Высокая макуша - Алексей Корнеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Война, войну объявили!
— Что ты, малый, как с цепи сорвался, — оборвала меня мать, оставляя работу: в одной руке у нее был крючок, в другой катушка белых, ниток — что-то вязала.
— По радио объявили, все слышали!
— Приснилось тебе, малый. Война ему какая-то… — Но вдруг опомнилась, переспросила: — Где ты слышал — война? Какая война?
— Да правда же, говорю! Сам слышал, по радио объявили. Германия на нас напала!
Радио у нас не было, и мать заспешила к соседям. Я кинулся следом за матерью.
В комнате соседей собралось уже много людей, все стояли строгие, притихшие, будто покойник в доме. Глядели в круглый рупор на стене и ждали, когда опять заговорит.
«…Граждане и гражданки Советского Союза!..
Сегодня в четыре часа утра… германские войска напали на нашу страну…»
— Ну, что говорил — война? — шепнул я матери.
Кивком головы она дала мне знак молчать, слушала и все бледнела, зачем-то подбирая живот. Даже не верилось, что началась война. Всего неделю назад газеты напечатали сообщение ТАСС, будто слухи, что Германия готовится напасть на Советский Союз, «лишены всякой почвы». И вот, пожалуйста…
— Ну, бабоньки, подвязывайте платки к глазам, — невесело сказала хозяйка квартиры.
— По-ойдут теперь мужички наши! — подхватили ее слова.
— Загремя-ат сердешные…
— Ничего, мы ему покажем, как воевать, набьем сопатку.
— Набей-ка попробуй. Силища-то у него какая…
Пасмурные и озабоченные, расходились люди по своим квартирам.
Отчим, когда я с матерью переступил через порог, вернулся, только что из бани, от него попахивало не то спиртным, не то пивом, но был он невеселый.
— Опять началась заворожка, — проговорил он, смахивая пот со лба и с носа, который был у него с бугорком и чуть ниже переносицы и оттого казался переломленным. — Не успели финскую кончить — вот тебе, здорово живете… германец попер…
Я знал, что на финской кампании побывал дядя Ваня, отчимов брат. Досталось ему померзнуть в лесах и болотах, едва и жив остался. А теперь, выходит, снова-здорово?
Подавая на стол буханку заварного, мать спохватилась:
— Может, за хлебом сходить? Что тут у нас, на день всего. Небось и хлеба теперь не будет с этой войной… Ну-ка, милый, — сказала она мне, — сбегай-ка в магазин, возьми буханки две или три…
Мать угадала: когда я примчался в хлебный магазин, на полках его было уже пусто. А возле продуктового выстроилась длинная очередь.
23 июня. Полдня простоял за хлебом, чуть ребра не поломали. Первый раз вижу столько людей в магазине. Если и дальше так будет, тогда хоть без хлеба сиди или стой в очереди по целым дням.
Из магазина забежал на почту, купил за 15 копеек газету «Правда», Как раз последний номер достался — нарасхват нынче газеты. Все не верилось, может, радио шутку пустило. Развернул газету, там на первой странице черным по белому:
«Фашистская Германия совершила разбойничье нападение на Советский Союз…
Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
А под этими словами — портрет Сталина в военной гимнастерке. И заявление правительства, как вчера по радио передавали. А еще указы разные. Тут и мобилизация сразу с 1905 по 1918 год, и про военное положение, про военные трибуналы. Значит, правда — война.
Прибежав домой, я перечитал все шесть страниц газеты. Читал на улице у своего барака, в окружении стариков и домоседок-хозяек, читал и дома вечером. Про то, как германские армии атаковали наши границы от Балтийского до Черного моря, и как на митингах по всей нашей стране проклинают Гитлера, готовят ему отпор, и как посмотрели на германскую агрессию Черчилль и Рузвельт.
«В нашу дверь постучался прикладом непрошеный гость. Над Отчизной дыханье грозы пронеслось»… — ритмически, как шаги на марше, звучали во мне стихи из газеты.
Закрутилось в тревожном ожидании время — суровое, полное неизвестности, бабьих слез, панических слушков и утешений, что скоро переломят германцев. Не замечают люди ни солнца, ни звона жаворонков над полями, ни травы зеленой и ржи с налитым уже колосом.
Вчера и сегодня весь поселок бурлил, как половодье. Провожали почти из каждого дома. И тех, кому было чуть больше двадцати, кто недавно только вернулся с действительной, и старше их, у кого уже «корогод» детей. Недолгими были сборы призванных: котомку с дорожными припасами на плечи — и в Щекино, а райвоенкомат. Толпами обступали их провожающие, охрипшие голоса гармошек тонули в рыданье жен я матерей. Хватаясь за поручни, за подножки вагонов, люди бежали за ними, не в силах остановить, наконец, обессиленные, замирали и долго глядели вслед исчезавшему, окутанному дымом поезду.
Отчима отпустили «по чистой», как он сказал, по какому-то «белому» билету. С детства рука у него была покалеченной, на работе он кое-как обходился, а для войны оказался негодным.
