Он приехал в день поминовения - Жорж Сименон

Жиль поднял глаза. На втором этаже барышни Элуа, должно быть...

Он никак не мог решиться. Опять отошел подальше. Услышал, как отворилась дверь, обернулся и увидел, что из магазина один за другим высыпают приказчики, а двое из них уже в'скочили на велосипеды.

Теперь он действительно наследник Мовуазена, единственный его наследник, потому что именно он раскрыл дядину тайну. Мовуазен предусмотрел все, кроме одного - что в один прекрасный день его отравят.

Как поступил бы он, если бы знал - кто!

Он не предвидел также, что наступит вечер, когда в столь знакомом ему коридоре третьего этажа, захлестнутый волнением еще не изведанной силы, его племянник обнимет Колетту.

Дверь вновь открылась. Вышла теткина машинистка. Осмотрелась. Быть может, она ждет поклонника?.. Но тут девушка заметила Жиля и на минуту вернулась. Он представил себе, как она говорит Жерардине: ".Этот опять здесь..."

Машинистка удалилась восвояси. Свет под дверью, однако, не гас. Прошло еще минут десять, а он горел по-прежнему.

Тогда Жиль пересек улицу. Но едва взялся за ручку, как ключ щелкнул, дверь приоткрылась, и Жиль оказался лицом к лицу с теткой, пристально смотревшей на него.

Робко, как испуганный ребенок, он поздоровался:

- Добрый вечер, тетя!

Жерардина удивленно нахмурила брови: она услышала в его голосе неподдельное чувство. И не ошиблась! Жиль боялся поднять на нее глаза. Он любил ее. Стыдился, что пришел сюда.

Она заперла дверь и направилась к конторке. Жиль различал в темноте ее крупную фигуру. Знал, что ей страшно, что она боится его, и сердился на себя, что подвергает такой пытке сестру своей матери.

Он был бы рад объясниться напрямик, высказать ей все, что думает и чувствует.

- Входите.

На верхнем этаже под неумелыми руками гремел рояль, и звуки водопадом бились о стены дома.

Жерардина Элуа на секунду подняла глаза к потолку, и ноздри ее вздрогнули. Затем она улыбнулась - не так, как улыбаются люди, довольные собой или желающие проявить учтивость, а судорожно, словно передернувшись в тике,- оперлась, чтобы унять дрожь в руках, о спинку стула, пододвинула его племяннику и бросила - Садитесь, Жиль. Вы хотите мне что-нибудь сообщить?

Почему голос ее в эту минуту так напомнил ему голос матери? Жиль не смотрел на Жерардину, и от этого иллюзия казалась еще более полной.

Он схватился за голову, прижался к стене, и его длинное худое тело затряслось от рыданий.

VI

Наверху по-прежнему играли на рояле, без конца повторяя пассаж, потому что пальцы пианистки- вероятно, Луизы - неизменно спотыкались на одном и том же аккорде. Но она не поддавалась соблазну обойти препятствие и просто повторяла всю пьесу сначала- ни медленней, ни быстрее.

Хотя глаза у Жиля были закрыты, он отчетливо представлял себе обстановку, в особенности обширный, низкий, забитый товаром магазин, где уже не горел свет и лишь стеклянные стенки конторки разливали вокруг желтый отблеск того же оттенка, что нагромождения такелажа. Повсюду с потолка свешивалась корабельная оснастка - сигнальные фонари, тали, ведра, еще какие-то бесформенные предметы, отбрасывавшие таинственную тень; в витрине слышался шорох-либо кот, либо крыса...

Жиль плакал, но, чувствуя, что тетка стоит у него за спиной, старался не всхлипывать, чтобы расслышать ее дыхание. Она должна сделать хоть какой-нибудь жест, проронить хоть слово. Не может же она до бесконечности стоять вот так, словно окаменев! Но проходили секунды, минуты, слезы мало-помалу иссякали, а Жерардина не шевелилась.

Не стоит ли ему самому повернуться и заглянуть ей в глаза? Быть может, она беззвучно плачет? Или, замерев от волнения, стоит с искаженным и бледным лицом.

Неожиданно она уселась за стол. Ножки стула негромко шаркнули по полу. Руки Жерардины легли на бумаги. Недобрый спокойный голос отчеканил:

- Скоро вы перестанете паясничать?

Жиль решил, что ослышался. Слезы его мгновенно высохли. Он постоял еще секунду, держась за голову, потом медленно выпрямился, медленно повернулся и увидел, что Жерардина, такая же невозмутимая, как если бы она разговаривала с клиентом, смотрит на него жестким взглядом.

- Все? - спросила она, когда Жиль всхлипнул в последний раз. - Теперь вы, может быть, объясните, что вам угодно?

Она не теряла времени даром и, пока Жиль плакал, успела обрести обычное хладнокровие. Никогда еще он не видел ее такой жестокой, такой собранной, и сам теперь не понимал, как несколько минут назад голос ее мог показаться ему голосом его матери.

Но он тоже успокоился. Чувствуя себя опустошенным и вялым, как бывало с ним после слез и в детстве, он опустился на стул, понурил голову и неуверенно пробормотал:

- Нельзя допустить, чтобы ее засудили, тетя. Вы же знаете: она ни в чем не виновата.

Жерардина Элуа обнажила в злобной усмешке крупные зубы.

- Нужно спасать ее, не так ли? Она одна идет в счет, только она!

- Дядю отравила не она, и вы это знаете. Жиль и сейчас еще дорого бы дал, чтобы тетка возразила ему, но она не потрудилась сделать даже это.

- Вы уже отнесли векселя к следователю? Жиль мотнул головой.

- Что вы ему сказали?

- Ничего, тетя. Послушайте... Я не знаю, что нужно сделать...

Не сиди она перед ним вот так, холодная, как булыжник, он заговорил бы по-иному. Еще минуту назад у него рвались с губ совсем другие слова. Он сказал бы ей: "Тетя, я знаю все и не могу вас осуждать. Я знаю, что вы были очень несчастны, что после смерти мужа вам пришлось бороться с такими трудностями, которые обычно не выпадают на долю женщины. Я знаю, что если вы кажетесь сильной, очень сильной и мужчины произносят ваше имя с почтительностью в голосе, то это лишь потому, что так нужно: вы же отчаянно сражаетесь за своих детей и торговый дом Элуа, который считаете их достоянием. Октав Мовуазен, притворившись, что пришел вам на помощь, отнял у вас то немногое, что оставалось. Когда ежедневно, в пять часов пополудни, он усаживался в этой конторке, он проделывал это как хозяин, требующий отчета и отдающий приказы. Он держал в руках судьбу ваших детей и вашу. А он был чужд человеческих слабостей, особенно жалости. Вы чувствовали, что Боб тоже опасен, что рано или поздно он наделает глупостей. Действительно, он нелепейшим образом сам выдал себя с головой Мовуазену. Тот потребовал, чтобы он уехал и завербовался в колониальные войска. Боб в Африке, предоставленный самому себе и своим порокам!.. Так ведь оно было, правда, тетя? Вы сплутовали, спрятали Боба где-то во Франции, верно? Но Мовуазен разгадал вашу уловку. Тогда вы и решили, что ему лучше умереть... Я сын вашей сестры, а не судья. Я говорю не от имени правосудия, и мне безразлично, будет убийца наказан или нет. Но вы знаете, тетя, что вместо вас обвиняют женщину, которая ничего не сделала. Вы знаете, что..."

Он не произнес этих слов, и в слишком жарко натопленной конторке опять воцарилась тишина, дав звукам рояля затопить магазин. Жерардина опять несколько раз нетерпеливо посмотрела на потолок. Ей безумно хотелось, чтобы эта доводящая до отчаянья музыка наконец смолкла, но для этого нужно было дойти до лестничной клетки и крикнуть. К тому же разве здесь играют на рояле не в последний раз!

- Я полагаю, что для начала вы упрячете вашего кузена в тюрьму?

Что ей ответить? Нет. Этого можно легко избежать. Надо только спасти Колетту. Все, конечно, решат, что он ее любовник, но тетку все равно надо спасти. Жилю было стыдно. Он твердил про себя-и не лукавил,- что поступил бы точно так же, даже если бы они не обменялись поцелуем тогда в коридоре.

- Нужно что-то предпринять, тетя. Что - не знаю. Если бы, например...

Он заколебался. Ему показалось, что губы тетки растягиваются в сардонической усмешке.

- Я слушаю.

- Если бы вы все уехали за границу, я мог бы...

Некоторые слова он все еще произносил с трудом, в особенности слово "деньги". Денег у него было слишком много, свалились они на него внезапно, и пользовался он ими не без брезгливости.

Как бы, однако, они все упростили! Он даст тетке сколько она захочет. Пусть сегодня же ночью уезжает за границу и, оказавшись в безопасности, пришлет сюда письмо с признанием своей вины...

Жерардина прочла его мысли и язвительно бросила:

- Вы могли бы предложить мне известную сумму, не так ли?

Жиль кивнул. Он все еще надеялся. Но смотреть на нее не решался, чтобы не утратить мужества.

Чудовищное спокойствие тетки, ее неожиданное хладнокровие не только не возмущали его, а, напротив, пробуждали в нем еще большую жалость.

- Ну нет, милейший! - воинственно отпарировала Жерардина.- Я отказываюсь. Поступайте как знаете. Обвините своего кузена. Он будет опозорен, но для вас это не имеет значения, так ведь? Обвините меня. Только помните: от вас потребуют доказательств. А я буду защищаться.

Тетка поднялась, и Жилю показалось, что она стала еще выше.

- По-моему, мы все сказали друг другу...