Время и снова время - Элтон Бен

– Нет, я бросил.

– Господи, зачем? Я обожаю курить.

– И вам бы лучше бросить. В табаке канцерогены.

– Что?

– Курение вызывает рак легких.

– Чепуха. Мой доктор говорит, что курение отпугивает всякую заразу. Кстати, вино тоже обладает этим свойством.

Спохватившись, Стэнтон хотел налить ей вина, но оказалось, он так спешил вытурить официанта, что не дал ему откупорить бутылку.

– Мой девиз – будь готов! – сказал он, доставая из рюкзака нож с множеством приспособлений. – Бойскаут всегда останется бойскаутом, верно?

– Как это? Вы стали бойскаутом в тридцать лет? Организацию создали всего лет шесть-семь назад. Мой младший брат один из первых бойскаутов.

– Нет, я в том смысле… я уже сам запутался.

– Полезная вещица. – Бернадетт разглядывала нож.

– Да… австралийская.

Он передал ей бокал, некоторое время оба молча потягивали вино.

– Хороший рейнвейн, – сказал Стэнтон.

– Да. Я люблю немецкие вина. Они слаще французских.

Стэнтон втянул носом сигарный дым. Пахло восхитительно.

– А как у вас на личном фронте? – спросил он. – Что-нибудь было после Будапешта? Похоже, там определенно что-то было.

– Да, было. А после не было. Ведь прошло всего три месяца.

– Он разбил вам сердце?

На секунду Бернадетт задумалась.

– Лучше сказать – мое сердце разбилось.

– Так я и думал.

– Только…

– Что?

– Ладно. – Бернадетт посмотрела ему в глаза. – Что вы скажете, если это была она?

– Что ж… Значит, ваше сердце разбито женщиной.

– Вы шокированы? Вам мерзко?

– Вовсе нет. С чего вдруг?

– С чего вдруг? – изумилась Бернадетт. – С того, что подобное обычно шокирует и вызывает омерзение.

– То есть вы хотите, чтобы я ахнул и содрогнулся от гадливости?

– Нет, конечно.

– Вот и славно. Потому что я не потрясен.

– Правда?

Стэнтон прикинул, как лучше выразиться.

– Послушайте, я знаю, что нынешнее общество с большим предубеждением относится к розовой любви, но…

– Не понимаю, при чем тут розы? Все это было отчаянно, странно, неистово, но отнюдь не розово. Пылкая связь с чрезвычайно серьезной венгерской феминисткой аукается настоящим бедствием.

– Простите, я имел в виду не цветок. Это неверное слово. Сам не знаю, почему оно пришло на ум. Я понимаю, пока что на однополую любовь смотрят косо…

– Косо! Пока что!

– Поверьте, со временем отношение к ней изменится.

– Да ну? Ваш оптимизм восхищает, но я не вижу для него никаких оснований. У меня это было развлечением, этакой новинкой, чем-то вроде курортного романа. Однако я знаю немало людей, для кого в этом вся жизнь, и общество делает эту жизнь просто невыносимой.

– Да, вы правы. Лично я считаю, что человек не волен в своих сексуальных предпочтениях. Для меня самоочевидно, что с ними рождаются. И я глубоко убежден: нельзя никого дискриминировать за сексуальную ориентацию.

Бернадетт перегнулась через стол и схватила Стэнтона за руку:

– Как замечательно вы сказали, Хью! Потрясающе! Откуда вы берете такие выражения? Нельзя никого дискриминировать за сексуальную ориентацию. Погодите, я это запишу.

Она ушла в номер.

Стэнтону показалось, что Берни слишком долго записывает одно предложение. Наконец она вернулась. В нижнем белье.

– Я ужасная, да? – сказала она. – Но с вами так интересно, и я испугалась, что мы всю ночь просидим на балконе и никогда… не войдем в комнату.

Даже в лунном свете было видно, что Бернадетт вся залилась румянцем. Самое забавное, что в своем интимном наряде она все равно казалась одетой. Белая сорочка с неглубоким вырезом, чуть присборенная в талии и конусом расходившаяся к лодыжкам, предлагала к обозрению только шею и руки. Но, как ни странно, этот целомудренный наряд выглядел невероятно эротично. Возможно, из-за голых плеч в лунном свете. Иногда краешек обнаженной плоти воздействует сильнее полной наготы. В двадцать первом веке модельеры дамского белья об этом благополучно забыли.