Вечером пришла к нам тетя Аниса. Она приехала сюда, на шахту, раньше моей матери и навещала нас, не забывая, как своих. У нее трое детей: Танька, моя ровесница, да младшие Шурка и Колька, которые доводятся мне троюродными.
— Ох, Машка, не знаю, как и жить теперь, — заговорила она упавшим голосом. — Проводила своего хозяина на воину, погибать теперь с ребятами. Как есть пропадать.
Глядя на нее — здоровую, краснощекую, — трудно было поверить, что она пропадет. А глаза у тети Анисы припухли, слезами наливаются, и начинаешь верить.
— Счастливая ты, Машка, — вздохнула она, — твоего-то оставили.
— А надолго ли? — беспокойно ответила мать.
Конечно, нам легче будет с отчимом — все-таки хозяин.
1 июля. Сегодня в газетах сразу два сообщения от Советского Информбюро: дневное и вечернее. В них говорится, что идут упорные бои на Минском и Луцком направлениях, — лезут там вперед немецкие танки. А на севере пошли в наступление финско-немецкие войска. Не на шутку, видать, затеяли фашисты.
13 июля. На работу отчим и мать теперь уходят рано, а приходят поздно, в сумерках. Все теперь трудятся по военному порядку — двенадцать часов в день и без выходных. И меня поднимают рано, как, бывало, в деревне, когда приходилось выгонять корову на росу. Хлеб теперь дают по нормам, становятся за ним спозаранок, и очередь бывает такая предлинная, что обвивается вокруг магазина. Чем раньше займешь ее, тем скорее выкупишь свою положенную норму. Зато и бока намнут, так что еле очухаешься потом, когда окажешься на улице. Особенно достается таким малорослым, как я.
Вот прибежал я к магазину, спросонья протирая глаза, осмотрелся. Запоминаю: впереди меня худенькая старушка в темной кофточке, дальше — другая, посолиднее, а там дядька пожилой, болезненный с виду, в нахлобученной на самые глаза заношенной кепчонке, за ним пацан вроде меня. Пока не открылся магазин, люди переговариваются, рассказывают всякие ужасы про войну. Про то, как немцы лезут напролом на танках, бомбят, сжигают наши города и деревни, убивают и мучают людей ни за что. А к осени грозятся до самой Москвы дойти, отпраздновать там свою победу.
— Господи, спаси и помилуй, — доносится вздох позади.
— Молиться, бабоньки, надобно, в молитве спасение наше, — подхватывает старушка.
Тут пожилой дядька оборачивается в ее сторону, и бледное лицо его покрывается красными пятнами.
— Хватит тебе, бабка, пугаешь ты, как пророчица. Бить надо фашистов, а не молиться. Молитва ваша не поможет.
— Бей, што же ты не бьешь? — повышает голос «пророчица». — Мои-то сынки… все трое поехали супротив немца биться. А ты вот тут с нами, с бабами…
— Дойдет черед, и я пойду, — резонно отзывается дядька.
Из черной гортани громкоговорителя раздаются, заставляя вздрогнуть, позывные Москвы, и перебранка стихает, люди поворачиваются к знакомому столбу. Передают сводку Информбюро. Опять упорные бои — который уж день.
— Ну вот тебе, бей их попробуй, — ворчливо замечает старуха, когда смолкает голос диктора. — Ишь как прет-то вражина… Всех солдатиков наших… ох, б-бед-ные мученики… передавит т-теперича… — И не выдерживает, трет платком глаза.
Разговоры стихают, как только открывается магазин. Пока стоим на улице, еще терпимо, дышится свободно. Но чем ближе к двери, тем сильнее нажимают задние. И когда, наконец, оказываемся внутри тесного помещения, на нас будто опрокидывается столпотворение. Шум, гвалт, духотища от скопления людей. А главное, откуда-то нахлынули мужики, лезут через головы к прилавку, крик поднимается.
— Куда ты прешься-то, ай не видишь?
— Не пускайте его!
— Да вот я стоял!
— Ой, ой, задушили!..
— На работу опаздываю… на работу… — И здоровый, красный с натуги мужик прорывается все-таки вперед.
Перед прилавком очередь пружинится, ломается вдруг, сдавленная с двух сторон, и я выскакиваю пробкой, едва удерживаюсь на ногах. Пробиться обратно к прилавку, осажденному со всех сторон, не так-то просто: люди настолько сдавлены, что и руки между ними не просунуть. Пока пытаюсь проскользнуть ближе и весам, очередь моя уже проходит и кто-то оттаскивает меня: «Ишь какой, пострел, себе тоже лезет!» Я кричу в ответ, что стоял: «Вот же за мною была, вот тетенька!» Но меня не слушают, кто отталкивает, кто отворачивается. Слезы готовы брызнуть из глаз, у меня уже нет сил пробиваться, И тут раздается спасительный голос какой-то доброй тетеньки:
