаниям и дарованиям, что я и не полагал иметь таких хороших; но только ещё кажутся, а знать ещё не знаю) и университетским порядком, и только», «начал учиться по-английски» (12 октября). Записался в Публичную библиотеку (25 октября). Настойчивые просьбы прислать «роспись по всем постам и постным дням нашей церкви» (19 октября и 8 ноября 1846 г.). «В театр я не хожу» («глупая прихоть», «терпеть не могу его»), «кроме нужного, денег не употребляю ни на что, потому что, от непривычки ли, или от характера, не хочется и употреблять их на пустое» (1 января 1847 г.). Лекции с 9 утра до 3 дня, университетская и Публичная библиотеки, книжные магазины, занятия английским языком (это сверх университетской программы), еженедельные письма-отчеты домой, узкий круг знакомых: археолог А. В. Терещенко, А. Ф. Раев, бывший саратовский чиновник О. Я. Рождественский, чиновник канцелярии Синода В. С. Колеров, несколько визитов к бывшему товарищу Г. И. Чернышевского по Пензенской семинарии преуспевающему К. Г. Репинскому, семья чиновника военного министерства И. Г. Железнова, служившего в 1830-е годы в Саратове, П. И. Промптов – брат товарища Чернышевского по Саратовской семинарии, чиновник Министерства внутренних дел, А. Я. Стобеус – бывший саратовский домовладелец, теперь петербургский чиновник,[362] – таково неторопливое внешнее течение его первого петербургского года. Чтение и ближайший круг университетских товарищей – единственное, что приоткрывает завесу во внутренний мир студента, а «жизнь внутренняя, душевная», как писал он в одном из писем к А. Н. Пыпину, «и есть истинная жизнь», «это главное, единственное, можно сказать» (XIV, 57, 58).

Основу убеждений Чернышевского-первокурсника составляла глубокая, неколебимая религиозность. Мысли о науке, литературные вкусы, отношения с товарищами – всё пропитывалось дорогими ему идеями христианского учения.

Гимном науке можно было бы назвать письмо Чернышевского к А. Н. Пыпину от 30 августа 1846 г. Здесь приведён отрывок из поэмы А. Майкова «Две судьбы», в котором его привлекла «жаркая, пламенная любовь к отечеству и науке». Развивая задушевные мысли о «любви к науке для науки, а не для аттестата», Чернышевский, вслед за поэтом, тревожится по поводу отсталости России от Запада. Его беспокоит положение, при котором наука для отечества – «кафтан чужой, печальное безличье обезьянства». Более половины членов Академии и профессоров университета, пишет Чернышевский, – иностранцы. Спасителями Европы стали русские, преградив путь монголам и разгромив наполеоновские полчища, «спасителями, примирителями должны мы явиться и в мире науки и веры. Нет, поклянёмся, или к чему клятва? Разве Богу нужны слова, а не воля? Решимся твёрдо, всею силою души содействовать тому, чтобы прекратилась эта эпоха, в которую наука была чуждою жизни духовной нашей, чтобы она перестала быть чужим кафтаном, печальным безличьем обезьянства для нас. Пусть и Россия внесёт то, что должна внести в жизнь духовную мира, как внесла и вносит в жизнь политическую, выступит мощно, самобытно и спасительно для человечества и на другом великом поприще жизни – науке, как сделала она это уже в одном – жизни государственной и политической. И да свершится чрез нас хоть частию это великое событие! И тогда не даром проживём мы на свете; можем спокойно взглянуть на земную жизнь свою и спокойно перейти в жизнь за гробом. Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу человечества – что может быть выше и вожделеннее этого? Попросим у Бога, чтобы он судил нам этот жребий» (XIV, 48).

Слова о загробной жизни, о спасителях и примирителях, прямые обращения к Богу, стиль письма – всё придаёт словам Чернышевского совершенно определённый религиозный оттенок. Молодой Чернышевский исходит из мысли о единстве «науки и веры». Под знаком этого единства, о котором трактовало официальное учёное богословие, возникает цепь излюбленных суждений о собственном высоком назначении.