Дела семейные (сборник) - Ирина Велембовская

– А все же ты зря людям глаза не мозоль, – осторожно советовала мать. – Кто с тобой порадуется, а есть такие, что и осудят. А ты таскаешь его повсюду, словно ты не мамка, а нянька…

Случалось и так, как говорила тетя Груша. Были и такие, которые зло подшучивали:

– А кто это у нас в Павелец собирался?

Тетя Груша, когда такие намеки слышала, кидалась наседкой:

– Да что ж нам теперь – в омут головой сигать? Какие люди – собаки, прости ты меня бог! Из чужого горя смех делают!

И думала тоскливо, глядя на беззаботную до поры до времени Альку, играющую со своим мальчонкой: «Не понимает, дурочка, что над своей головой сотворила! Я жива, а меня не будет, кому они нужны?.. Встретит человека, а он первое дело спросит: где, мол, ты малого-то купила? Вот тогда уж не смех ей будет!»

Но Аля материных тревог не разделяла. Ей казалось, что еще очень много хорошего может быть у нее впереди и люди не будут ей мешать.

…В этот день с утра был дождь, грозовой, сильный. Поле набухло как ржаная опара. Накануне на свекле работала машина, нарезала букеты по черной, жирной земле. Сегодня нужно было бы идти на прорывку, но тучи не расходились.

– Дождевик надень да ступай, – посылала мать Алю, когда чуть перемежилось. – Не размокнешь, ай ты сахарная? После дождя и редить-то любо. Неравно завтра опять прольет. Тогда и вовсе в эту пучину не влезешь.

Але не очень хотелось слезать с теплой лежанки, где она играла со своим Славиком, которому уже пошел второй год. Но если мать сказала – лучше идти, а то раскричится и вечером из дома не пустит. Она спрыгнула, стала одеваться, а мальчишка сразу же перекочевал на бабкины руки.

– Ох ты связа наша! – сказала тетя Груша, а сама тянулась поцеловать его в светлое темечко. – Без тебя мы сейчас в четыре-то руки так бы наддали!..

Когда Аля вышла на улицу, дождя уже не было и стало очень тихо… Казалось, слышно, как сбегают капли с осота, как распрямляется примятый молодой овес и стремится кверху теплый парок от чернозема. Дорога, на которой еще вчера перинкой лежала серая пыль, стала черная и вязкая, как смола, заплыла лужами, и в них купались прыткие воробьи.

На участке свекла стояла бодро, несмотря на дождь, подняв, как заяц, зеленые уши. Над бороздами расплывался белый пар. А с полудня начало так греть, что свекольные листья, казалось, под руками растут, набухают.

– Алька, это ты там?!

Аля оглянулась: мимо участка со станции шла Дуська Кузина. Каждое лето приезжала она в Гуськи навестить родню. Заходила всегда и к Ягодкиным: Дуськина старшая сестра доводилась тете Груше невесткой.

– Помоги чемодан донести. Ей-богу, без рук осталась!..

…Тем же вечером Дуська со своей сестрой, тети-Грушиной невесткой, сидела у Ягодкиных в избе. Вид у нее, как и всегда, был шикарный. В прошлый приезд, Аля помнила, голова у Дуськи была цвета соломы, а теперь отливала темной бронзой. Платье узкое, в обтяжку, с двумя «молниями» по бокам. На маленькой короткой шее – круглые, чуть ли не по яйцу, бусы в два ряда. Рот сильно подведен. Но краску она тут же съела со студнем.

Дуська рассказывала за столом, что живет очень хорошо. Дали ей от мебельного завода однокомнатную квартиру: газ, вода горячая – все под рукой. Обстановку купила новую, старья за собой не потащила.

Аля сидела с сынишкой на руках. Тот тянулся схватиться за бусы на Дуськиной шее.

– Завела ты себе заботу! – снисходительно сказала Дуська и протянула руку с острыми коготками, чтобы погладить Славика по голове. – Была бы ты вольный казак, я бы тебя сейчас с собой увезла, на завод к нам устроила. Чего ты тут, в деревне-то, увидишь? Так и засохнешь на своей свекле!

Аля от неожиданности не знала, что и сказать. А мать, хотя втайне и держала в голове, что рано или поздно Альке надо куда-то отправляться за счастьем, тут тоже растерялась: вдруг уж как-то сразу…

– Да нет, у нас вроде бы сейчас ничего… Хлеб бесперебойно, картошек хватает, и деньгами дают… Опять же и товар всякий привозят, модное даже. Зачем ей от своих отбиваться? Тут мать, родня…

Дуська усмехнулась:

– «Картошек»!.. Господи, да что же она, с матерью да с родней век сидеть будет? Странно ты, тетя Груша, рассуждаешь! Она же молодая, ей жизнь устраивать надо.

– Это – верное твое слово, – тихо сказала тетя Груша и сунула к лицу старый фартук.

Все глядели на Алю, ждали, что она скажет. И она долго молчала.

– Вот если бы всем вместе… – робко сказала она наконец.

