Половецкие пляски - Дарья Симонова

Фотографии — тема для фетишистской любви. Глебу нравилась Аня, ее тип, окончательно приросшие к ее эпохе атрибуты — жирные «стрелки» на веках, «бабетта», шпильки, остроконечные воротнички, перламутровые губы… А то вдруг она, заспанная, с ямочками и припухлостями, как у немецкой куклы, в бесформенном ситчике, безразлично улыбается. Тут уже никакого стиля, но все-таки милашка. Лет в тринадцать Глеб украл у бабки Анину фотографию и не знал, куда ее присобачить. Носил зачем-то с собой, использовал вместо закладки. Почему-то ему казалось, что он делает по-взрослому. Потом мать прибрала фотографию к рукам, недоумевая, зачем она вообще могла понадобиться чаду. Глеб и сам толком не понимал, только волны смутного влечения украдкой шевелились в нем, и в слово их было не уложить.

Когда он подглядел за голой Кариной (кроме инстинкта еще и потому, что плоть от плоти Аня, но живая), она его слегка разочаровала. Тощая, белая, как мука высшего сорта, с веснушками на бедрах. Она спокойно ополаскивалась, зная, что за ней наблюдают, ничуть не противясь этому, смекнув, что с братцем так просто не справиться. Да и имело ли это для нее смысл… Вряд ли ее трогал безобидный вуайеризм, тем более что на Глеба она и вовсе не смотрела. Они паслись в одном стойле — Глеб, Элька и Карина, дитя без матери, в сталинской дедушкиной квартире. Дед умер рано, и в доме царил беспорядочный бабкин матриархат. Глеб привык, что мать большей частью живет отдельно, считая, что так она сохранит детям безмятежную преамбулу жизни. Она не желала вовлекать их в свою муторную личную жизнь, и Глеб привык: если мама забегает к ним с халвой в шоколаде, персиками, грушами и прочим, а главное — пахнет тонко и волшебно, значит, пока мужчина ей нравится. А уж что из этого выйдет — не обессудьте.

Притом мать всегда казалась здешней, своей, неотделимой от дома. Отец же всего лишь навещал. Приносил конструкторы, головоломки. Угловатый мужчина с впалой грудью и аккуратной рыжей бородой. Называл бабушку «Марией Ксенофонтовной» и долго бубнил с ней на кухне. Непонятней всего было то, почему перед его приходом нужно было прибираться, Глебу — срочно делать уроки, а Эльке — помогать бабушке замешивать тесто для пирожков или для дежурного торта для своих под названием «Улыбка негра». В общем, отец выглядел привычно эпизодическим, и это могло означать что угодно. Глебу не объяснили, что мать с отцом в разводе, он думал, что так и нужно. Они оба у него есть, и каждый приходит по своей тропинке, и совсем не обязательно им жить вместе…

Иногда папочка колобродил, ударялся в шумные игры с сыном и тогда бывал премилым. Помнится, они с Глебом загадывали желания, кидая камушки, скачущие рикошетом по воде в парке. Если два раза подпрыгнет — желание сбудется, нет — нет. У Глеба поначалу «не прыгалось» вовсе, но отец хитро замыливал неудачу, убеждая, что на самом деле тот раз был пробным и надо просто попытаться еще. С той же легкостью отец в везучий день переворачивал с ног на голову все вокруг и врал, как дышал. Однажды Глеб, испытывая папины шаманские способности, пожелал увидеть тетю Аню, хотя бы в подзорную трубу. Отец для паузы деловито откашлялся и, глазом не моргнув, набрехал, что Аня сегодня не сможет спуститься с неба, уж слишком снег густой, погода нелетная, но вот завтра — заметано! И Глеб, точно повинуясь манипуляторской дирижерской палочке, в момент поверил, а завтра забыл, хоть обычно упрямился и катался по полу от сиюминутной неосуществимости.

Выходит, отец тоже приложил руку к нежному мифу, и только мать — ни слова. В годовщину Аниной смерти она хлопала пятьдесят граммов, прижимая губы пальцем от внезапно нахлынувшей крепкой горечи, обволакивая ритуал подобающим молчанием. Единственное, не вызывавшее сомнений об Ане, действительное, хотя и весьма условное, — могилка. Но с тех пор, как у бабки стало нехорошо с ногами, на кладбище никто не ходил. На старинное кладбище, куда от их дома добираться — целая история и где всегда сыро, идет легкий дождь, и плиты есть совсем древние, начала века, и даже один занятный памятник усопшему младенцу — каменная люлька на постаменте, что могла качаться. Ребенком Глеб никогда не забывал кощунственно ее оседлать, ощутив тяжелую гранитную шаткость.

Гранит — гранитом, а из теплокровных Аня все же оставила после себя Карину, и уж как ни крути, это была ее дочь, хотя кто ее, Карину, разберет, чья она и почему… В фантазиях своих Глеб всегда был убежден, что Карина появилась ниоткуда и никакая таинственная Аня не имела к ней ни малейшего отношения. Только лишь для простоты взрослые выдумали такую правдоподобную версию; на самом же деле Карину подкинули, она упала со звезд, родилась из пены, ее взяли из детдома, нашли на грядке etc. — выбирай на вкус. Так или иначе продолжения Ани из нее не получилось вопреки бабкиным причитаниям о дурной наследственности. Подобно былинным монстрам Аня оставила после себя только сказку, которую всякий пел на свой манер.

3

Пуская сонные слюнки в электричке, Глеб успел забыть, куда держит путь. И когда замаячил перрон, он с удивлением обнаружил, что успевает к условленному часу встречи со старым добрым Филиппом, обходительным идальго, которого не видел, не считая матушкиного дня рождения, черт знает сколько и жил без него припеваючи. Золотое правило: никогда ни о чем не договаривайся на утро, а то в такие дебри попадешь, где даже некому встряхнуть тебя, как нищую свинью-копилку, и спросить ласково «камо грядеши»… С чего вдруг Глеб решил отправиться за объяснениями к Филиппу, за бесполезными хождениями вокруг да около, за неизбежным косноязычием — ибо как нащупать сразу верную тональность, когда в Филиппа, как в Санта-Клауса, верилось и разговаривалось с ним только в детстве, и последние слова с ним были сказаны, когда запускали диковинного змея в то счастливое янтарное лето, когда Глеб жил в бабкином деревенском доме и разрешалось все. Мать в очередной раз разругалась с кем-то, загуляла и привозила на природу шумные пьющие компании. Добрая пьянка — детям и собакам раздолье. Еще однажды, лет в двенадцать, Глеб с обеспокоенной бабушкой навещал болезного друга семейства в его холостяцкой халупе, но это была понурая и блеклая встреча, и Глеб грустил, как мог, о вкрадчивом козлобородом человеке, которого в сопливом детстве считал заместителем пап и нянек, а в отрочестве почему-то стеснялся и ничего, кроме скупого «здрасьте», ему не говорил.

Казалось, что Филипп всегда один. Где-то у него была семья и давнее состояние в разводе с ней, но сути это не меняло. Филипп был непредставим вне своего задумчивого кокона отшельника, ауры несостоявшегося счастья с Аней, а быть может, и состоявшегося, но чересчур краткосрочного. Филипп всегда в свитере и один или со своей грязной болонкой. Жил он в невнятно-эклектичном здании с высокими потолками внутри и облупившимся фасадом снаружи. От жилища разило грустью и нечищенными зубами. Филиппова соседка в удручающе кримпленовом платье всегда смолила папиросы. Весь этот антураж, утрированный отроческим воображением, разумеется, уже рассеялся, только допотопные деревянные ступени в доме продолжали скрипеть. Филипп открыл сразу, на удивление аккуратный и как будто обновленный вместе с одеждой в фантастической чудо-машине. «Может, тетку какую завел», — с интересом подумал Глеб, но в квартире никого было не слышно, не видно, а дверь в комнату, где раньше обитала соседка, была распахнута и виднелся ворох каких-то одеял и ветхих одежд, вывалянных в подушечных перьях. Свалка времен, которые mutantur… Филипп для начала угостил чаем с крупными чаинками и придвинул было к гостю блюдце с неприкаянными кусочками подозрительной коврижки. «А водки, кстати, чуток?» — спросил он после быстрой экспертизы прицельным взглядом, коим изучил глебовскую похмельную меланхолию. «Буду», — без кокетства ответил Глеб, на этот номер и не надеявшийся. Филипп воодушевленно кивнул, звякнул двумя рюмками, которые, по-видимому, всегда были наготове, и, когда уже их опустошили, с лукавой вальяжностью старичка-лесовичка вопросил: «Ну, говори, чего пожаловал…» По жилам начала разливаться теплая горечь, а из Филипповой комнаты, казавшейся мертвенно тихой, спасая Глеба от безобидного вопроса, вдруг прошлепала в кухню тощая маленькая девушка с капризными губами, в желтой, до колен футболке. Девушка сразу не угодила Глебу юркими хозяйскими повадками, на которые явно прав не имела, но тут уж было не ему судить. Филипп же сразу встрепенулся, заерзал и с грохотом выдвинул из-под стола табуретку. «Мариночка, у меня вот гость, ты как, выпьешь с нами?» Мариночка на это неожиданно легко улыбнулась, лучезарно кивнула и наотрез от всего отказалась. Вынув из хлебницы ватрушку, она поспешно скрылась из глаз. Глеб мимолетно устыдился того, что про себя напрасно ее обидел: Мариночкино ненавязчивое появление нежданно помогло, ехидная внутренняя улыбка расслабила его. И на солнце есть пятна, и у Филиппа, рыцаря печального образа, водятся девочки, «официальный диагноз» не подтвердился (бабка любила вопреки Филипповой женитьбе попричитать о «бедном мальчике», что после Анечки навсегда один). Сквозь улыбку Глебу было легче сносить монотонную преамбулу любого разговора по существу — о том, что да как, мама, папа, дети, кто родился, а кто абажур купил. К счастью, Филипп тоже торопился побыстрей закончить с любезностями, и воцарилась неловкая пауза ожидания… По своему обыкновению Глеб в последний момент наплевал на осторожные, приготовленные заранее вступления и с места в карьер с детской непосредственностью: мол, жила-была Аня, а сейчас не живет, спрашивается, почему… одним словом, интересно ребенку докопаться до истинного происхождения Санта-Клауса или Бабы-Яги. Филипп вскинул бровь, поморщившись после новой стопки, и без энтузиазма ответил: «Ты же знаешь все прекрасно. Погибла в автокатастрофе». Но Глебу была уже неинтересна эта ритуально-скорбная история.