Актеры советского кино - Ирина А. Кравченко

как Шукшин говорил о том, что не может командовать толпами? Видимо, неурядицы во взаимоотношениях с женским полом происходили от того, что не мог он сделать окончательный выбор — хотя бы в пользу семьи, а не друга, у которого можно заночевать на раскладушке, — потому что всякий выбор в человеческих отношениях ему, художнику, претил. И он, привычно оступаясь, страдал, и никак этот узел греха и раскаяния невозможно было разрубить. Что остается в такой ситуации человеку совестливому? Только иногда махнуть на все рукой, и он махал, и исчезал из сложной ситуации, как — мы уже знаем.

«Счастье, что он не вышел»

Была в жизни Шукшина одна женщина, чьей любовью он держался всю жизнь: его мать, Мария Сергеевна. «Знаешь, почему мы с тобой талантливы? — спрашивал он Георгия Буркова. — Мы дети любви». Простая, малограмотная, она хорошо знала, что нужно ее сыну, недаром Василий Макарович хвалился, что у его матери хоть и два класса образования, «но понимает она не менее министра». Знавшие Марию Сергеевну люди говорят, что она была умной и «хитрющей», то есть умевшей вглядываться в суть вещей, как и Шукшин, и кто знает, могла бы руководить культурой не хуже Фурцевой.

Так вот, именно Мария Сергеевна, когда Вася поступил сразу в два вуза — на заочное отделение Историко-архивного и на дневное Института кинематографии, — настояла, чтобы сын учился «только очно», и это при том что сама перебивалась с хлеба на воду. Мать была постоянным собеседником Шукшина, ей он рассказывал обо всем и прислушивался к совету. Она разбиралась в людях и не раз намекала сыну, что «тот болтливый», «этот воровливый», и всегда оказывалась права. Материнский дом оставался главным убежищем Василия Макаровича, где он отлеживался после московских бурь и лечился не столько отварами сибирских трав, сколько блаженным осознанием почти детской защищенности. «На меня вдруг дохнуло ужасом и холодным смрадом, — писал он как-то Василию Белову, — если я потеряю мать, я останусь круглым сиротой. Тогда у меня что-то сдвигается со смыслом жизни». В другой раз Шукшин обронил в записках, что не вынесет, если она умрет раньше его, и вышло, как задумал. Поэтому когда говорят, что Василий Макарович недолюбливал советскую власть, то причины надо искать не только в его размышлениях. Эта власть жестоко обидела его мать.

Шукшина пугало лихое и легкое отношение социализма ко всему. Словно крутится карусель, сначала всем весело, потом весело и тошнит, в конце концов только тошнит, а слезть нельзя, да и голова уже отлетела. Так, между делом, по разнарядке, смели в одну ночь в алтайском селе Сростки тридцать мужиков, в прошлом крепких крестьян, среди которых оказался и Макар Шукшин, всего двадцати одного года от роду. «В чем обвинили отца, я так и не знаю, — писал его сын. — Одни говорят: вредительство в колхозе, другие — что будто он подговаривал мужиков поднять восстание против Советской власти». После ареста Макара Леонтьевича его молодая жена поехала в барнаульскую тюрьму, где ей посоветовали устраивать свою жизнь, а мужа не ждать: у него высшая мера. Но Шукшин-старший прожил еще девять лет и умер уже во время войны, о чем семья узнала много лет спустя (сколько лет жили бы надеждой!). А вернувшись тогда из Барнаула, Мария Сергеевна сгребла в охапку четырехлетнего Васю и двухлетнюю Наталью, забралась с детьми в натопленную печь и закрыла заслонку. Спасла их соседка, случайно зашедшая в избу.

Сестра Шукшина рассказывала, что мать все ждала прихода «тех же людей» и держала собранным мешок с пожитками, даже кастрюльку, в которой варила кашу, каждый раз, вымыв, клала обратно в мешок. Фамилию детям сменили на материнскую — «Поповы», — которую они носили до получения паспорта, и это как-то охраняло их, хотя односельчане не жаловали родственников репрессированных. Так что замкнутость Шукшина была характерной для людей, ходивших в те годы по краю. С двенадцати лет Вася начал работать: сначала возил воду, хотя мог поднять всего по «полведерочку», потом копны сена. Уставал так, что спать хотелось до обморока, и казалось, вот-вот свалится под жнейку. Однажды уговорил напарника, такого же пацана, подремать немного в сторонке, и обоих, ухнувших в блаженный сон, растолкал бригадир, устроив выволочку «контре» — как же, война, детство кончилось. Все это страшновато, а, признаемся, не особенно пугает: у каждого из нас найдется хотя бы пара-тройка таких семейных воспоминаний — и что? Такое будничное отношение к вещам страшным и есть главное наследие социализма, «привычного праздника», как писал Шукшин.

Недаром многие его герои противостоят этому затягивающему веселому болоту тем, что устраивают свои праздники, в сторонке и поперек официоза: Егор Прокудин из «Калины красной» жаждет «наэлектризовать атмосферу» сонного провинциального города и «поселить там… аккуратненький такой бардельеро». Герой дивного рассказа «Алеша Бесконвойный» в субботу ни за что не работает, потому что в субботу — и это знает вся деревня — у него баня. Упреки не помогают, плевал Алеша на сельское хозяйство и на односельчан, потому что в бане он становится тем человеком, каким его задумал Бог. «Бардельеро», баня, охота в таежной глуши, провинциальный городок — все годилось, чтобы сбежать от всеобщей жизни, от государства, «огромного и злобного мужика, которому все должны и все соревнуются в его насыщении», как говорил Василий Макарович Георгию Буркову. В романе о Степане Разине «Я пришел дать вам волю» Шукшин сказал страшнее: «Оттуда, откуда они бежали, черной тенью во все небо наползала всеобщая беда. Что за сила такая могучая, злая, мужики и сами тоже не могли понять… Та сила, которую… не могли осознать, назвать словом, называлась Государство».

«Черная тень», наползающая на небо над мужиками, еще вот откуда. Детские впечатления об аресте отца, тот отзвук, который это событие оставило в семье, косые взгляды односельчан, наверное, поселили в душе юного Шукшина разлад. Позднее он подумывал снять фильм о раскулачивании и трагедии крепкого русского крестьянина. Но внутреннее противоречие оставалось, и вот в романе «Любавины» о жизни послереволюционной деревни, куда регулярно налетает банда из бывших «мироедов», ни на один вопрос о том, что же творится в советской деревне, Шукшин не дает ответа. Вероятно, честному взгляду мешала — и это редчайший случай у него, называвшего способность говорить правду наслаждением, — выработавшаяся за годы анестезия: тяжело жить безмятежно в государстве, которое убило отца. Странная вещь приключилась в «Любавиных» с образом Шукшина-старшего: именем «Макар» там назван… главарь банды, терроризировавшей деревню. Что это? Психологический перенос? Может, таким способом Шукшин пытался окончательно отделаться от своих терзаний, которые когда-то