Тут уж вмешалась и невестка, Дуськина сестра:

– Да куда ж вы всем табором-то, как цыгане? Кто вас там ждет? – И стала горячо доказывать: такой случай упускать глупо. Свой человек поможет, устроит. – На штапельное платье ты и тут, конечно, заработаешь, да кому ты тут нужна и в штапельном-то? А в городе просторней, никто там про тебя не знает, глядишь – и найдется человек. Тогда и Славку заберешь. Мы их тут не обидим.

Тетя Груша первая сообразила: невестка потому так старается, что тут свой интерес – Алю проводят, свекровь к себе заберет, чтобы за ее ребятами смотрела, а молодая хозяйка на ферму выйдет, не то грозят участок обрезать. Дворы рядом, огорожу небось мечтают снять, чтобы полгектара чернозему себе прибрать: одной картошки возов тридцать накопают.

И тетя Груша сказала самым решительным образом:

– Алевтина пущай едет, а мы со Славиком из своего дому не пойдем. Так что и не рассчитывайте. Я не из трех щепок складена, чтобы в сиделках вам сидеть. Еще и в колхозе поработаю. Пенсию вот дадут. Алька деньжонок нам когда пошлет. Проживем. А вы свои дела, как хотите, управляйте. Не за-ради вашего интереса мне Альку с глаз отпускать. За-ради ее самой – другое дело. Может, правда, бог даст, жизнь свою оборудует.

Уезжала Дуська через две недели. За это время Аля с матерью много передумали, переговорили.

– Может быть, мама, правда поехать? Устроюсь, тогда вас возьму. Славик вырастет, в институт поступит…

– Загадала! До тех пор сто снегов сойдет! Ты о себе думай.

И не дожидаясь Алькиного решения, сама пошла за справкой к председателю колхоза. Тот сначала заартачился: время ли летом из колхоза отпускать?

Но тетя Груша нашла ход:

– Через твоего же племянника, Иван Андрияныч, Альки моей жизнь сломанная. Претензии к тебе нет, а справочку дай. У тебя у самого вон две дочки в городе. Сам понимаешь, какая Альке моей теперь здесь жизнь! А свеклу всю на меня переложь. Обработаю.

Собрали Алю быстро и потихоньку от лишних разговоров, будто погостить к родне: зачем подводить председателя? Мать все уговаривала, совала Але валяные сапоги с калошами. Хорошие ведь валенки, только этой зимой скатанные. Не оглянешься, как опять зима подступит.

– Да на кой ей валенки? – нетерпеливо сказала Дуська. – Что она там будет как колхозница ходить? Ботинки на меху купит.

Они выехали рано, зарей. Было розово и холодно. Аля, пока шли полем до станции, то и дело оглядывалась на Гуськи, на свой дом в кружеве молодых яблонь, ее трясла тоскливая дрожь, а навязанный матерью узел казался непомерно тяжелым. Мать семенила рядом и что-то говорила, старалась шепнуть в ухо, чтобы слышала только Аля.

В вагоне народу было мало, и те, кто ехал, дремали, потому что час был ранний. Аля глядела в окошко, за которым все еще виделось ей мокрое лицо матери, ее выцветшие, набухшие слезой глаза и жалконькая мордашка сына, которого подняли еще затемно, теплого и ничего не понимающего.

Аля прикусила губу – так жалко было Славку! Правда, он больше бабушкины руки знал, чем ее. Бабушка и ночью поднималась пошикать, потрясти: жалела Алькин сон. И кашку всю скармливала мальчишке без остатка, а у Али на это терпения не хватало. Зато уж если откуда-нибудь возвращалась, то тащила конфеты и пряники полным карманом. У других ребятишек в Гуськах лет до двух вся обувь – это связанные бабушками носки из толстой пряжи. А своего Славика, чуть тот пошел, Аля обула в красные башмачки на шнурочках. Кто бы ни ехал в город, просила то шапочку для Славика, то носочки…

– И чего расстраиваешься? – заметила Дуська, почувствовав, что Алька близка к слезам. – Тебе плакать не приходится, едешь на готовое. А я вот десять лет назад отсюда уезжала к голому месту. Не знала, с чего и начну…

Дуська говорила тихо, и лицо ее, чужое, сильно подмалеванное, стало как-то добрее, проще.

– Две зимы на торфу отработала по вербовке. Потом в няньки к ребенку устроилась. Ой, про это и вспоминать неохота! Тычешь ему, бывало, кашку манную, а он не ест, балуется, норовит тебе ложку в рот запихать. Забавляй его по-всякому, погремушкой тряси… Нас вон у матери семеро было, так не до уговоров: хочешь – ешь, не хочешь – с рук долой. Я Сеньку, Витьку нянчила, так иной раз за баловство так по затылку съездишь!.. Что ж делать, приходится.

– А мы нашего никогда не бьем, – тихо сказала Аля.

– Зачем вам его бить: он у вас один. Было бы у тебя их пяток!.. Да, сейчас в деревне все стало по-другому: девчонки только и знают в школу бегать да в игры играться. А я, маленькая была, на всю семью картошки по три чугуна начищала. Ты мать свою спроси: меня ведь от земли не было видно…