Стэнтон взял Берни за руку, увел ее в комнату и выключил лампу. Сквозь открытые балконные двери струился лунный свет. Хью снял с нее сорочку. Непередаваемый миг. Впервые за десять лет он касался не Кэсси, но другой женщины. И она была из иного времени.

1914 год. Вена. Лунная ночь.

Стэнтон завозился с запонкой своего крахмального воротничка.

Берни стояла совершенно голая, на ней были только шелковые чулки, выше колена перехваченные подвязками.

Однако не они приковали взгляд Стэнтона. И не восхитительная грудь, неожиданно пышная, но тугая. И не изгиб бедер. И не чуть выпуклый живот. Хотя все это, конечно, безумно волновало.

Волосатый лобок. Даже скорее мохнатый. Густая и курчавая каштановая поросль взбиралась выше так называемой зоны бикини. Собственно, ничего удивительного. Хью, конечно, знал, что у женщин в паху растут волосы, но никогда не видел женского лобка в его натуральном облике. Кэсси делала эпиляцию. В его постельном опыте все женщины были выбриты – если не полная «бразилия», то оставлен лишь коротко стриженный аккуратный мысик. Вспомнилась байка о поэте Джоне Рёскине: женин волосатый лобок внушал ему такой ужас и отвращение, что он не мог исполнять супружеские обязанности.

Не сказать, что мохнатая промежность ошеломила. Просто необычно, только и всего.

Но вообще-то прелестно.

– Может, вы разденетесь? – спросила Бернадетт. – А то я уже как-то глупо себя чувствую.

– Извините… сейчас. – Хью стал торопливо разоблачаться.

Они рухнули в постель.

На какое-то время изголодавшийся Стэнтон буквально обезумел от похоти. Он впивался в изгибавшееся женское тело, он просто лапал его. После почти годовой жажды этот внезапный оазис в пустыне вздыбил каждый его нерв. В его объятиях Берни тоже покорилась первобытному инстинкту и, извиваясь, хватала его между ног.

– Боже! – задыхаясь, шептала она. – Как же я по нему соскучилась!

Она была совсем иная, нежели Кэсси, которая в любви спокойно и радостно плыла по течению. Как у всякой верной супружеской пары, такая любовь вошла в привычку, им было хорошо. Но сейчас неизведанное женское тело и его буйство дико возбуждали.

И тут все чуть не сорвалось.

Из-за мыслей о Кэсси.

Из-за сравнения ее с Бернадетт.

Жена. Неоспоримая любовь всей его жизни, мать его детей. Захлестнуло виной. Словно Кэсси вошла в комнату и застукала прелюбодея.

Мощь стала угасать, несмотря на смачный поцелуй Бернадетт. А все непрошеная мысль. Отвлекла, будь она неладна. Женщине хорошо – может притвориться, дожидаясь ухода незваных мыслей, а у мужчины улика налицо.

В руке Бернадетт.

– Ой, – сказала Берни. – Я что-то не так сделала?

Вот же глупость. Ведь он желал этого. Аж скулы сводило. И был в полном праве. Самое главное, Кэссито не против. Конечно, нет.

Кэсси. Кэсси. Как же ее выдворить из комнаты? Шла бы в соседний номер. Или на балкон.

Рядом голая Бернадетт. Он представил, как она медленно стягивает длинную сорочку. Открылись стройные ноги в белых чулках. Мохнатый лобок. Густая каштановая поросль. Так красиво, женственно и… уместно.

Он положил руку в низ ее живота. Так странно. Обычно под ладонью было гладко или чуть колко. А сейчас шелковисто. Податливо мягко. Роскошно. Обольстительно. Туда хотелось нырнуть с головой.

– Так-то лучше, – выдохнула Бернадетт. – Ну вот, дело пошло!

Потом они лежали рядом. Допили вино. Бернадетт закурила. Он ее обнял.

– Было очень хорошо. – Берни к нему прижалась и закинула на него ногу.

– Да, очень.

– В меня… ничего не попало, нет? Спрашивать, конечно, поздновато, но все-таки.

– Нет. Я был осторожен. Все осталось на твоем животе и простынях.

– Ладно. Как говорится, лучше так, чем этак.

Как было бы странно, подумал Стэнтон, если б в этой новой версии века он обрюхатил женщину. Невообразимо: имел бы детей в двух разных измерениях пространства и времени. Вспомнились Тесса и Билл. Его дети, смысл его жизни. Они и сейчас смысл его жизни.