Жизнь наверху - Джон Брэйн

Хьюли сел, и я снова открыл глаза. Я был согласен со всем, что он говорил, как согласился бы на моем месте любой более или менее здравомыслящий человек, но только он своей речью ни в коей мере не повлиял на ход событий. Он мог бы с таким же успехом распевать шуточные песенки, — светофор установят только тогда, когда кто-нибудь из министерства транспорта заглянет в картотеку уорлийского муниципалитета или — что более вероятно — вытащит из шляпы фантик с названием перекрестка.

Я взглянул на Брауна. Как председатель муниципалитета, он восседал на возвышении в противоположном конце комнаты. Возвышение это было, пожалуй, чересчур высоким и находилось слишком далеко от длинного стола красного дерева, вокруг которого разместились остальные члены муниципалитета, а потому обычно создавалось впечатление, будто Браун не первый среди равных, а наш полновластный хозяин. Сегодня же вечером ему, казалось, неприятно было так выделяться: он читал тексты постановлений бесцветным невнятным голосом, совсем не похожим на его обычный громкий уверенный тон, и время от времени передергивал плечами, словно его раздражала тяжесть уставной золотой цепи.

— Пункт третий, подраздел первый! — провозгласил городской клерк. — Пункт третий, подраздел второй! Пункт четвертый. Пятый. Шестой. Седьмой…

Брауну не хватало воздуха — он приоткрыл рот, вытер платком лоб; я перевернул страницу повестки дня и заметил, что Браун даже не смотрит на лежащие перед ним бумаги. Клерк что-то шепнул ему — Браун нетерпеливо мотнул головой, и глотнул воды из стоявшего рядом стакана.

Клерк продолжал читать повестку дня, почти не делая пауз между пунктами. Обычно Браун хмурился, поднимал палец или просил клерка повторить название очередного пункта и тем самым заставлял его читать медленнее. Во-первых, он был убежден, что дела муниципалитета надо вести пристойно, а во-вторых, вообще недолюбливал Рейя Кемпетта; дай ему только волю, и он все приберет к рукам, — так думал Браун, и не без основания. Вот, например, сейчас Кемпетт наверняка считает, что он уже хозяин положения, мелькнуло у меня в голове, когда я смотрел на него, — он стоял перед нами высокий, подтянутый, свежий, дыша энергией и уверенностью. Едва ли он задержится надолго в Уорли — ему тридцать три, и муниципалитет маленького городишки лишь первая ступенька в его карьере.

Я вдруг почувствовал, что завидую ему. Работа его строго регламентирована: от и до и ни шагу дальше, но ведь то же самое можно сказать и об нанимателе — муниципалитете города Уорли. Жалованья Кемпетт получает вполовину меньше моего, свободных денег у него микроскопически мало, все ему приходится покупать самому — даже машину, но он свободный человек, а я нет.

Браун вынул из кармана стеклянный тюбик и проглотил две белые таблетки. И почти сразу же краска вновь прилила к его щекам. Он взял повестку дня и неторопливо перевернул страницы: перед нами снова был председатель муниципалитета города Уорли и заправила фирмы «Э. З. Браун и К°».

Ну а я — я умный и энергичный молодой человек, для которого всегда найдется место в «Тиффилд продактс». И мне вовсе не обязательно скучать еще на одном заседании муниципалитета, мне вовсе не обязательно терзаться, дожидаясь, пока Браун примет решение по моей докладной записке о счетной машине. Тиффилд ведь вполне серьезно предложил мне работу и в самом письме даже указал сумму, которую собирается мне платить и которая на четыреста фунтов превышает ту, что платит мне Браун. Я получил это письмо неделю назад и в ответ пространно поблагодарил его за столь высокое мнение о моей особе, заверил, что работа в такой фирме, как «Тиффилд продактс», была моей всегдашней мечтой, и попросил дать мне время на размышления. Словом, я не сказал ни да, ни нет, на этом наша переписка и оборвалась.

Теперь, поднялся Джон Дейнтон — старейший член муниципалитета — и дрожащим фальцетом стал жаловаться на то, что владельцам участков, подлежащих принудительной продаже, выдается слишком ничтожная компенсация. Казалось, он начисто забыл, что сам на заседании комиссии одобрил постановление о принудительной продаже. Никто ему на это не укажет, а если бы такой человек и нашелся, то ведь Дейнтону все равно ничего не вдолбишь. Он приближался к восьмидесяти, был вдов и потерял единственного сына на войне — у бедного старика только и осталось радости, что заседать в муниципалитете. Он присутствовал на всех заседаниях, которые проводились здесь за последние сорок пять лет, и после каждого заседания проплешины в его черных волосах становились чуть больше, зубы расшатывались чуть сильнее, плечи сгибались чуть ниже, мускулы становились чуть дряблее. А сколько раз за эти сорок пять лет заново штукатурили потолок в зале, покрывали лаком дубовые панели, заменяли красный ковер на полу, пополняли новыми портретами сонм отслуживших свое председателей муниципалитета, чьи лики украшали две стены зала! Вот и я, если не попаду в тюрьму и буду голосовать, как мне скажут, — я тоже в один прекрасный день буду восседать на возвышении. И мой портрет повесят на стену, и мое имя выгравируют на дощечке под гербом Уорли.

