Первые бои добровольческой армии - Сергей Владимирович Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Худшие предчувствия, появившиеся в Новочеркасске, полностью оправдались в первом же столкновении с красными. Латышам не требовалось больших усилий, чтобы справиться с нами: их было в несколько раз больше, они нас ждали, и они были настоящими солдатами, в то время как мы больше походили на слабосильную команду.
Нашим недостаткам сопутствовали неудачи. Так, например, единственный пулемет, да и тот паршивый – Гочкиса, с самого начала испортили, попав пулей в дуло! (Этот фантастический случай я мог бы подтвердить под присягой.) Пока прислуга соображала, что дальше делать, ее перебили. Поубивали всех полевых сестер, пытавшихся перевязывать раненых. Этих тихих подвижниц Белого движения, принятых под омофор Богородицы, следует почитать особо…
В память осколками врезались на черной пашне или белой пороше разметанные маленькие тела в больших сапогах. И через шестьдесят лет сгибаются колени для земного поклона перед величием скромности, с какой русские гимназистки, еще не начавшие жить, вернули родившей их земле все, что им было отпущено для радостей, а может быть, и счастья…
Когда меня ранили, я не сразу сообразил – что случилось. И даже оглянулся, узнать, кто, и зачем, и чем меня ударил по руке. Рука повисла. Пришлось оставить винтовку. Атос лежал в десяти шагах.
– Шура, винтовку возьмешь?
– Ты что, ранен?
– Как будто.
Атос нахмурился и стал стрелять с остервенением.
– Ползи сейчас же к поезду!
Легко сказать – ползи. По замерзшей пашне полверсты, без рук: одна ранена, другая ее поддерживает. Ползи! Что я, гусеница, что ли? Я просто пошел во весь рост, спотыкаясь и заботясь только о том, чтобы не упасть. Папаху сбили, и по шинели внизу дважды стегануло, но дошел и потерял сознание; не от потери крови, а от избытка чувств.
В новочеркасском лазарете я узнал, что в первом бою наш отряд, числом двести пятьдесят штыков, потерял двести десять. После второго осталось восемь. Под предводительством командира отряда они вернулись в Новочеркасск для пополнения…
Ранен я был не тяжело, в предплечье около локтя, пуля прошла посередине руки, но между костями, почти их не задев. Рана быстро заживала, я отъелся и отоспался. Каждый день меня навещал больничный батюшка-казак. Он с интересом слушал рассказы о Москве, а после того как меня наградили званием «приписного казака», потешался надо мной: «Родители не русские[39], а ты донской казак! Вот это котлета!»
Чернецовские и Семилетовские отряды, в меру сил, заслоняли Дон от красных. Записывалась по-прежнему зеленая молодежь, офицеры отлынивали, а казаков местами кто-то успел даже распропагандировать в пользу коммунистов. Нависшей над Доном тучи никто не хотел замечать.
Заметили не раньше, чем из нее вырвался огонь и раздался оглушивший всех выстрел покончившего с собой генерала от кавалерии атамана Каледина, одного из лучших российских военачальников. Иные «историки», из числа тех, кто на цыпочках покидал последнее офицерское собрание, не дослушав последней речи их атамана, взывавшего в последний раз к их патриотической совести, впоследствии приравнивали самоубийство генерала Каледина к дезертирству, и ничем другим, как этим, не обосновывали постигшие в дальнейшем Всевеликое Войско Донское беды. А было наоборот: атаман Каледин именно потому и застрелился, что окончательно убедился в своем одиночестве и безнадежности создавшегося положения; умный и волевой человек способен был спасти его не только силой оружия, но оказался бессильным перед лицом шкурников, перед сонным лицом тупых обывателей, какими стали офицеры, «уставшие» воевать с немцами.
С грустью вспоминается, что немецкие офицеры, наверное уставшие воевать не меньше, несколькими годами позже, без митингов, уговоров и мобилизации, вышли на улицу при первых выстрелах «Спартака» и разбили его так, что никто спастись не успел, кроме Клары Цеткин, да и та померла в Москве на пенсии, так и не востребованная больше мировой революцией.
Со смертью атамана Каледина на Дону воцарилась пустота, быстро заполнившаяся красным воинством и его советской властью. Из Ростова уходили наспех сформированные, никем не поддержанные, бедно экипированные начатки Добровольческой армии, численно не достигавшей состава русского полка мирного времени. «Армия» состояла не только из военных, но в значительной мере из гимназистов, студентов, семинаристов и другой молодежи, знакомой с военным делом только по рассказам. «Армия», немногим превышавшая две тысячи, выступила в неизвестность под водительством двух бывших главнокомандующих Российской Императорской армией. Ненормальный по величине обоз этой армии состоял из представителей политической радуги и их семей со всей России, угнездившихся на Дону за спинами полуобутых белых добровольцев и партизан, пытавшихся создать разреженный хотя бы фронт против напиравших красногвардейцев. Фронт определиться так и не успел, зато тыл блистал бриллиантами купцов и спекулянтов всех гильдий, ослепительными бальными туалетами, оглушал ресторанными оркестрами и затоплялся шампанским. Уставшие воевать офицеры в диагоналевых бриджах и шевровых сапогах с незаконными шпорами украшали запоздавшее начало Гражданской войны в ее тылу, остались у красных и в большинстве своем были расстреляны. Меньшинству удалось устроиться военными инструкторами Красной армии.
Золотой запас, скопившийся в южных банках, принадлежал миллионерам, скопившимся около банков. Они зря деньги на ветер не швыряли и смущенно мялись, когда генералы Корнилов и Алексеев обращались за поддержкой для Добровольческой армии. Будучи воспитанными людьми, они именитым генералам не отказывали и какие-то тысчонки на солдатскую обувку подбрасывали, но миллионы золотом достались не белым, а Ленину и Троцкому, а уж через них попали за границу на организацию революционных восстаний. Достались как вполне законный трофей потому, что в критический момент владельцы золота бежать успели, а золото просто некому, не на чем и некуда было вывезти.
Так как безвластье на Дону предшествовало захвату власти коммунистами, раненые, наполнявшие новочеркасские больницы, тоже как трофей достались красным: как и золото, их некому, не на чем и некуда, да и некогда было вывозить; от них скрыли положение вещей и оставили на милость победителей, не замедливших эту милость проявить штыками в палатах тяжело раненных.
Я не принадлежал к их числу, но тоже, наверное, попался бы, не пользуйся личным расположением пожилой сестры: получив распоряжение скрыть от раненых «во избежание паники» предстоящее вторжение красногвардейцев, она не послушалась и всех, кто мог ходить, потихоньку выпроваживала из лазарета, а тяжело раненных укрывала