Наконец, Дейнтон сел. Джордж Эйсгилл в качестве председателя комиссии по жилищному строительству сказал несколько мягких успокоительных слов о том, что комиссия всегда стремится поддерживать равновесие между благом частных лиц и благом общественным, хотя, по правде сказать, это отнюдь не легко…

Тут Нора, сидевшая среди публики, вынула свой блокнот. Грэффем, вырядившийся почему-то в синюю куртку на молнии, темно-серые фланелевые брюки, белую рубашку и синий галстук — совсем как в форме, только без погон, — тоже вынул блокнот.

Заседание приближалось к концу; оно прошло так, как и предполагалось: все — и прежде всего советник Лэмптон — проголосовали, как и должны были проголосовать. Грэффем минут десять сосредоточенно строчил в блокноте, затем сунул его в карман. Он дотронулся до руки Норы и что-то шепнул ей, она улыбнулась. Я в упор смотрел на нее; она заметила мой взгляд, и улыбка исчезла с ее лица. Я продолжал смотреть на нее, мне хотелось ее смутить: пусть думает, что у нее на щеке грязь или из-под юбки торчит комбинация. К моему удивлению, она не вынула зеркальца и не одернула юбки; она просто в ответ посмотрела на меня, и в ее больших серых глазах было такое выражение, какого я никогда прежде не видал. Теперь уже я почувствовал смущение и, опустив глаза, снова уткнулся в повестку дня.

Но вот Браун объявил заседание закрытым, и я взглянул туда, где сидели Нора и Грэффем. Их не оказалось на месте. Я заспешил к выходу, делая вид, будто не вижу ни Джорджа Эйсгилла, к которому я обещал зайти, ни миссис Фелвуд, которая протискивалась ко мне с кипой отпечатанных на машинке страниц, содержавших, уж конечно, не менее тридцати двух вопросов — или, вернее, жалоб — по поводу паркового района.

Выскочив на улицу, я стал озираться в поисках грэффемовского «форда» и обнаружил его в тупичке на той стороне улицы. Я подошел к машине и легонько постучал по боковому стеклу. Нора опустила его.

— Надеюсь, вы с пользой провели вечер, — заметил я.

— Во всяком случае, он не пропал у меня даром, — сказала она. — Я, например, выяснила, что вы намерены все же требовать принудительной продажи участка под «Паласом».

— Вот как!

— Вы же проголосовали за это, — вмешался Грэффем.

— Очень может быть. В зале была такая жарища, что меня все время клонило ко сну… — Рука Норы лежала на раме стекла. Я положил на нее свою руку. — Я просыпался лишь в те минуты, когда смотрел на вас, — добавил я.

Грэффем включил зажигание.

— Позвольте напомнить вам, Нора, что вы еще должны передать по телефону корреспонденцию, — сказал он. — Надеюсь, советник Лэмптон извинит вас.

Она пропустила его слова мимо ушей.

— Ну как, нагляделись, хватит? — спросила она, обращаясь ко мне.

— Нет, — сказал я. — Это еще только начало. Вы не согласились бы пойти со мной, скажем, в кафе, чего-нибудь выпить?

Она осторожно высвободила свою руку.

— Вы слышали, что сказал Питер. Мне надо работать.

— Но вы могли бы позвонить по телефону и от меня.

Грэффем нажал на педаль, и мотор взревел.

— Вашей жене может не понравиться, если вы приведете гостей в столь поздний час, — заметила она. — До свидания, советник Лэмптон. — И она закрыла окно.

— Зовите меня Джо, — сказал я, но машина уже отъехала.

Я снова пересек улицу и сел в свой «зефир». Заседание продолжалось сегодня дольше обычного: когда я ехал по Рыночной улице, солнце уже садилось. Над замком Синдрема по светлому небу протянулись розоватые полосы, и оно походило на мятные конфеты; я увидел в этом доброе предзнаменование: хотя вечер начался для меня неприятно, теперь все будет хорошо. Как бы дальше ни развернулись события, Нора признала мое существование, и ей уже не удастся от меня отделаться.